Александр Шмеман — Литургия смерти и современная культура

Александр Шмеман — Литургия смерти и современная культура

Протопресвитер Александр Шмеман родился 13 сентября 1921 г. в Ревеле (ныне Таллинн, Эстония), в 1945 г. окончил Свято-Сергиевский богословский институт в Париже, преподавал там церковную историю. В 1946 г. рукоположен во священника.

В 1951 г. переехал с семьей в Нью-Йорк для преподавания в Свято-Владимирской семинарии, с 1952 г. – ректор Свято-Владимирской семинарии. Скончался 13 декабря 1983 г. Автор известных российскому читателю книг «За жизнь мира», «Исторический путь Православия», «Водою и Духом», «Великий пост», «Евхаристия. Таинство Царства», «Богослужение и Предание», «Литургия и жизнь», «Введение в литургическое богословие», «Святая святым», «Дневники» и нескольких сборников статей.

 

Предисловие

Название новой книги протопресвитера Александра Шмемана может вызвать как минимум недоумение. «Литургия смерти и современная культура» это непонятно и очень рискованно. Но я хотел бы предостеречь читателя от желания вступить в спор о названии, не открывая книги. «Религия мертвых» остается значимой частью нашей культуры, даже если мы на это не обращаем внимания. В ХХI веке, как и две, и пять тысяч лет назад, «религия мертвых» проникает во все традиции и обряды, связанные со смертью и с поминовением усопших. Это утверждение верно для самых разных стран, но связь с «религией мертвых» проявляется по-разному. Протопресвитер Александр Шмеман говорит об Америке 1970-х. Но и современная Россия не исключение. Самый яркий, но далеко не единственный пример мавзолей с телом Ленина, который спустя почти четверть века после падения коммунистического режима остается на Красной площади, и вряд ли в обозримом будущем тело Ленина будет предано земле. Мумия в центре Москвы остается важнейшим символом советского прошлого, материально соединяет с этим прошлым всех живущих сегодня. Эта связь оказывается настолько значимой, что решение о захоронении становится не просто политическим, а религиозно-политическим, и ни один из российских президентов пока не осмелился его принять. Не стали исключением и церковные традиции погребения и поминовения усопших. «Религия мертвых» проникла в богослужебные чинопоследования и гимнографию в византийский период. В ранней Церкви не было никакого интереса к «загробной жизни». Уверенность первых христианских общин в полной победе над смертью выражалась в прошениях древней молитвы: «Сам, Господи, упокой души скончавшихся рабов Твоих в месте света, блаженства, мира, где нет никаких мук, скорбей и душевных страданий». Однако через несколько столетий в заупокойное богослужение пришло традиционное для нехристианского мира переживание смерти как трагедии: «Придите, внуки Адама, увидим поверженного на земле отложившего все благолепие образа нашего, разрушенного во гробе гноем, червями, тьмою расточенного, землею покрываемого». В чем здесь противоречие, и насколько оно критично для Церкви? Это один из тех острых вопросов, которые протопресвитер Александр Шмеман ставит в своих лекциях, изданных под общим названием «Литургия смерти». Как и большинство выступлений и публикаций отца Александра, это не только научно-богословское исследование. Автор ставит проблему смерти в широкий контекст церковной культуры и христианского миропонимания и одновременно жизни современного общества, раскрывая ярко и парадоксально тему смерти в постхристианской культуре.

Смерть притягивает и отталкивает. Она пугает и тревожит. От нее хочется спрятаться. Или хотя бы найти такое безопасное место, с которого мы сможем без тревоги и скорби смотреть на смерть ближних и, возможно, на свою собственную. Более всего надежд секуляристское общество связывает с медициной. Она победит смерть, как она уже во многом победила старость. И трансгуманизм как бы фантастически это ни звучало уже обещает это сделать.Говоря о секуляристском обществе, отец Александр определяет его через отношение к смерти это в первую очередь «мировоззрение, жизненный опыт, способ видеть и, главное, проживать жизнь так, как будто она не имеет никакого отношения к смерти».

Казалось бы, совершенно иное отношение к смерти в Церкви. И надо сказать, что в церковных практиках постсоветской России «индустрия смерти» одна из главных. В нее вовлечены и прихожане, и захожане, и священники. Для приходов в больших городах это существенная статья дохода. Пожалуй, сегодня только епископы лично избавлены от диктата «индустрии смерти».

