Глава III. Русское государство как субъект международного права

 

На протяжении многих столетий классового общества передовое человечество выработало, как мы уже отмечали, ряд начал международного права, в собственном смысле этого слова, начал, которые признаются ныне всеми цивилизованными государствами мира.

На международных конгрессах и конференциях, в особенности XIX в., неоднократно подтверждалась необходимость руководствоваться государствам в их международных отношениях принципами международного права (ср. Аахенский конгресс 1818 г., Парижский - 1856 г., Берлинский - 1878 г. и др.).

Так, европейские державы еще на Аахенском конгрессе 1818 г. (в декларации от 3 (15) ноября) торжественно признали "своею главною непременною обязанностью во всех сношениях как между собой, так и с другими державами следовать неуклонно указаниям народного права: ибо единственно исполнением предписаний оного в мирное время могут быть действительно обеспечены независимость каждого из правительств и твердость общей политической системы"*(285).

В решениях международных конференций, в нотах и декларациях правительств, в официальных выступлениях государственных деятелей, в конституциях и т.п. нередко делались ссылки на "общепризнанные начала международного права".

"При всех спорах между державами, даже во время войны, последние, - говорит Лист, - ссылаются на "международное право"; вновь возникающие государства сами обязываются и бывают обязываемы соблюдать положения "международного права"; консулы управомочиваются междугосударственными договорами не допускать нарушения "международного права" со стороны государств, куда они назначены; третейским судьям поручают постановлять решения "согласно международному праву"; национальные законы заключают в себе его признание (так, в "деликтах против международного права"), а национальные суды (в особенности призовые суды) применяют его; по англо-американскому представлению, международное право является даже нераздельной составной частью национального права"*(286).

Одним словом, международное право является ныне атрибутом культуры и цивилизации. Оно является conditio sine qua non для современного международного общения.

Для поддержания известного международно-правового порядка в общении народов Россия пользовалась, как мы отмечали, не только внешнеполитическими принципами, но и конкретными началами международного права. Отношение Русского государства к нормам международного права является ярким показателем степени признания русским народом необходимости правовой организации международного общения.

Однако в настоящей работе, как уже отмечалось, мы не ставим перед собой задачу проследить отношение России ко всем институтам международного права и исследовать ее роль в развитии всей системы этого права.

Для представления о выдающейся роли Русского государства в деле развития непосредственно международного права будет, нам кажется, достаточно остановиться в дополнение к тому, что уже было сказано, лишь на некоторых основных институтах этого права, характеризующих его особенности.

Основные особенности современного международного права заключаются, во-первых, в том, что субъектами его являются, как правило, только государства как юридические личности, во-вторых, в том, что в нем отсутствует единый законодательный орган и, в-третьих, в том, что в международно-правовых отношениях нет единого императивного централизованного надгосударственного аппарата принуждения.

Возникновение понятия о государстве как о субъекте права неразрывно связано с разложением феодализма. В конце XVIII в. под влиянием главным образом идей Французской буржуазной революции о правах человека окончательно складывается представление о государстве как юридической личности, отличной от лица монарха, как о неделимом субъекте права, обладающем основными правами.

Основные права государства неразрывно связаны с самой природой современного международного общения. Современное международное право немыслимо без признания принципа сосуществования независимых государств как субъектов этого права.

К числу основных прав обычно относят: 1) право на самосохранение; 2) право территориальности; 3) право независимости; 4) право на уважение и честь; 5) право на международное общение; 6) право принуждения.

Остальные, кроме основных, права государства приобретаются договорами и зависят от различных обстоятельств и условий времени.

Следует, однако, иметь в виду, что в литературе международного права иногда сильно оспаривается указанное деление прав государства на основные и приобретенные и даже подвергается сомнению само понятие "основных прав" как якобы схоластическое и отжившее*(287).

Действительно, практика международных отношений весьма сложна и многообразна и часто не укладывается в рамки "основных прав".

