Глава 19. Возвращение на ферму

В то время как Мария-Антуанетта открывает надежде свое израненное сердце и, забыв на время о страданиях женщины, занимается спасением королевы; в то время как Мирабо, подобно герою Алкиду, надеется удержать в одиночку готовый вот-вот обрушиться монархический небосвод, угрожающий раздавить его в своем падении, мы предлагаем утомленному политикой читателю возвратиться к более скромным действующим лицам и менее известным местам.

Мы видели, что опасения, закравшиеся в душу Бийо не без участия Питу еще во время второго путешествия Лафайета из Арамона в столицу, заставили фермера поспешить на ферму или, вернее, заставили отца поторопиться на встречу с дочерью.

И эти опасения не были преувеличены. Он возвратился на другой день после той небезызвестной, богатой событиями ночи, когда из коллежа сбежал Себастьен Жильбер, уехал в Париж виконт Изидор де Шарни и лишилась чувств Катрин на дороге, ведшей из Виллер-Котре в Писле.

В одной из глав этой книги мы уже рассказывали о том, как Питу отнес Катрин на ферму, узнал от рыдавшей девушки, что случившийся с ней обморок вызван отъездом Изидора, потом вернулся в Арамон, тяжело переживая это признание, а когда вошел к себе в дом, нашел письмо Себастьена и немедленно отправился в Париж.

Мы видели, как в Париже он ожидал возвращения доктора Жильбера и Себастьена с таким нетерпением, что даже не подумал рассказать Бийо о том, что случилось на ферме.

И лишь увидев, что Себастьен вернулся на улицу Сент-Оноре вместе с отцом, лишь узнав от самого мальчика о его путешествии во всех подробностях, о том, как его встретил на дороге виконт Изидор и, посадив на круп своего коня, привез в Париж, лишь тогда Питу вспомнил о Катрин, о ферме, о мамаше Питу, лишь тогда он рассказал Бийо о плохом урожае, проливных дождях и обмороке Катрин.

Как мы сказали, именно известие об обмороке сильнее всего поразило воображение Бийо и заставило его отпроситься у Жильбера, который его и отпустил.

Во все время пути Бийо расспрашивал Питу об обмороке, потому что хотя наш достославный фермер и любил свою ферму, хотя верный муж и любил свою жену, но больше всего на свете Бийо любил свою дочь Катрин.

Однако сообразуясь со своими непоколебимыми понятиями о чести, неискоренимыми принципами порядочности, эта отцовская любовь могла бы при случае превратить его в столь же несгибаемого судью, сколь нежным он был отцом.

Питу отвечал на его расспросы.

Он обнаружил Катрин лежащей поперек дороги безмолвно, неподвижно, она словно бы и не дышала. Он сначала даже подумал, что она мертва. Отчаявшись, он приподнял ее и положил к себе на колени. Вскоре он заметил, что она еще дышит, и бегом понес ее на ферму, где с помощью мамаши Бийо и уложил ее в постель.

Пока мамаша Бийо причитала, он брызнул девушке водой в лицо. Это заставило Катрин открыть глаза. Когда он это увидал, прибавил Питу, он счел свое присутствие на ферме лишним и пошел домой.

Все остальное, то есть то, что имело отношение к Себастьену, было уже известно папаше Бийо.

Постоянно возвращаясь в мыслях к Катрин, Бийо терялся в догадках о происшедшем и о возможных причинах случившегося.

Эти его предположения выражались в том, что он обращался к Питу с вопросами, а тот дипломатично отвечал:

«Не знаю».

Было большой заслугой Питу отвечать «не знаю», потому что Катрин, как помнит читатель, имела жестокость во всем ему откровенно сознаться, и, стало быть, Питу знал.

Он знал, что Катрин лишилась чувств на том самом месте, где Питу ее нашел, потому что сердце ее было разбито после прощания с Изидором.

Но именно это он ни за что на свете никогда не сказал бы фермеру.

После всего случившегося он проникся к Катрин жалостью.

Питу любил Катрин, она вызывала в нем восхищение; мы в свое время уже видели, как его восхищение и его незамеченная и неразделенная любовь заставляли страдать сердце Питу и приводили в исступление его разум.

Однако это исступление, эти страдания, какими бы непереносимыми они ему ни представлялись, — они вызывали у него судороги в желудке, так что Питу вынужден был порою на целый час, а то и на два отложить свой обед или ужин, — никогда не вызывали у него упадка сил, а тем более обморока.

