Конец Тридцать девятого эпизода

________________

 

Эпизод Сороковой.

ГОД ПЕЧАЛЬНЫЙ, РОКОВОЙ

(1895 г.)

 

П ереписка 1894 года завершается со стороны Софьи Андреевны двумя не опубликованными письмами от 1 и от 2 ноября, в первом из которых, как сообщает в Дневнике 4 ноября 1894 г. Толстой, она «отчаивается», а по второму «видно, что всё прошло» (52, 153). Но снова жена добивается своего: вытягивает мужа к себе в Москву. В Москве ему снова «тяжело от множества людей» и «нет уже той свежести сознания присутствия Бога и нет той любовности, которая была прежде» (Там же. С. 154). Это касается отношений не только с женой, но и с сыном Львом, переживавшим под влиянием болезни душевный и мировоззренческий кризис. Он побывал за границей, посмотрел на праздную и развратную, столь притяга-тельную в молодости, жизнь буржуазии и аристократии, и ему всё более отвратительна становилась отцова «религия горшка», сводившаяся к тому, «чтобы не заставлять других служить себе в самых первых простых вещах», считая всех равными братьями (Там же. С. 157-158). Мы знаем, и знал, без сомнения, Лев Львович, что со времени трактата «Так что же нам делать?», то есть с первой половины 1880-х гг. для христианского сознания Л. Н. Толстого этот выход представлялся единственно действенным для освобожде-ния от эксплуатации народного труда и для уничтожения нищеты и голода в народе. И мы помним, что с этих же позиций осудил Толстой в 1891-93 гг. барскую «благотворительность» деньгами — в которой по нрав-ственной необходимости участвовал он сам и на которой, участвуя вполне добровольно, надорвал силы и потерял здоровье, соревнуясь с отцом, Лев-младший. Поприще именно христианской деятельности, без тщеславия и конкуренции с кем-то, в смирении и простоте, уберегло бы его от болезни — такой простой, но запоздалый вывод, конечно же, был неприятен Льву Львовичу, вызвав потребность самооправданий, а значит и споров с отцом.

 

Дневник Л. Н. Толстого фиксирует и два, как минимум, конфликта мужа и жены Толстых. В ночь на 20 ноября — какое-то «тяжёлое столкновение», которое Лев Николаевич выдержал достойно, так как «всё время помнил о Боге» (Там же. С. 154). И ещё в дни Рождества, перед самым Новым годом — «неприятное столкновение из-за портрета», в котором «Соня поступила решительно, но необдуманно и нехорошо» (Там же. С. 157). Большего Лев Николаевич не мог доверить своему, ещё недавно личному, Дневнику: Софья Андреевна уже довела его до того, что он стыдился своих, даже правдивых, но эмоциональных и критичных записей прошлых лет и боялся вносить новые. Но подробности второго конфликта утаить в семье не удалось. И Софье Андреевне, без особой надежды, пришлось кое-как оправдаться в своём поступке в мемуарах (писанных в этой их части, напомним, уже после гибели Толстого, горько-несчастной и запоздало кающейся вдовой): 

«Часто я просто ревновала Льва Николаевича к его так называемым близким людям. Помню, я просила Льва Николаевича дать себя сфотографировать вместе со мной. Он отказал. А вскоре потом его упросили толстовцы сняться с ним в группе. Он согласился. Тогда я поехала в фотографию…, взяла, не помню под каким предлогом, негатив и разбила его. К счастью, Лев Николаевич не рассердился, а только рассмеялся. Но очень обиделись и огорчились его толстовцы» (МЖ – 2. С. 385).

В своём дневнике, в записи от 8 января, Соня не сознаётся в ревности, а пытается рационализировать свой поступок иначе, и много эмоциональней:

«…Я пришла в злое отчаяние. Снимаются группами гимназии, пикники, учреждения и проч. Стало быть, толстовцы — это учреждение. Публика подхватила бы это, и все старались бы купить Толстого с его учениками. Многие бы насмеялись. Но я не допустила, чтоб Льва Николаевича стащили с пьедестала в грязь» (ДСАТ – 1. С. 227).