Тем не менее нельзя признать правильным стремление некоторых международников отрицать всякое значение категории "основных прав" и свести весь вопрос к признанию реальности в международной жизни одного только фактора силы. По существу, это означало бы отрицание международного права.

Но для полноты участия в международной жизни, для возможности полного применения своих основных прав государство нуждается в признании его со стороны других членов международного общения.

В литературе международного права не существует единого взгляда на вопрос о значимости признания государства. Для одних авторов признание новообразованного государства - лишь декларативный акт, для других оно имеет правообразующее значение. Первая точка зрения получила признание на Брюссельской сессии Института международного права в 1936 г.

Таким образом, признание означает не что иное, как констатацию со стороны уже существующих государств факта образования нового правительства или возникновения нового государства.

Доктрина международного признания проводит различие между признанием правительства и признанием государства в том смысле, что непризнание правительства не должно принципиально влиять на положение государства как субъекта международного права.

Признание правительства теснейшим образом связано с вопросом изменения формы правления государств. Почти все существующие ныне государства мира - "члены международного общения" - на протяжении своей истории меняли формы правления, причем некоторые, как, например Франция, даже не один раз. В связи с этим вставал вопрос о признании нового правительства, но не государства.

В международном праве различают признание фактическое ("де-факто") от признания юридического ("де-юре"). Разница между этими случаями признания в действительности не в том, что одно - "фактическое", а другое - "юридическое", и в первом, и во втором случаях налицо юридическое признание, но в разном "объеме".

Признание де-факто ограничивает отношения между государствами более узкими пределами и сами отношения носят как бы временный, неустойчивый характер. Признаваемая сторона признается "постольку-поскольку"; одним словом, это признание имеет обычно место в том случае, когда еще нет полной уверенности в прочности новообразованного государства или нового правительства.

Напротив, признание де-юре представляет развернутое юридическое признание, не оставляющее места для сомнений в прочности существующего государства или правительства.

Важнейшие последствия полного юридического признания: 1) установление в нормальном объеме дипломатических и консульских отношений на основе обычных норм международного права; 2) право участия на международных конгрессах и конференциях не только по вопросам, затрагивающим данную страну, но и по вопросам общего значения; 3) право присоединения ко всевозможным международным открытым соглашениям, униям, союзам и т.п.; 4) признание законодательства признанной страны.

Признание государства взято назад быть не может. Перерыв или разрыв дипломатических отношений не означает отказа от ранее данного признания. Территориальные изменения государства также не оказывают влияния на его положение в качестве субъекта международного права.

Ни теорией международного права, ни практикой международных отношений не установлено, однако, обязательной формы признания. Признание может быть или в коллективной форме (конференция, многосторонний договор и т.п.), или в индивидуальной (двусторонний договор, декларация, дипломатическая нота, телеграмма и т.п.).

Известно, что признание или непризнание нового правительства или вновь возникшего государства нередко используется в качестве средства внешнеполитического давления. История международных отношений полна примерами как преждевременных признаний, так и длительных отказов в нем.

Влияние России на укрепление в международных отношениях понятий о государстве как о субъекте права, обладающем основными правами, о международном признании как условии для нормальных отношений государств выражалось, прежде всего, в упорном стремлении добиться всех этих прав для себя и в отстаивании их неизменности после приобретения.

Внешне это сводилось в течение ряда столетий к настойчивому требованию в особенности признания за русскими государями царского, а затем императорского титула. Признание титула символизировало принадлежность русскому народу всех земель, приобретенных им в упорной многовековой борьбе с внешними врагами, а также полную политическую независимость Русского государства как полноправного члена международного общения.

Русская дипломатия занимает твердую и вполне самостоятельную позицию в этом вопросе уже при Иване III, т.е. в XV в. Так, например, когда в 1489 г. цесарский посол Николай Поппель предложил Ивану III выхлопотать у императора королевский титул, великий князь московский с достоинством заявил: "А что еси нам говорил о королевстве, если нам любо от Цесаря хотети кралем поставлену быти на своей земле, и мы Божиею милостию государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы, а просим Бога, чтобы нам дал Бог и нашим детям и до века в том быти, как есмя ныне Государи на своей земле, а поставления, как есмя наперед сего не хотели ни от кого, так и ныне не хотим"*(288).