И Питу, со свойственной ему логичностью, пытался разрешить эту дилемму, разделив ее на три части:

«Если мадмуазель Катрин любит господина Изидора до такой степени, что лишается чувств, когда он ее оставляет, значит, она любит его сильнее, чем я люблю мадмуазель Катрин, потому что я никогда не падал в обморок, прощаясь с ней».

Затем он переходил ко второй части своих рассуждений и говорил себе:

«Если она любит его больше, чем я люблю ее, значит, она страдает больше меня; а если это так, то ее страдания невыносимы».

Потом он переходил к третьей части своей дилеммы, то есть к заключению, заключению тем более логичному, что, как всякое верное заключение, оно возвращалось к началу рассуждений:

«А она, должно быть, и в самом деле страдает больше меня, раз она падает в обморок, а я — нет».

Вот почему Питу испытывал к Катрин жалость и ничего не отвечал Бийо по поводу его дочери, а его молчание только увеличивало беспокойство Бийо. По мере того как его беспокойство росло, он все яростнее нахлестывал кнутом взятую в Даммартене почтовую лошадь. Вот как получилось, что уже в четыре часа пополудни лошадь, повозка и оба путешественника, встреченные собачьим лаем, остановились у ворот фермы.

Едва повозка стала, как Бийо спрыгнул наземь и поспешил в дом.

Однако на пороге спальни дочери его ждала непредвиденная преграда.

Это был доктор Рейналь, чье имя мы уже упоминали в этой истории; он объявил, что в том состоянии, в каком находилась Катрин, любое волнение было не просто опасным, но могло привести к смертельному исходу. Итак, Бийо ждал новый удар.

Он знал, что у дочери был обморок. Однако с той минуты, когда Питу сказал, что видел, как Катрин открыла глаза и пришла в себя, его беспокоили лишь моральные, если можно так выразиться, причины, а также последствия этого происшествия.

Однако судьбе было угодно, чтобы это событие имело еще и физическое последствие.

Таковым последствием оказалось воспаление мозга, открывшееся накануне утром и чреватое серьезной опасностью.

Доктор Рейналь пытался одолеть этот недуг всеми способами, известными приверженцам старой медицины, то есть кровопусканиями и горчичниками.

— Не это лечение, как бы усердно оно ни проводилось, до сих пор лишь не давало болезни развиваться дальше; борьба между болезнью и лечением только-только началась; с самого утра Катрин бредила не переставая.

Разумеется, в бреду девушка говорила странные вещи, и потому доктор Рейналь уже удалил от нее мать под тем предлогом, что необходимо избавить ее от волнений, а теперь пытался не пустить к ней и отца.

Мамаша Бийо села на скамеечку у огромного камина, закрыла лицо руками и словно не замечала, что происходит вокруг.

Она не слыхала, ни как подъехала повозка, ни как залаяли собаки, ни как Бийо зашел в кухню; она очнулась, только когда услышала, как Бийо разговаривает с доктором; его голос словно разбудил ее разум, занятый мрачными мыслями.

Она подняла голову, открыла глаза, тупо уставилась на Бийо, потом удивленно воскликнула:

— Эге! Да это наш хозяин!

Она встала и, спотыкаясь, пошла навстречу Бийо. Она протянула руки и упала ему на грудь.

Тот с ужасом смотрел на нее, словно не узнавая.

— Эй, что тут происходит? — спросил он, покрываясь потом от недобрых предчувствий.

— Происходит то, — отвечал доктор Рейналь, — что у вашей дочери, говоря на языке медицины, острый менингит, а когда у человека такое заболевание, то, как не полагается все подряд есть и пить, так и видеться нужно не со всяким.

— А болезнь эта опасная, господин Рейналь? — спросил папаша Бийо. — Можно от нее умереть?

— При плохом уходе можно умереть от любой болезни, дорогой господин Бийо; разрешите мне ухаживать за вашей дочерью так, как я считаю нужным, и она не умрет.

— Вы правду говорите, доктор?

— Я за нее отвечаю. Но необходимо, чтобы дня два-три в ее комнату входили только я и те, кого я назову.

Бийо вздохнул; однако прежде чем окончательно сдаться, он предпринял последнюю попытку.

— Нельзя ли мне хотя бы взглянуть на нее? — робко спросил он.

— Могу ли я быть уверен в том, что если вы ее увидите и поцелуете, вы оставите ее три дня в покое и ни о чем не будете меня просить?

— Клянусь вам, доктор, что так и будет.

— Ну что ж, идемте.

Он отворил дверь в комнату Катрин, и папаша Бийо увидел девушку с холодным компрессом на голове; взгляд ее блуждал, а лицо горело в лихорадке.

Она отрывисто бормотала что-то, а когда Бийо коснулся бледными трясущимися губами ее потного лба, среди бессвязных слов ему послышалось имя Изидора.