Слишком много тут у Сонички умозрительных допущений, что сразу позволяет понять виноватость, понимание оной, и нервное, как минимум, нездоровье писавшей эти строки. Всё построение разрушается множеством других мест в том же дневнике С. А. Толстой, в которой она сетует как раз на то, что Толстой как христианский учитель возводит себя при жизни на этот самый «пьедестал» ради утоления личного «ненасытного» тщеславия (см. напр.: ДСАТ – 1. С. 133, 153, 163, 210, 300, 419).

Более того, мемуары и дневник жены Толстого служили ей годами как раз в противном замысле, отнюдь не скрываемом ею: именно «стащить» мужа с этого пьедестала, при этом ещё и «развенчав», «разоблачив» его в глазах потомков как духовный авторитет. Строго с 1 января нового года она начала было снова вести свой скорбный и не правдивый дневничок… как документ, «изобличающий» супруга в глазах умозрительных «потомков». Но судьба покарала её уже тогда, да так, что остаётся только пожалеть несчастную жену и мать. Днев-ник 1895 года обрывается страшной записью 23 февраля, похожей на надрывный, в ужасе и в слезах, вопль:

«Мой милый Ванечка скончался вечером в 11 часов. Боже мой, а я жива!» (Там же. С. 238).

 

Для сравнения приведём теперь и выдержки из Дневника Льва Николаевича Толстого до 1 января 1895 г., дающие представление как о его занятиях, так и о состоянии его сознания и чувств. 16 ноября:

«Писал «Катехизис» < т. е. статью «Христианское учение». – Р. А.> и стал думать с начала и испытал давно не испытанный восторг. Хочется сказать: Господи, благодарю тебя за то, что ты открываешь мне свои тайны. Пусть это заблуждение, я всё-таки благодарю Тебя. […] Господи, помоги мне. Вели делать дело Твоё. Укажи его» (52, 154).

И продолжение, те же просветлённые радость и восторг в записи от 20 ноября:

«Как будто услышал мою молитву, и я чувствую — особенно нынче — во время прогулки чувствовал радость жизни. Нынче писал довольно успешно. Остальное время поправлял биографию Дрожжина» (Там же).

25 декабря:

«…Писал «Сон молодого царя», а потом «Хозяин и работник». И кажется кончу. Катехизис всё так же люблю и думаю о нём беспрестанно. […] Был период радостный: сознания [зач.: необходимости ] радости служения» (Там же. С. 156).

 

В корпусе переписки супругов 1895 года трудно было бы выделить ярко и логически различающиеся между собой эпизоды. Весь почти год проходит для супругов под знаком беды, посетившей их семейной катастрофы: скоропостижной смерти от скарлатины младшего сына, Ивана Львовича, любимого Ванички, и траура по нём на фоне ярко вспыхнувшего в последние дни Ваничкиной жизни, выжегшего мукой сердечко этого гениального, чувствительного и очень физически слабого ребёнка, подтолкнувшего его к гибели, а после затаившегося до поры семейного противостояния. Так или иначе, но это горе матери и отца явит себе в строках их писем или между них на протяжении всего 1895 года. Активизация переписки в начале (январь) и конце года (октябрь — декабрь) при отсутствии или минимуме писем в остальные месяцы — заставляет буквально физически ощутить пропасть страдания, в которую бросила обоих гибель горячо любимого малыша: большую часть года они стремились быть вместе, а значит не обращались к переписке. В этой надрывающей сердце картине трудно выделять какие-то фрагменты, и мы, несмотря на перерывы, будем рассматривать её как один Эпизод большой — Сороковой, а содержанием — страшный, роковой.

* * * * *

 

Домашний непокой, явно испорченное выходкой жены праздничное настроение — привели Толстого к решению ехать снова в усадьбу Никольское-Вяземское, к давним и хорошим знакомым, семейству Олсуфьевых. Только встретив с семьёй Новый год, Толстой с дочерью Татьяной выезжает туда 1 января. Судя по дневниковым записям, в удалении от эмоционально нездоровой атмосферы московского дома, в гостях, Толстой быстро приходит в себя и находит силы и для писательских работ, и для участия в праздничных развлечениях.

3 января:

«История с фотографией очень грустная. Все они <толстовцы. – Р. А. > оскорблены. […] Мне и перед этим нездоровилось, и поехал я нездоровый и слабый. Приехали прекрасно. На другой день и нынче ничего не делал — читал, гулял, спал» (53, 3).