Как мы видим, Иван III решительно отверг предложение Поппеля, так как принятие его означало бы установление вассальной зависимости русского государя от императора (титул императора выше титула короля), а Москва добивалась полной независимости и самостоятельности.

Иван III уже называл себя "государем всея Руси" и "царем"*(289), хотя официально этот титул утвердился только при его внуке. При Иване III принимается и новый герб в виде двуглавого орла - герб Византийской империи.

Иван Грозный, внук Ивана III, принимая титул Царя в 1547 г., дал этому следующее обоснование: "Великих Государей Царей Российских корень изыде от превысочайшего цесарского престола и прекрасноцветущего и пресветлого корени Августа Кесаря, обладавшего вселенною"*(290).

Принятие Иваном IV царского титула имело большое политическое значение. "Принятие царского имени должно было показать, - как справедливо отмечается в советской литературе, - что Русское государство имеет право на видное место среди прочих европейских держав. Недаром враги России долгое время отказывались признать за Иваном IV царское достоинство"*(291).

После удачного для Москвы Андрусовского мира 1667 г. царь Алексей Михайлович принимает следующий титул: Великий царь и великий князь, всея великие и малые и белые России самодержец и многих государств и земель восточных и западных и северных отчич и дедич и наследник и государь и обладатель*(292).

В XVII в. в статейном списке 1667 г. дается следующее весьма интересное обоснование царского титула: "Великому Государю нашему то царское достояние Бог дал от прежних Государей, Царей и Великих Князей Российских. Прародитель его, Великого Государя нашего, Его Царского Величества, Великий Государь Царь и Великий Князь Владимир Всеволодович Мономах киевский и всея России, воевал греческие великие государства, даж до самого царствующего Константина града, который ныне за грехи всех нас православных христиан и за несогласием всех великих христианских государей, обладаем мусульманы. И греческий царь Константин Мономах, прося милости у Великого Государя, Владимира Всеволодовича, прислал к нему, Великому Государю, почестью крест животворящего древа и царскую шапку, и венец, и диадему: которым царским саном поставлялись все Великие Государи наши, Цари греческие, на царство греческое. И от того времени посямест все Великие государи наши, Цари и Великие Князи Российские, поставляются на все великие и преславные государства Российского царствия тем царским венцом и диадемою. А блаженные памяти Великого Государя нашего, Царя и Великого Князя Михаила Федоровича, всея великие России Самодержца Дед, а Великого Государя нашего Прадед, блаженные памяти Великий Государь Иван Васильевич с Божиею помощию поимал под свою царскую руку великие царства, про которые сами ведаете, где были цари большие Золотые Орды, Астраханское и Казанское великие царства и государства, и Сибирское царство. И по тем великим царствам и государствам Великий Государь наш его Царское Величество во своих царских грамотах Царем и Самодержцем именуется"*(293).

Таким образом, в пользу признания царского титула выдвигаются самые разнообразные аргументы: 1) преемственность царского титула от Августа Кесаря и Византии; 2) исконное обладание русскими землями; 3) самодержавность московских государей и т.п.*(294).

Московская дипломатия удачно использует легенды и исторические факты для юридического обоснования законности притязания московских государей на царский титул.

Так, еще в конце XV в. появляется "Сказание о князьях владимирских", приписываемое сербу Пахомию Лагофету, сказание, по которому Рюрик оказывается отдаленным потомком римских императоров - "суща от рода римска Августа царя..."

По другим рассказам внешние отличительные знаки власти византийских императоров - венец, бармы, золотая цепь и пр. - были будто бы переданы императором Алексеем Комниным Владимиру Мономаху*(295).

Впервые титул царя-самодержца придается московскому государю в 1492 г. митрополитом Зосимой. Историко-юридическим обоснованием этому является, в частности, ссылка на факт завоевания турками Константинополя с вытекавшими отсюда последствиями.