У двери в кухню столпились мамаша Бийо, молитвенно сложившая на груди руки, Питу, приподнимавшийся на цыпочки и выглядывавший из-за плеча фермерши, и трое наемных работников, которые жаждали увидеть своими глазами, как себя чувствует их молодая хозяйка.

Верный своему обещанию, папаша Бийо удалился из комнаты, как только поцеловал дочь; но он вышел насупившись, мрачно поглядывая вокруг и бормоча едва слышно:

— Да, теперь я вижу, что мне давно пора было возвратиться.

Он направился в кухню, и жена с отсутствующим видом последовала за ним. Питу тоже собирался было пройти в кухню, как вдруг доктор потянул его за куртку и шепнул:

— Не уходи с фермы, мне надо с тобой поговорить.

Питу в изумлении обернулся и хотел спросить у доктора, чем он может быть полезен, но тот прижал палец к губам.

Питу вышел на кухню и замер на месте, будто остолбенел.

Спустя пять минут дверь комнаты Катрин вновь отворилась, и доктор кликнул Питу.

— А? Что? — спросил тот, с трудом выходя из состояния глубокой задумчивости. — Что вам угодно, господин Рейналь?

— Иди помоги госпоже Клеман подержать Катрин, пока я пущу ей кровь.

— Уже в третий раз! — прошептала мамаша Бийо. — Он в третий раз собирается пустить моей девочке кровь! О Боже милостивый!

— Эх, жена! — проворчал Бийо. — Ничего бы этого не было, если бы ты лучше смотрела за своей дочерью!

И он отправился в свою комнату, в которой не был целых три месяца, а Питу, возведенный доктором Рейналем в ранг ученика хирурга, возвратился в комнату Катрин.

Глава 20. ПИТУ-СИДЕЛКА

Питу был крайне удивлен, узнав, что может быть полезен доктору Рейналю. Но он изумился бы еще больше, если бы тот ему сказал, что от него требуется помощь не столько физическая, сколько его душевные силы.

Доктор заметил, что в забытьи Катрин вслед за именем Изидора почти всякий раз поминала Питу.

Очевидно, читатель согласится с тем, что именно их лица должны были запечатлеться в памяти девушки: Изидор был последним, кого она видела перед тем, как закрыть глаза, а Питу она увидела первым, когда их открыла.

Однако больная произносила эти два имени с разной интонацией, а доктор Рейналь был не менее наблюдателен, чем его прославленный однофамилец, автор «Философской истории обеих Индий»: он тотчас же смекнул, что разница между этими двумя именами — Изидора де Шарни и Анжа Питу — заключается для девушки в том, что Анж Питу — ее друг, а Изидор де Шарни — возлюбленный. Он не только не счел неуместным, но, напротив, решил, что будет полезно, если рядом с больной окажется друг, с которым она могла бы поговорить о возлюбленном.

Мы не хотели бы преуменьшать заслуги доктора Рейна-ля, но понять это не составляло большого труда: доктору Рейналю все было ясно как день: стоило лишь ему собрать воедино все факты, как судебному врачу, и истина сейчас же предстала перед его взором.

Все в Виллер-Котре знали, что в ночь с 5 на 6 октября Жорж де Шарни был убит в Версале, а вечером следующего дня его брат Изидор, вызванный графом де Шарни, уехал в Париж.

Питу нашел Катрин без чувств на дороге из Бурсона в Париж. Он принес ее на ферму; в результате этого происшествия у девушки открылось воспаление мозга. Это воспаление повлекло за собой бред. В бреду она пыталась удержать беглеца, называя его Изидором.

Как видит читатель, доктору не так уж трудно было угадать причину заболевания Катрин: это было не что иное, как сердечная тайна.

Приняв во внимание все обстоятельства, доктор рассудил так: главное условие выздоровления при воспалении мозга — покой.

Кто может успокоить сердце Катрин? Тот, кто скажет ей, что сталось с ее возлюбленным.

К кому она может обратиться с расспросами о своем возлюбленном? К тому, кто может об этом знать.

А кому это может быть известно? Анжу Питу, только что прибывшему из Парижа.

Рассуждение это было простым и в то же время логичным, оно далось доктору также без особого труда.

Однако он начал с того, что сделал Питу помощником хирурга, хотя легко мог обойтись без него, принимая во внимание, что речь шла не о новом кровопускании: нужно было всего-навсего продолжить прежнее.

Доктор осторожно взял руку Катрин, снял тампон, потом раздвинул большими пальцами не успевшую затянуться ранку, и оттуда брызнула кровь.