Вспомним, как происходит типичная встреча со смертью в православном храме. Утреннее богослужение уже закончилось. Храм пуст или почти пуст, вносят гроб с телом покойника. Священник, порой хмурый и уставший, отдает распоряжения, куда и как ставить гроб, крышку от него, цветы; где должен быть венчик, куда класть текст разрешительной молитвы; когда зажигать свечи… Семья, родственники и друзья усопшего ведут себя покорно, чаще всего растерянно толпятся у входа, жмутся к стенкам, чувствуя себя в храме крайне неуютно, но понимая, что отпевание неизбежно и его нужно как-то отстоять. Нужно отдать, пожертвовать этому непонятному ритуалу часть своего времени по дороге из морга на кладбище.

Собравшиеся в храме вокруг гроба не понимают и не стремятся понять заупокойное богослужение. Для большинства из них достаточно ритуала. Он должен быть совершен правильно, без особых сокращений, и тогда все в порядке. Это все равно что отправить душу усопшего к реке Стикс и передать навлон Харону, который перевозит душу в царство мертвых.

Сам священник с такой ситуацией давно смирился. Он отпевает множество незнакомых ему людей, и теперь достаточно случайно, не по своей воле оказавшихся в храме, когда душа уже разлучилась с телом. В лучшем случае священник скажет слова напутствия и эмоционально поддержит скорбящих. В худшем попробует провести катехизацию, невольно смешивая веру Церкви и те бытовые традиции, которые относятся к «религии мертвых».

С таким отношением к смерти сталкивались многие. Является ли оно единственно возможным? Соответствует ли оно евангельскому благовестию? Если задуматься, то интуитивно сердце молившихся или даже просто присутствовавших ответит: «Нет, я ждало другого! Мои ожидания смутные, но они глубже и серьезнее, чем то, что мне предложили в церковном отпевании». Сердце чувствует неполноту состоявшегося в Церкви молитвенного напутствия усопших.

Вряд ли может быть иначе, когда Церковь освящает своей молитвой тех, кому она сама была не нужна и не интересна. А для священника и отпевание, и панихида это частная треба и, соответственно, реальный заработок наличными. Здесь не до богословия.

* * *

Но мне хотелось бы предварить четыре лекции отца Александра другими словами. Выбирая Бога, утверждая святым крещением свое желание быть с Ним, мы выбираем жизнь вечную. Освященные благодатью, мы по-новому начинаем видеть свою жизнь… и свою смерть.

Отец Александр ставит перед собой радикальную задачу заново открыть, что такое смерть, и предлагает план действий, основанный на культуре, вере, надежде и литургической традиции. И тем самым он увлекает читателя на трудный путь быть с Богом, с воскресшим Христом. Увлекает с такой силой и такой уверенностью, что не последовать за ним невозможно.

Мне кажется, что эти четыре лекции не случайно были затеряны и забыты. Они выходят отдельным изданием после публикации всего наследия отца Александра как своего рода духовное завещание. И оно возвещается Церкви в то время, которое определил Промысел Божий.

Лекции были прочитаны по-английски, и я хотел бы особо отметить перевод Елены Дорман. В нем сохраняется особое пророческое напряжение, характерное для живой речи отца Александра.

Эта небольшая книга пламенный призыв поставить смерть в центр нашей жизни так, как это было в первых христианских общинах. И речь идет не о благочестивой реконструкции, а о перемене ума: «Для христианина раннего периода смерть находилась в центре всей его жизни, так же как она находилась в центре жизни Церкви, но это была смерть Христа, а не человека». Евангельское благовестие передает нам пасхальную тайну нет никакого разделения между жизнью и смертью. Смерть уже не властвует над теми, кто живет во Христе.

Сергей Чапнин, ответственный редактор «Журнала Московской Патриархии»

 

От переводчика

Каждый год в Свято-Владимирской семинарии проходит летняя школа – семинар, посвященный какой-то одной теме. В 1979 году такой семинар вел отец Александр Шмеман, темой его была «Литургия смерти и современная культура». Вот что он сам записал в своем дневнике: «Четверг, 28 июня 1979. Всю неделю – семинар о смерти, погребении и т. д. Читаешь лекции (с вдохновением, от души, убежденно), слушаешь, обсуждаешь – и все сильнее внутренний вопрос: ну, а ты сам? А твоя смерть? Как обстоят с нею дела?»