Захват Константинополя султаном Мухаммедом II (1451-1481 гг.) и гибель последнего византийского императора Константина XI Палеолога (1449-1453 гг.) наряду со свержением татарского ига приводили к полной ликвидации известной зависимости Москвы от Византии и, в особенности, от татарского хана.

В связи с этим особое значение приобретал брак Ивана III с наследницей византийского престола Софией Палеолог, осуществленный в 1472 г.*(296).

В указанной исторической обстановке и появляется знаменитая теория старца Елизарова монастыря Филофея о "Москве - Третьем Риме": "два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быть"*(297).

Итак, Константинополь - Рим Востока; Москва - преемница Византии, а московский царь - наследник византийских императоров.

Неудивительно поэтому, что русская дипломатия не только проявляла всегда настойчивость в принципиальном вопросе о признании титула, но и относилась, как правило, со строгой щепетильностью даже к внешнему наименованию титула. Малейшая неточность, пропуск и т.п., с чьей бы то ни было стороны в царском титуле рассматривались как тяжкое оскорбление "государевой чести".

Так, например, в 1658 г. посредничество императора Леопольда в споре между Польшей и Россией не было принято Москвой, и посланнику был сделан выговор за то, что в грамоте московский царь был написан вельможным, а не вельможнейшим величеством*(298).

"Не только нам есть, но и на свет зреть не можем, Великого Государя нашего, Его Царского Величества, в самом великом Его государском деле видя страшное нарушение, что меж такими Великими Государи не к любви склоняется, а к разорванию вечному; а нам нестерпимое о том смертное уязвление: как можем мы то слушать и живы быть, что Великого и Пресветлого Государя нашего, Царя и Великого князя, Алексея Михайловича, всея Великие и Малые и Белые России Самодержца, чести его Государской не желают хранить и Его Государскую братскую дружбу и любовь Королевское Величество в презрении чинит: такие великие и высокие титлы Великого Государя нашего, Его Царского Величества, в его королевской грамоте прописаны; а тое грамоту свою Королевское Величество отдал нам из своих королевских рук".

Так говорил стольник Петр Иванович Потемкин в 1667 г. французскому правительству, и, несмотря на все настояния последнего, русский представитель до тех пор не принимал королевской грамоты к царю Алексею Михайловичу, пока в ней царский титул не был написан как полагается, т.е. "как царь сам себя описует"*(299).

Так, в русско-шведском договоре от 22 мая 1684 г. прямо было взаимно оговорено, чтобы в "грамотах и во всяких письмах без всякого умаления писали, как они Великие Государи Сами Себя описуют...", и чтобы впредь не писали имя короля "Карлус" вместо "Каролус", а имя русского царя "Иоан" вместо "Иоанн"...*(300).

Следует подчеркнуть, что за кажущейся придирчивостью русской дипломатии в вопросе о титуловании скрывался вполне реальный государственный смысл; "за отвлеченными спорами скрывались совершенно реальные соображения, поскольку титул выражал определенные права, и всякое умаление в титуле косвенно означало отказ от этих прав"*(301).

"Все эти пререкания о посольском церемониале и царском титуле свидетельствуют не об узости взглядов русских послов, не о рутинности древнерусской дипломатии, а о старании их ставить честь своего государства выше всего, нежелании умалить ее чем-либо"*(302).

Особенно важно было для России признание царского титула со стороны ее непосредственных соседей - Швеции и Польши. Признание титула в этом случае неразрывно связывалось с вопросом о праве на обладание теми территориями, которые в разное время вновь вошли в состав русских границ. В свете же русско-польских отношений того времени признание царского титула со стороны Польши имело огромное политическое значение еще в том смысле, что оно означало окончательный отказ польских королей от притязаний на русский престол, т.е. свидетельствовало о полной политической независимости России от Польши.

Усилия русской дипломатии в указанном направлении увенчались полным успехом лишь в конце XVII в. С этого же момента возникает новая проблема - признание императорского титула русского государя.