При виде крови, за которую он с радостью отдал бы жизнь, Питу почувствовал, что силы его оставляют.

Закрыв лицо руками, он опустился в кресло г-жи Клеман и зарыдал, приговаривая:

— Ах, мадмуазель Катрин! Бедная мадмуазель Катрин!

А про себя он при этом говорил:

«Ну конечно, она любит господина Изидора больше, чем я люблю ее! Разумеется, она страдает больше, чем страдал я, ей пускают кровь, оттого что у нее воспаление мозга и бред — вот те несчастья, которых со мной никогда не случалось!» Продолжая пускать кровь Катрин, доктор Рейналь, не терявший из виду Питу, с удовлетворением отметил про себя, что оказался прав, предположив, что больная может быть уверена в преданности своего друга.

Как и предсказывал доктор, это небольшое кровопускание облегчило страдания больной: в висках теперь стучало не так сильно; она могла вздохнуть полной грудью; дыхание стало ровным и тихим, а не свистящим, как раньше; пульс успокоился, и количество ударов в минуту снизилось до восьмидесяти пяти — все это обещало спокойную для Катрин ночь.

Теперь настала очередь доктора Рейналя вздохнуть свободнее; он дал г-же Клеман необходимые указания и среди прочих — одно довольно странное: поспать часа два-три, в то время как Питу будет дежурить вместо нее у постели больной. Затем он вышел на кухню, знаком приказав Питу следовать за ним.

Питу пошел за доктором Они увидели, что мамаша Бийо забилась в угол у камина.

Бедная женщина была так подавлена, что едва понимала слова доктора.

А он говорил то, что вполне могло бы утешить материнское сердце.

— Ну, ну, возьмите себя в руки, госпожа Бийо, — говорил доктор, — все идет как нельзя лучше. Бедняжка с трудом опамятовалась:

— Ох, дорогой доктор Рейналь! Неужто правда то, что вы говорите?

— Да, ночь должна пройти спокойно. И не беспокойтесь, если из комнаты вашей дочери до вас донесутся крики; не волнуйтесь и ни в коем случае не входите к ней!

— Боже милостивый! — с выражением непереносимого страдания молвила мамаша Бийо. — Как же тяжко матери, когда она не может зайти в комнату родной дочери!

— Что ж поделаешь? — отвечал доктор. — Я на этом настаиваю: ни вы, ни господин Бийо не должны к ней входить.

— Кто же будет ухаживать за моей бедной девочкой?

— Будьте покойны. Этим займутся госпожа Клеман и Питу.

— Как Питу?

— Да, Питу. Я только что открыл у него прекрасные способности к медицине. Я возьму его с собой в Виллер-Котре — там я закажу у аптекаря микстуру. Питу принесет лекарство, госпожа Клеман будет поить им больную с ложечки, а если произойдет нечто непредвиденное, Питу, который будет присматривать вместе с госпожой Клеман за Катрин, возьмет свои длинные ноги в руки и через десять минут будет у меня. Правда, Питу?

— Через пять, господин Рейналь, — молвил Питу с такой самоуверенностью, что у собеседников не должно было остаться никаких сомнений в том, что так и будет.

— Вот видите, госпожа Бийо! — заметил доктор Рейналь.

— Ладно, так тому и быть, — кивнула мамаша Бийо. — Только вот хорошо бы, если бы вы успокоили бедного отца.

— Где он? — спросил доктор.

— Да здесь, в соседней комнате.

— Не надо, я все слышал, — раздался голос с порока.

Вздрогнув от неожиданности, трое собеседников обернулись на этот голос и увидели фермера. Лицо его было бледно на фоне темного дверного проема.

Полагая, что он слышал и сказал все, что было необходимо, Бийо возвратился к себе, не выразив неудовольствия по поводу распоряжений доктора Рейналя.

Питу сдержал слово: четверть часа спустя он привес успокаивающую микстуру с сигнатурой, скрепленной личной печатью мэтра Пакно, потомственного аптекаря в Виллер-Котре.

Посланец прошел через кухню и заглянул в комнату Катрин без всяких помех, никто ни слова ему не сказал. Только г-жа Бийо спросила:

— Это ты, Питу? На что он ответил:

— Я, тетушка Бийо.

Катрин спала, как и предвидел доктор Рейналь, довольно спокойно; сиделка вытянулась в кресле, пристроив ноги на подставку для дров, и дремала, как умеют это делать представители сей славной профессии, не имеющие права спать как следует, а также не имеющие сил не спать вовсе.