Этот вопрос волновал отца Александра, о смерти он много писал в «Дневниках», читал курс на эту тему в семинарии. Уместно будет привести здесь цитаты из «Дневников», имеющие прямое отношение к курсу и к размышлениям о смерти и погребении.

"Понедельник, 9 сентября 1974. Вчера начал работать над своим новым курсом: Liturgy of Death (Литургия смерти (англ.)). И снова поражаюсь: как никто этим не занимался, никто не заметил чудовищного перерождения религии воскресения в похоронное самоуслаждение (с оттенком зловещего мазохизма; все эти “плачу и рыдаю...”). Роковое значение Византии на пути Православия!»

"Понедельник, 16 сентября 1974. Все эти дни чтение, работа в связи с новым курсом (Liturgy of Death). И, как всегда, то, что казалось извне сравнительно простым, вдруг предстает во всей своей глубине и сложности. Смерть стоит в центре и религии, и культуры, отношение к ней определяет собою отношение к жизни. Она – “перевод” человеческого сознания. Всякое отрицание смерти только усиливает этот невроз (бессмертие души, материализм и т. д.), как усиливает его и приятие смерти (аскетизм, плоть – отрицание). Только победа над ней есть ответ, и он предполагает transcensus (выход за пределы (лат.)) отрицания и приятия (“поглощена смерть победой”). Вопрос в том, однако, в чем состоит эта победа. Смерть раскрывает, должна раскрыть смысл не смерти, а жизни. Жизнь должна быть не приготовлением к смерти, а победой над ней, так чтобы, как во Христе, смерть стала торжеством жизни. Но о жизни мы учим без отношения к смерти, а о смерти – безотносительно к жизни. Христианство жизни: мораль и индивидуализм. Христианство смерти: награда и наказание и тот же индивидуализм. Выводя из жизни «подготовлением к смерти», христианство обессмысливает жизнь. Сводя смерть к «тому, иному миру”, которого нет, ибо Бог создал только один мир, одну жизнь, – христианство обессмысливает смерть как победу. Интерес к «загробной участи” умерших обессмысливает христианскую эсхатологию. Церковь не «молится об усопших”, а есть (должна быть) их постоянное воскрешение, ибо она и есть жизнь в смерти, то есть победа над смертью, «общее воскресение”.

«To come to terms with death"” (Примириться со смертью (англ.))... Написал это в своей лекции, но это «изнутри”. В 53 года (стукнуло в пятницу...) пора, как говорится, «подумать о смерти” включить ее – как увенчание, все собою завершающее и осмысливающее, – в то мироощущение, которое я именно ощущаю больше, чем могу выразить в словах, но которым я в лучшие минуты жизни действительно живу.

Для памяти отмечу следующие важные «открытия”:

– В смерти нет времени. Отсюда умолчание Христа и подлинного предания о состоянии умерших между смертью и воскресением, то есть о том, о чем больше всего любопытствует не-подлинное предание.

– Ужас умирания. Может быть, для внешних? Смерть, две недели тому назад, Мариночки Розеншильд, утонувшей спасая своих детей. Ужас этой смерти для нас. А для нее? Может быть, радость самоотдачи? Встреча со Христом, сказавшим: “Больше сея любви” (Ин 15:13) – Что исчезает в смерти? Опыт уродства этого мира, зла, текучести... Что остается? Его красота, то, что радует и тут же мучит: “Полевые пути меж колосьев и трав...” (Из стихотворения И. Бунина «И цветы, и шмели, и трава, и колосья...») “Покой”. Тот покой субботний, в котором раскрывается полнота и совершенство творения. Божий покой. Не смерти, а жизни в ее полноте, в вечном ею обладании».

"Вторник, 15 сентября 1981. Вчера вечером начал свой курс “Liturgy of Death”. Шестьдесят четыре студента! А курс elective (Факультативный (англ.)), то есть не обязательный».

"Вторник, 20 октября 1981. Сколько мыслей, сколько “откровений” приходит, пока читаешь лекцию. Вчера (“Литургия смерти”) говорил о “проблеме” спасения, воскресения некрещеных. И вдруг таким ясным становится, что дело не в том, знали они или не знали Христа, поверили ли в Него или нет, были крещены или нет, а в том, что Христос знает их и Себя отдал им и за них. Поэтому и их смерть “поглощена победой”, поэтому она и для них встреча со Христом».