Впервые императорский титул был употреблен Петром I в 1687 г. в его грамоте к императору Леопольду I.

После Ништадского мира Петр I 22 октября 1721 г. официально и торжественно провозглашается "отцом отечества, императором и великим"*(303). Как справедливо замечает русский ученый Александренко, титул императора "возвышал внешний престиж русского государства, стремившегося занять место великой державы в семье европейских государств, повышал eo ipso и ранг дипломатических представителей России. Кроме того, он расширял сферу политического влияния России на дела Востока, это наследие византийских императоров, и заключал в себе формальное признание новых территориальных приобретений России на побережье Балтийского моря"*(304).

Следует заметить, что принятие Петром I титула "Императора Всероссийского" вместо предлагавшегося ему титула "Императора Восточного" свидетельствует не только о политической мудрости Петра, но и об уважении его к национальным чувствам русского народа, творческим усилиям и подлинному героизму которого Русское государство было обязано своей всемирной славой и своим небывало возросшим могуществом.

В связи с принятием нового титула перед русской дипломатией встала неотложная задача добиться его международного признания.

К чести ее надо сказать, что в своей борьбе за признание императорского титула со стороны европейских государств она умело использовала исторические прецеденты.

В этом отношении был использован, в особенности, тот факт, что еще в 1514 г. германский император Максимилиан I в своей грамоте к великому князю Василию Ивановичу назвал русского государя императором и величеством*(305).

Так, например, в 1661 г. ссылка на эту грамоту обеспечила московскому царю титул величества со стороны послов германского императора*(306).

Эта любопытная грамота Максимилиана оказала и Петру I серьезную услугу в вопросе о признании императорского титула; Петр велел еще в 1718 г. перевести ее на разные европейские языки и сообщить ее всем иностранным дипломатам в России.

Было использовано также и то, что Дания в 1552 г. предоставляет Ивану IV титул императора; Англия - в 1557 г. (Empereur of all Russia), Франция в 1654 г. именует русского царя le grand seigneur Empereur de Russie. Посол английского короля Карла II граф Карлиль, прибывший в Москву 6 февраля 1664 г., называет царя Алексея Михайловича императором. В 1667 г. Людовик XIV обращается к русскому царю с таким титулованием последнего: "Наивысшему, Наиизящнейшему, Наимочнейшему и Вельможнейшему Великому Государю, брату любительнейшему и великому приятелю Царю Алексею Михайловичу"*(307). В 1710 г. в грамоте королевы Анны Петр I был назван Императором*(308).

Этому обычаю следовали и другие европейские страны: Испания, Голландия, Венеция. Все это используется русской дипломатией.

Однако формальное признание императорского титула при жизни Петра I последовало окончательно только со стороны Швеции, Пруссии (1722 г.) и Голландии (1722 г.). Большинство же европейских государств признали императорский титул России значительно позже, например, Англия - в 1742 г., Австрия - в 1744 г., Франция - в 1745 г. и окончательно - в 1762 г., Польша - в 1764 г.

Споры России с иностранными державами по вопросу о признании императорского титула почти полностью прекращаются лишь при Екатерине II. Декларацией от 21 ноября 1762 г. она уведомила иностранные государства, что императорский титул издавна принадлежит России и было бы "несовместно с твердостью этого принципа всякое возобновление реверсала, данного каждой из держав в последовательном порядке признания ими этого титула"; что Россия поэтому отказывается от возобновления этих реверсалов и от сношения с теми государствами, которые не признают за нею императорского титула, и дабы "покончить раз навсегда затруднения в вопросе, в котором их не должно быть", объявляет, что "императорский титул не внесет никакой перемены в церемониал, принятый между дворами, оставляя его на прежних основаниях"*(309).