В этом состоянии, которое было для нее вполне привычным, сиделка приняла из рук Питу флакон, откупорила его, поставила на ночной столик, а рядом положила серебряную ложку, чтобы больной не пришлось слишком долго ждать, когда наступит пора принять лекарство.

После этого она снова вытянулась в своем кресле.

А Питу сел на подоконник, чтобы смотреть на Катрин в свое удовольствие.

Чувство сострадания, охватывавшее его при мысли о Катрин, разумеется, ничуть не уменьшилось при виде девушки. Теперь, когда ему, если можно так выразиться, было позволено потрогать зло собственными руками и воочию убедиться в том, какое ужасное опустошение может принести с собою отвлеченное понятие, зовущееся любовью, он готов был пожертвовать собственной любовью, представлявшейся ему неглубокой в сравнении с чувством Катрин — требовательным, лихорадочным, сильным.

Эти мысли незаметно приводили его в расположение духа, необходимое для благоприятного исхода того, что задумал доктор Рейналь.

Славный доктор подумал, что лучшим лекарством для Катрин сейчас был бы близкий человек, которому она доверяет.

Может, доктор Рейналь и не был великим врачом, но, как мы уже сказали, он был чрезвычайно наблюдателен.

Спустя час после возвращения Питу Катрин стала метаться, потом вздохнула и раскрыла глаза.

Справедливости ради следует отметить, что при первом же движении больной сиделка уже стояла возле нее, приговаривая:

— Я здесь, мадмуазель Катрин; не угодно ли вам чего-нибудь?

— Пить! — пробормотала больная: физическое страдание возвращало ее к жизни, а вместе с жизнью вернулись и душевные страдания.

Госпожа Клеман налила в ложку несколько капель принесенной Питу микстуры, поднесла ее к пересохшим губам Катрин и почти насильно заставила ее выпить.

Катрин снова уронила голову на подушку, а г-жа Клеман с чувством выполненного долга вернулась к креслу.

Питу тяжело вздохнул: он думал, что Катрин его не увидела.

Питу заблуждался: когда он помогал г-же Клеман приподнимать девушку, чтобы она выпила лекарство, Катрин, опускаясь на подушку, приоткрыла глаза и, с трудом бросив взгляд из-под опущенных ресниц, как ей показалось, увидала Питу.

Однако в горячечном бреду, не отпускавшем ее вот уже третьи сутки, перед ней промелькнуло столько видений, что она решила, будто Питу почудился ей в одном из ее кошмаров.

Стало быть, вздох Питу был не столь уж неуместен.

Однако появление старого друга, к которому Катрин бывала временами так несправедлива, произвело на больную впечатление более глубокое, чем все предыдущие видения. И хотя ее веки были по-прежнему опущены, она уже чувствовала себя немного лучше, и ей казалось, что она видит перед собой храброго путешественника, хотя постоянно путавшиеся мысли заставляли ее представлять молодого человека рядом с ее отцом в Париже.

Мысль о том, что на сей раз Питу — действительность, а не плод ее больного воображения, заставила ее медленно раскрыть глаза. Она поискала Питу взглядом.

Разумеется, он был на прежнем месте.

Видя, что глаза Катрин открылись и остановились на нем, Питу так и расцвел. А когда в ее глазах снова засветилась жизнь, Питу протянул руки.

— Питу! — прошептала больная.

— Мадмуазель Катрин! — вскричал Питу.

— А? — спохватилась г-жа Клеман, поднимая голову.

Катрин бросила беспокойный взгляд на сиделку и, тяжело вздохнув, снова уронила голову на подушку.

Питу догадался, что присутствие г-жи Клеман мешает Катрин.

Он подошел к сиделке.

— Госпожа Клеман! — зашептал он. — Не отказывайте себе в сне. Вы отлично знаете, что доктор Рейналь оставил меня для того, чтобы присмотреть за мадмуазель Катрин, а вы в это время можете передохнуть.

— Да, правда! — отвечала г-жа Клеман.

Славная женщина будто только и ждала разрешения; она откинулась в кресле, глубоко вздохнула и спустя минуту засопела, а еще через несколько минут раздался мощный храп, свидетельствовавший о том, что она на всех парусах пустилась в странствие по сказочному царству, а это было ей по силам лишь во сне.

Катрин с изумлением следила за действиями Питу и со свойственной больным остротой восприимчивости вслушивалась в разговор Питу с г-жой Клеман, не пропуская ни единого слова.

Питу постоял около сиделки и, убедившись в том, что она в самом деле спит, подошел к Катрин, покачал головой и в отчаянии уронил руки.

— Ах, мадмуазель Катрин! — молвил он. — Я знал, что вы его любите, но не знал, что так сильно!