Отец Александр собирался написать и книгу: «Вторник, 23 марта 1976. Вчера писал скрипты для “Свободы” – о Вербном Воскресенье. В сущности хотелось бы до смерти написать: “Страстная. Пасха. Пятидесятница”, “Богородица”, “Литургия смерти”, “Рождество и Богоявление” Так был бы обнят, покрыт весь круг. Среда, 8 октября 1980. В связи со своей книжечкой “Liturgy of Death” думаю и почитываю о смерти, точнее – о подходе к ней в христианском богословии». Но написать такую книгу отец Александр не успел, да и записей к лекциям не осталось («Вторник, 8 декабря 1981. Вчера вечером кончил курс о “литургии смерти” Теперь надо бы заняться приведением его в порядок... Но когда?»). Огромное счастье, просто чудо, что студенты нередко записывали лекции на магнитофон, для себя.

В декабре 2008 года на международной конференции «Наследие отца Александра Шмемана», проходившей в Свято-Сергиевском богословском институте в Париже, я спросила приехавшего из США отца Алексия Виноградова, не сохранились ли какие-нибудь записи лекций отца Александра о литургии смерти, и он вспомнил, что один тогдашний студент расшифровал аудиозапись летнего семинара и использовал этот текст для своей выпускной работы. Он даже вспомнил имя этого студента. Оказалось, что это служащий в настоящее время в Канаде священник Роберт Хатчен. С помощью друзей я нашла отца Роберта, и он любезно прислал мне свою расшифровку, он даже разбил текст на разделы и дал этим разделам названия для того, чтобы облегчить чтение. Пользуюсь случаем принести ему огромную благодарность за то, что он сохранил для нас эти четыре лекции.

Лекции отец Александр заранее не писал, только набрасывал тезисы и цитаты. Поэтому предлагаемый читателю текст – не тщательно подготовленное самим автором к публикации произведение, а запись устной речи, образной, часто страстной, что я постаралась сохранить в переводе.

Елена Дорман

 

Вызовы современной культуры

Секуляризм

Таким образом, я вижу свою задачу в том, чтобы в этих четырех лекциях по возможности кратко (и в каком-то смысле в порядке рабочей гипотезы) определить ту шкалу ценностей, те отправные точки, без которых мы рискуем обсуждать «псевдорешения псевдопроблем». И наша первая отправная точка, конечно же, – современная культура. Хотим мы того или нет, но невозможно искусственно отделить смерть от культуры, ибо культура – это в первую очередь видение и понимание жизни, «мировоззрение» и потому, по необходимости, и понимание смерти. Можно сказать, что именно в отношении к смерти раскрывается и определяется понимание жизни в конкретной культуре – ее понимание смысла и цели жизни.

Для меня несомненно, что большинство православных христиан, особенно те, кто живет на Западе, иногда осознанно, а иногда и нет приняли эту культуру, в том числе и отношение ее к смерти. Другим это отношение просто было «навязано» как единственно возможное, и они не отдают себе отчета в том, как радикально отличается это отношение от отношения Церкви, которое она наскоро являет в течение одного часа (я имею в виду тот час, который мы проводим около гроба, который привозят в церковь по пути из морга на кладбище). А ведь и этот час – нынешнее короткое отпевание – уже приспособили к современному положению вещей, так чтобы не противоречить современной культуре, а скорее создать для нее своего рода алиби, предоставить этой культуре доказательство ее уважения к «вере отцов» (которая, как всем известно, главным образом выражается в традициях, обрядах и церемониях!).

Таким образом, если наша задача (и задача Церкви всегда и везде) – понять, объективно оценить и преобразить культуру – любую культуру в любом месте, преобразить ее в свете ее же веры, воплощенной и сохраненной в ее наследии и традициях, то нам необходимо сначала попытаться уяснить конечный смысл нашей, современной культуры, а это значит – уяснить смысл, который эта культура отводит смерти. И здесь, дорогие братья и сестры, основной и кажущийся парадоксальным факт состоит в том, что наша культура не видит в смерти вообще никакого смысла. Или скажем по-другому: смысл смерти в современной культуре в том, что она не имеет смысла. Это я должен буду пояснить, потому что в реальности это вовсе не парадокс, а естественное (и, я бы даже сказал, неизбежное) следствие секуляризма, который, как все хорошо знают и с чем все согласны, есть главная, поистине всеобъемлющая характерная черта нашей культуры.