В 1765 г. Франция сделала еще одну попытку уязвить Россию в вопросе о титуле, но, в общем, безуспешно. Дело заключалось в следующем. В верительных грамотах французского посла де-Боссета не оказалось при титуле Majeste титула Imperiale. Екатерина II отказалась принять грамоты с таким дефектом. Французское правительство доказывало, что приложение какого бы то ни было эпитета к словам Votre Majeste противоречит правилам французского языка... На это Екатерина II с достоинством ответила, что "противу же правилам языка и протокола российского принимать грамоты без надлежащей титулатуры"*(310).

Следует заметить, что по Кучук-Кайнарджийскому договору с Турцией 1774 г. Россия добилась признания за русскими государями титула, равного титулу падишаха (арт. 13). До этого времени этим преимуществом пользовались только французские короли.

Необходимо подчеркнуть, что русская дипломатия, занимая твердую позицию в вопросе о титуле, со своей стороны, также с уважением относилась к титулам других государей. Так, например, когда в 1664 г. с русской стороны был написан неполный титул короля польского, русские представители тотчас же согласились исправить ошибку*(311); или, например, вследствие протеста графа Карлиля русские незамедлительно согласились прибавить слова Defenser Fidei к титулу короля английского.

После вступления России с начала XVIII в. в постоянные сношения с европейскими странами в качестве могущественного члена международного общения она, как и раньше, строго придерживается принципа международного признания как непременного условия для нормальных отношений между государствами.

Изменение формы правления в государстве, а также изменение его территориального статуса не влияют на положение этого государства как субъекта международного права. В принципе, все ранее заключенные им международные договоры сохраняют, как правило, свою силу. Россия твердо придерживалась и этого начала. Больше того, можно даже утверждать, что она раньше других стран возвысилась до представления о нем.

Признание Россией начала неизменности международно-правового положения государства в качестве юридической личности и его обязательство, несмотря на изменения во внутреннем его строе, уходит в Средние века.

В Средние века в Западной Европе существовал обычай, в силу которого международные договоры считались обязательными лишь для тех именно суверенов, которые их заключали между собой, а не для государства. Ввиду этого персональные перемены суверенов неизбежно влекли за собой каждый раз необходимость возобновления договоров.

Русь выдвигает новое начало в международных отношениях: правопреемство. Так, например, в мирной грамоте новгородцев с немцами 1195 г. встречается следующее положение: "А кого Бог поставит князя, а с тем мира потвердить, любо ли земля без мирау станет" (ст. 1)*(312).

Иначе говоря, прежний договор сохраняет свою силу и для нового князя, который это и подтверждает.

В русском происхождении этого принципа сомневаться не приходится: он вытекал из общих начал древнего русского права. Дело в том, что уже Русская Правда по поводу частного случая формулировала общее правило о переходе обязательств на наследника вообще, т.е. не только на наследника движимого имущества (что признавало и немецкое право), но также и на наследника недвижимой собственности и прав по обязательствам.

Мы имеем в виду ст. 115 Русской Правды (список Карамзинский): "Оже боудеть двою моужии дети, а одинои матери, но (то?) онем своего отца задница, а онем своего отца; боудет ли что потерял своего иночима, а онех отца, а оумрет, то в'зварити (ошибка, должно быть, взворотити) брату, нань иже людие вылезоуть, что боудеть растерял отець его иночимля, а что емоу своего отца, до др'жить"*(313).

Иначе говоря, если опекун растерял имущество пасынков, то обязательство вознаградить за это переходит на его наследников.

В этом же духе встречается указание и в договоре Смоленского князя Мстислава Давидовича с Ригой, Готландом и немецкими городами 1229 г. Статья 12 этого договора гласит: "Аже Латинин дасть княжю "х'лопоу в заем, или ин'моу доброу челвкоу, а оумрете не заплатив, а кто емльть его остат'к, томоу платити Немчиноу. Такова правда оузяти Роусиноу оу Ризе и на Гочком березе"*(314).

Признание Русским государством принципа правопреемства можно видеть, в особенности, в издревле сложившемся на Руси обычае так называемого обвещания, т.е. объявления до всеобщего сведения при вступлении на престол нового царя о его намерении продолжать политику своего предшественника. Так, например, царь Алексей Михайлович послал извещение о вступлении своем на престол в Англию, Данию, Швецию, Польшу, Персию, Турцию и другие страны*(315).

В смысле признания принципа правопреемства весьма интересен московский союзный договор с Данией от 24 августа 1699 г., подписанный лично Петром I. В этом договоре Петр I принимает обязательства как за себя ("за нас"), так и за "наших царских наследников в государствовании"*(316).

Соблюдая эти начала, Россия требовала такого же уважения к ним со стороны других государств. В этом смысле заслуживает упоминания известный исторический факт подписания Россией совместно с Австрией, Пруссией, Францией и Англией протокола Лондонской конференции от 19 февраля 1831 г., подтвердившего "великий принцип публичного права", в силу которого "трактаты не теряют своей обязательности, каким бы изменениям ни подвергалась внутренняя организация народов".

Следует отметить также, что Русское государство относилось, как правило, с должным уважением к основным правам суверенных держав. Это тем более важно подчеркнуть уже по одному тому, что ему самому пришлось выдержать упорную борьбу за признание за ним этих начал со стороны других государств.

Известно, что многие европейские государства тенденциозно долго отказывали России в признании самых элементарных прав суверенного государства, проявляя к ней зачастую прямую враждебность.

Такое отношение к Русскому государству выявлялось и в открыто враждебных актах, и в выступлениях зарубежных государственных и политических деятелей, и даже в высказываниях иностранных ученых.

Уже в московский период истории России часто обнаруживается на Западе, как мы отмечали не раз враждебное отношение к Русскому государству, диктуемое экономическими, политическими и другими мотивами.

Боязнь экономического и политического усиления Русского государства приводила, например, в XVI в. к политике установления фактической блокады Москвы. Так, в 1547 г по проискам ливонских властей в Любеке были задержаны 123 специалиста, набранные за границей на русскую службу*(317).

Польский король Сигизмунд-Август так объяснил английской королеве Елизавете причины, заставившие его препятствовать нарвской торговле: московский государь день ото дня увеличивает свое могущество благодаря тому, что получает он через Нарву; ибо сюда привозится оружие, до сих пор ему неизвестное; мало того, сюда приезжают сами художники и привозят к нему свое искусство; эти средства доставили ему возможность побеждать всех. А вашему величеству, конечно, известно его могущество. Мы до сих пор побеждали его тем только, что он был лишен искусства, не знал цивилизации. Но если приход кораблей к Нарве будет продолжаться, то что останется ему неизвестным?*(318).

Французский посол при русском дворе Кампреон выражал своему королю желание (январь 1726 г.), чтобы русский народ был "вдвинут снова в свои прежние границы", находя, что "без этого крайне трудно будет поддержать мир на Севере"*(319).

Людовик XV в своей депеше от 10 сентября 1762 г. к барону Бретелю ставил "единственной целью" французской политики в отношении России "удалить ее, насколько возможно, от европейских дел"*(320).

"Наша ошибка по отношению к ним (русским), - развязно писал своему правительству 11 (22) февраля 1766 г. английский посланник в России сэр Дж. Макартней, - состоит в том, что мы считаем их народом образованным, и так и относимся к ним. Между тем они, - высокомерно продолжал он, - нисколько не заслуживают подобного названия и, несмотря на мнение людей, незнакомых с этим вопросом, я осмелюсь утверждать, что Тибетское королевство или владения Джона Престера имеют столько же права величаться этим именем"*(321).

Поистине смехотворным являлось замечание того же Макартнея, что в России международное право не может сделать больших успехов, так как в ней не было тогда широко развито университетское образование*(322).