Итак, что же такое секуляризм, рассматриваемый в заданном нами контексте? Что бы еще ни говорилось или не могло говориться о нем (а у нас, что очевидно, просто нет времени для обсуждения всех его аспектов), секуляризм в первую очередь – это идея, опыт жизни, видящей свой смысл и свою ценность в самой жизни, без отнесения ее к чему-либо, что может быть названо «потусторонним». Как я уже показал в некоторых своих статьях (и не только я, конечно, но практически все, кто изучал секуляризм), секуляризм нельзя просто отождествить с атеизмом или отрицанием религии. Так, все мы знаем (или должны бы уже знать), что американский секуляризм (отличный в этом от, скажем, марксистского) на деле очень, почти патологически, религиозен. Однако достаточно взглянуть на заголовки проповедей (ну, знаете, в субботних газетах, дающих объявления о событиях во Второй Баптистской Церкви или в Тридцать Первой Пресвитерианской) или прочитать список мероприятий в любом приходе (совершенно независимо от его конфессиональной принадлежности), чтобы понять, что религия в секулярной культуре (как, например, в американской) преследует на деле те же самые цели, что и сам секуляризм, а именно – счастье, реализация своих способностей и возможностей, социальное и личное преуспеяние. [...] Такие цели могут быть как возвышенными и благородными – спасение мира от голода, борьба с расизмом, [...] так и более ограниченными – сохранение этнической идентичности, поддержание некоторой системы общественной безопасности. Меня тут интересует главным образом то, что ни в секуляризме во всем его объеме, ни в его религиозном выражении нет места для смерти как значимого события, как «последнего срока», kairos человеческой судьбы. Можно, не боясь прослыть циником и не пытаясь легковесно пошутить, сказать, что в нашей культуре единственная ценность смерти – это наличная стоимость страховки жизни покойного: в этом хотя бы есть нечто осязаемое, реальное.

«Заговор молчания» (отрицание смерти)

Смерть – это факт, неизбежный и, в целом, неприятный (думаю, не нужно объяснять последнее). Как с таковой (и здесь я пытаюсь резюмировать секуляристскую аргументацию) с ней следует обращаться в наиболее эффективном, деловом стиле, то есть так, чтобы свести к минимуму ее «непривлекательность» для всех участников события, начиная с умирающего «пациента» (как его сегодня называют; человек – «пациент» смерти), и беспокойство, которое смерть может причинить жизни и живым. Поэтому для обращения со смертью наше общество создало сложный, но отлично налаженный механизм, неизменную эффективность которого обеспечивает столь же неизменно [безупречная] помощь работников медицины и похоронной индустрии, священнослужителей и – последней из заговорщиков по счету, но не по значению – самой семьи. Этот механизм запрограммирован на предоставление клиентам многочисленных услуг в определенном порядке.

Это делает смерть настолько легкой, безболезненной и незаметной, насколько возможно. Для достижения такого результата сначала лгут пациенту о его истинном состоянии, а когда это становится уже невозможным, то его погружают в наркотический сон. Потом механизм этот облегчает трудное время после смерти. Этим занимаются владельцы похоронного бюро, эксперты в смерти, и роль их чрезвычайно многообразна. Очень вежливо и ненавязчиво они делают все то, что в прошлом делала семья. Они подготавливают тело к погребению, они носят черные траурные костюмы, что позволяет нам сохранить наши... розовые брюки! Они тактично, но твердо руководят семьей в наиболее важные моменты похорон, они засыпают могилу. Они добиваются того, что их квалифицированные, умелые и полные достоинства действия лишают смерть жала, превращая похороны в событие хотя и (надо это признать) печальное, но никак не нарушающее течение жизни.

По сравнению с двумя наиважнейшими «специалистами по смерти – врачом и директором похоронного бюро – третья составляющая «похоронного механизма» – священник (и вообще Церковь) – занимает, похоже, второстепенное и фактически подчиненное положение. То развитие событий, которое привело к тому, что французский ученый Филипп Арьес (я считаю его лучшим специалистом в области истории смерти) назвал «медикализацией смерти», что означает перенесение смерти в больницу и отношение к ней как к постыдной, почти неприличной болезни, которую лучше держать в тайне, эта «медикализация» сначала радикально принизила роль священника во всем процессе умирания, то есть в том, что предшествует смерти. С медицинской точки зрения (и чаще, чем мы можем себе это представить, и с точки зрения семьи) присутствие священника не приветствуется, если он может побеспокоить больного, сообщив ему новость о его неизбежной смерти. Но если он соглашается (что случается сегодня все чаще) «участвовать в игре», «стать частью команды», которая как раз и стремится «уничтожить смерть» как значимое событие [...], скрывая ее от самого умирающего, то его принимают с распростертыми объятиями.

Второй этап (обращение с телом, или, как говорит Церковь, с «останками покойного»)

Церковь полностью отдала культуре. Она не участвует в приготовлении к погребению тела, которое тайно переносят в рабочую комнату похоронного бюро и привозят в церковь уже как (прошу простить такое выражение) «готовый продукт», олицетворяющий наш асептический, гигиенический, «приличный» образ жизни и смерти. Не принимает участия Церковь и в изобретении и выборе гроба, и она ни разу, насколько я знаю, не выразила протеста против этого ужасного, яркого и броского предмета, назначение которого, вероятно, – сделать смерть если не желанной, то по крайней мере комфортабельной, солидной, мирной и в целом безобидной. И вот перед этим странным безвкусно разукрашенным изделием (которое невольно заставляет нас думать о витринах магазинов и о манекенах в больших универмагах) быстро совершается отпевание, служба, каждое слово, каждое действие которой обличает чувства, идеи, мировоззрение, какие, несомненно, наиярчайше выражают и являют современные похороны.

О самой этой службе, о церковном отпевании я скажу позже. А начинаю я не с нашей православной «литургии смерти», а с культуры, в рамках которой мы ее совершаем, потому что хочу доказать положение, которое для меня является существенным и решающим.

Наша культура – первая в долгой истории человечества, которая игнорирует смерть, в которой, другими словами, смерть не служит точкой отсчета, точкой «отнесения» для жизни или каких-либо сторон жизни. Современный человек может верить, как, похоже, верят все современные люди, «в какое-нибудь посмертное существование» (я взял это из опроса общественного мнения: «какое-нибудь посмертное существование»), но он не проживает эту жизнь, постоянно имея это «существование» в виду. Для этой жизни смерть не имеет смысла. Она, если воспользоваться экономическим термином, – абсолютная полная гибель. И потому задача того, что я назвал «похоронным механизмом», как раз и заключается в том, чтобы сделать эту гибель как можно более безболезненной, спокойной и незаметной для нас, остающихся жить дальше.

«Гуманизация» смерти (приручённая смерть)

Может показаться, что в последнее время этот «заговор молчания» вокруг смерти в нашей секулярной культуре начал давать трещины. Смерть стали обсуждать, осуждать заговор молчания вокруг нее, огромный успех некоторых книг (Элизабет Кюблер-Росс1 «О смерти и умирании»; Владимир Янкелевич2 «Смерть»; книга Ивана Иллича3 об этой «медикализации смерти» и т.д.) указывает на новый и даже модный интерес к смерти. Но было бы неверно (я, по крайней мере, в этом уверен) видеть в этом интересе признак того, что люди начали стремиться открыть для себя смысл смерти.

Наоборот, мне кажется, что этот интерес основывается в первую очередь на желании «гуманизировать смерть», желании, сродном с постоянными поисками современного человека способов «гуманизировать» его жизнь. И вы знаете, что он ищет и что находит: натуральные пищевые продукты, естественные роды, бег трусцой, домашний хлеб – все эти «мини- евангелия», которые его, современного человека, по его мнению, избавят от участи жертвы «систем». («Молоко – это превосходно!»; не удивлюсь, если через несколько лет мы услышим в продолжение этой рекламы что-то вроде «Смерть – это превосходно!»). Врачи и владельцы похоронных бюро скрывают смерть, делают из нее тайну! А раз так, то откроем ее миру, перестанем стыдиться ее, посмотрим ей в лицо мужественно, как взрослые разумные люди! И отбросим все таинство и трагедию, священность и сверхъестественнность, какие сумели еще сохраниться в этой области. Такую мотивацию я вижу в основе возвращения смерти как темы, как объекта интереса и изучения в нашей культуре.