Такое же отношение к русскому народу наблюдается нередко и в XIX в. В 1816 г. Французский поверенный в делах граф де-ла-Муссэ писал своему правительству: "Что стало бы с Россией без ее штыков? Наука, искусство, все, что делает мир славным, здесь неизвестны. Будучи данницею всей Европы вследствие своих потребностей и фантазий, Россия даже не в состоянии одевать и вооружать своих солдат, благодаря которым она существует". По предвзятому мнению этого французского дипломата, только "стечение обстоятельств и ошибок, подобного которому трудно найти в истории, дало России такое преобладание и блеск, которых она сама, собственными силами, не достигла бы"; только "беззаботная политика" XVIII в. "превратила скифский шлем московских царей в императорскую корону..."*(323).

Такое же явное нерасположение к России было широко распространено, как мы уже отмечали, и в работах иностранных публицистов.

Так, например, известный французский профессор по международному праву Прадье-Фодере во второй главе введения своих комментариев к французскому переводу сочинения итальянского международника Паскваля Фиоре*(324) высказывает абсурдную мысль, что быстрое увеличение народонаселения в России представляет, якобы, громадную опасность для Европы и проповедует совершенно нелепые взгляды о мнимом, со времен Петра I, стремлении России к всемирному завоеванию, согласно будто бы политике, указанной Петром в пресловутом его духовном завещании, появившемся во Франции в 1757 г.*(325).

Такая же неприязнь к России проявляется и у американского писателя по международному праву Уитона*(326).

Надо признать правильным утверждение, что главная причина недоброжелательного отношения европейских держав к Русскому государству и русскому народу заключается в страхе перед быстрым увеличением могущества России*(327).

В свете такого отношения к русскому народу и к Русскому государству становятся особенно понятными то упорство и настойчивость, которые проявляла Россия в борьбе за свою политическую независимость.

Отстаивая свою политическую независимость, Россия особенно в XVII в. стремилась не допускать никакого вмешательства европейских государств в ее внутренние дела. Всякое вмешательство она считала, помимо всего прочего, оскорблением величия царя. Московские дипломаты смотрели иногда неблагоприятно даже на обыкновенные представления иностранных государств. "Также нам кажется странным, зачем часто присылаются к нам письма от короля английского с просьбою за частных лиц, как будто наш царь не довольно печется как об русских, так и об иностранцах; редко другие государи обращаются к нам с такими просьбами, кроме датского, у которого они, как слышно, дешевы, - не знаю, что они стоят в Англии; да что нам за дело до иноземцев и их обычаев; их платье не по нас, и наше не по них", - говорил Ордин-Нащокин*(328).

Договорное признание Россией принципа недопустимости вмешательства государств во внутренние дела друг друга имело место уже в начале XVIII в., а именно в Ништадском договоре 1721 г. (ст. 7). Следует при этом заметить, что Русское государство тогда уже декларировало свою позицию в этом вопросе самым широким образом. Оно не только само отказывалось от вмешательства в "домашние дела" шведского королевства, но и обещало препятствовать этому со стороны третьих государств.

В XIX в. Россия также неоднократно официально декларировала свое отрицательное отношение к произвольному вмешательству во внутренние дела других государств и нередко решительно протестовала против нарушения этого принципа со стороны других держав.

Так, например, в инструкции от 10 сентября 1801 г., данной русскому послу в Вене, Александр I заявлял: "Никогда я не приму ни малейшего участия во внутренних смутах, господствующих в других государствах, и какова бы ни была форма правления, избранная народами по собственному их желанию, они могут находиться с моей империей в полнейшем согласии, если только в отношении ко мне они будут руководствоваться тем же духом справедливости"*(329).

"Каждый суверен, - декларировало русское правительство в 1816 г., - государь в своей стране. Торжественные трактаты определяют ее границы, и нет государства, имеющего право, или власть, или надобность вмешиваться во внутренние дела иностранных государств"*(330).

Даже акт Священного Союза не давал, по мнению представителей русской дипломатии, права вмешательства во внутренние дела других стран. "Мы никогда не полагали, - писал, например, Поццо-ди-Борго 24 июня 1818 г. в своем докладе правительству, - что на основании этого трактата договаривающиеся державы имеют право вмешиваться в дела других государств, и менее всего в такие дела, которые никогда не были определены трактатами"*(331).