И, уверен, неслучайно то, что даже бестселлеры о столь модном ныне «посмертном существовании» написаны врачами! В секуляризме всё – даже бунт – должно быть научным. Даже эскапизм (уход от действительности) нуждается в научном основании и одобрении. Вряд ли мне нужно доказывать, что сегодня духовность и мистицизм – это «науки», которые можно изучать на общих основаниях в некоторых высших учебных заведениях. Вы знаете, что наше стремление к счастью – «научно», «научно» и изучение «посмертного существования». И если опрос общественного мнения, который есть научный инструмент, сообщает нам, что 72% «пациентов», перенесших клиническую смерть и вернувшихся к жизни, уверены, что они испытали «что- то», то мы можем быть абсолютно уверены, что это «что-то» действительно существует. Поскольку же, однако, это «что-то» не имеет никакого отношения к нашей жизни здесь и сейчас, к нашим проблемам и заботам, то оно не очищает смерть от ее безнадежной бессмысленности.

Смерть как «невроз»

И это подводит меня к последнему положению касательно смерти и ее места в нашей секулярной культуре. Лишенная смысла, потерявшая значение события, придающего смысл жизни, смерть в нашей культуре превратилась в невроз, болезнь, требующую лечения. Несмотря на приукрашивание ее похоронной индустрией, несмотря на «гуманизацию» ее апостолами всего «естественного» и «натурального», смерть сохраняет свое присутствие в мире, но именно как невроз. И именно благодаря этой болезненной тревоге никогда не пустуют кабинеты психологов, психоаналитиков всех мастей и направлений, именно эта тревога (хотя никогда и не называемая прямо) лежит в основе бесконечных терапевтических бесед о социальной адаптации (adjustment), идентичности, самореализации и т. п. Ибо на глубине, под кажущимися непробиваемыми и научными защитными механизмами, выстроенными секуляризмом, человек знает, что если смерть не имеет смысла, то не имеет смысла и жизнь, и не только сама жизнь, но и ничто в этой жизни. Отсюда скрытое отчаяние и агрессия, утопизм, разврат и в конечном итоге глупость, которые и есть истинный фон, темное подсознание нашей на вид счастливой и рациональной секуляристской культуры.

И на этом фоне всепроникающего невроза мы, православные, должны пристально вглядеться и заново открыть истинный смысл смерти и путь к ней, который явлен и дан нам во Христе. Было бы прекрасно, если бы этой секуляризованной и бессмысленной смерти и невротическому смятению, провоцируемому ее замалчиванием и подавлением, мы, православные, могли бы просто и торжествующе, за эти три дня нашего семинара, противопоставить четко сформулированную православную точку зрения и опыт смерти, православный путь встречи с нею и отношения с ней. Увы, в свете того, что я уже сказал, мы видим, что все не так просто. Ведь даже тот факт, что мы собрались здесь для того, чтобы обсудить, попытаться понять и вновь раскрыть православный путь смерти и ее смысл, подтверждает, что что-то где-то искажено. Но что? Вот мы и должны начать с попытки прояснить, что искажено, что произошло с христианской идеей смерти и, соответственно, с христианской практикой или, скажем по-другому, с христианской литургией смерти.

Memento mori

Я вижу наиболее яркий пример этого разделения в тех списках имен, которые православные (по крайней мере русские, о других не знаю) подают священнику вместе со своими просфорами для поминовения на проскомидии. Вы все знаете (те, кто знаком с русской традицией), что имена живых пишутся на листочке с красной надписью «Во здравие», а имена умерших – на листочке с черной надписью «Об упокоении». С самого детства, с тех дней, когда я мальчиком прислуживал в алтаре в большом русском соборе в Париже, я живо помню то, что происходило каждое воскресенье. По окончании литургии начинался длинный ряд частных панихид, служившихся, согласно пожеланию «заказчика», либо священником и одним певчим, либо священником, диаконом и малым хором, либо священником, диаконом и полным хором. В Америке до сих пор есть церкви (и вы об этом знаете), в которых, за исключением воскресений, почти каждый день служится «черная литургия» (то есть заказанная частными лицами специальная литургия в поминовение усопших). Как мы увидим позже, касательно дней, в которые можно или нельзя совершать такие поминовения усопших, были разработаны многочисленные и сложные правила, чтобы хоть как-то регулировать поток похоронного благочестия, угрожавшего поглотить Церковь в Средние века.

Сейчас же я хочу подчеркнуть именно это разъединение, этот опыт Церкви в условиях существования двух областей, практически независимых друг от друга, – белой области живых и черной области мертвых. Отношение этих двух областей в истории бывало разным. Так, в относительно недавнем прошлом Церковь как на Западе, так и на Востоке (хотя и в разных формах и стилях) больше склонялась к черной. Сегодня они, похоже, поменялись местами. Священник, который в прошлом большую часть своего времени посвящал усопшим и в котором народ видел ходячее memento mori, сегодня – как в его собственных глазах, так и в глазах окружающих – прежде всего руководитель, духовный и даже социальный вождь живых, активный член великого «терапевтического сообщества», занятый духовным, умственным и физическим здоровьем человека.

Еще более важно то, что смерть сегодня – это очевидно важный и постоянный, но частный сектор церковной деятельности. Частный – и клерикальный; именно священник, а не Церковь в ее целостности занимается усопшим, священник исполняет «профессиональный долг» посещения больных и страждущих. На самом деле эта «клерикализация смерти» предшествовала ее «медикализации». Именно Церковь впервые отвела смерти специальный «отсек» и распахнула – психологически и культурно – двери ее физическому изгнанию в анонимность больничной палаты. Смерть – для мертвых, не для живых. Они, умершие, конечно, заслуживают соблюдения внешних приличий и сомнительной красоты похоронной церемонии, вплоть до непонятного, но глубоко трогательного отпевания, и поминовения по специальным дням, и принесения цветов на могилы в День памяти павших в войнах (Memorial Day – амер. День памяти павших в войнах (последний понедельник мая)). И поскольку, соблюдая эти правила, мы, живые, выполняем перед усопшими свои обязательства, наша совесть совершенно спокойна. Жизнь продолжается, и мы можем мирно обсуждать дальнейшие дела нашего прихода. Так выглядит на деле это разъединение.

Однако остается вопрос (и сегодня более настоятельный, чем когда-либо): является ли это разъединение христианским? Соответствует ли оно христианской вере, выражает ли эту веру и истинное учение Церкви? Исполняет ли оно Евангелие, ту Благую Весть о единственной в своем роде революции – единственной истинной революции, которая произошла почти две тысячи лет тому назад, утром первого дня недели, революции, уникальное и вечное значение которой в том, что она победила и уничтожила, раз и навсегда, смерть как разделение? Мы подошли к самой сердцевине проблемы. На этот вопрос [является ли это разъединение христианским], совершенно очевидно, единственным ответом может быть только твердое «нет». Но это «нет» в нашей сегодняшней ситуации (которую следует охарактеризовать как секуляризацию смерти как в культуре, так и в Церкви) требует некоторого объяснения.

«Христианская революция»

Древний «культ мертвых»

Я использую термин «революция» для того, чтобы подчеркнуть уникальность перемены, совершенной христианской верой в отношении человека к смерти или, лучше сказать, изменения самой смерти. Ибо смерть (и это не требует доказательств) всегда находилась в центре забот человека, и она, безусловно, – один из основных источников «религии». По отношению к смерти функцией религии с самого начала было ее «приручение» (выражение Филиппа Арьеса: «приручить смерть» – то есть нейтрализовать ее разрушающее влияние на жизнь). Так называемый «первобытный человек» боится не столько смерти, сколько мертвецов. Во всех религиях мертвецы продолжают существовать после смерти, но именно это существование, эта возможность того, что они будут вмешиваться в жизнь живых, пугает этих последних. В словаре истории религии мертвец – это тапа (что означает: магическая сила, которая, если ее не нейтрализовать, представляет опасность для жизни и живых). Таким образом, главная задача религии – не допускать приближения мертвецов к живым, умилостивлять их, так чтобы им и не хотелось приближаться.

Поэтому захоронения, могилы располагались extra muros, вне города живых. Поэтому многочисленные жертвенные трапезы (не будем забывать, что с самого начала жертвоприношение всегда предполагало трапезу) совершались не в память, но для мертвых. Поэтому назначались и особые дни для таких жертвоприношений. Поэтому во всех без исключения цивилизациях определенные дни считались особенно опасными, особенно «открытыми» для вторжения мертвецов в жизнь живых, дни, стоящие особняком как dies nefasti, «опасные дни». Эти два мира – мир живых и мир мертвых – сосуществуют и даже в какой-то степени проникают друг в друга. Но, чтобы не нарушить хрупкий баланс, это сосуществование должно основываться на разделении. И дело религии – поддержание этого разделения и, следовательно, упорядоченного сосуществования.