И из записи на 6 января:

«Я совсем здоров и начал опять работать над Катехизисом: вчера и нынче. Очень занимает и очень близко, но всё не нахожу формы и недоволен. Третьего дня вечером читал свой рассказ <«Хозяин и работник»>. Нехорошо. Нет характера ни того, ни другого. Теперь знаю, что сделать» (Там же).

 

Супружескую переписку этих дней представляют четыре письма Л. Н. Толстого и два ответа на них Софьи Андреевны, о которых речь ниже.

Вот первое из писем Л. Н. Толстого, датируемое 2-3 января:

 

«Вот уже мы вторые сутки здесь, милой друг Соня. Доехали мы так хорошо, что жалко было приехать. Здесь были Адама Васильевича < граф Адам Васильевич Олсуфьев (1833—1901) — хозяин имения. – Р. А.> именины и были гости […]. Нас приняли очень радостно. Анна Михайловна лежит от расстройства желудка, но бодра и разговорчива и очень сокрушается о том, что Митя не разделяет её убеждений и предпочитает Александра III Александру II.

Я нынче чувствовал себя вялым и ничего не работал, только читал, разговаривал и походил. Таня что-то, здесь мне показалось, очень худа. Может быть, это от контраста с Лизой <Олсуфьевой>. Теперь 12-й час, они ещё сидят, а я ушёл наверх, куда меня перевели. То я был внизу, и там было холодно. Готовят нам точно также, как дома, и овсянка есть. — Что делается у вас? Пиши нам. Что Лёва? продолжает ли быть более бодрым, каким он мне казался предпоследние дни? Ты и все остальные? Маше я хочу написать, чтобы она не худела так же, как Таня, и была такая же, как была последнее время. — Мне очень хочется здесь написать нечто, давно задуманное, но видно это не в нашей власти, и нынче я был дальше от возможности писанья, чем когда-нибудь. Если будут письма интересные и важные, или и газеты, и книги, то пересылайте сюда.

 

Прощай пока, целую всех вас. Л. Т.» (84, 233).

 

По мнению комментаторов в томе писем Л. Н. Толстого и в соответствующем томе писем С. А. Толстой, «нечто, давно задуманное» — это автобиографическая драма «И свет во тьме светит».

На это письмо мужа, посланное традиционно «с оказией», Софья Андреевна отвечала 6 января следующим:

 

«Ни разу я ещё не написала вам настоящего письма, милый друг Лёвочка, и очень была рада твоему, прислан-ному с Михаилом Адамовичем. Жаль, что тó, на что ты надеялся, уезжая в Никольское, то и не удовлетворило тебя. Я говорю о твоём плане написать что-то, что ты задумал. Теперь, может быть, это обошлось, и ты вдохно-вишься природой, новой обстановкой и симпатичными людьми.

Как твоё здоровье и Танино в эту оттепель? Боюсь, что на ваши желчные организмы она плохо влияет. Теперь о нас. Вчера утром меня разбудила часов в 8 няня, говоря: «Ваничка заболел». Сколько раз в жизни у меня болезненно обрывалось сердце при этих двух словах: Таничка, Илюша, Серёжа, Петя, Алёша, и пр. и пр .... заболел. Я очень хорошо и живо чувствую это наколоченное место в моём сердце, и к старости ещё оно больнее стало. — Жар так был велик у Вани, что я не решилась мерить, а сразу послала, по совету даже Маши, за Филатовым. Он сейчас же понял, что это желудочное засорение, дал ему касторки, и к вечеру жар прошёл, и сегодня он встал, только бледен немного. Я опять успокоилась. — У Лёвы и Маши сильнейший насморк, но Лёва не жалуется, напротив.

Вчера приехал Илья с Андрюшей, который влюблён в Илью до смешного. Илья шумен, употребляет грубые слова, добродушен, и очень со мной ласков; но вчера говорили о денежных делах, он очень осуждал Серёжу, и вообще это тяжёлые и неистощимые разговоры, которые не кончились и после раздела, и это очень тяжело. Жизнь они оба повели слишком широкую, и им придётся плохо, это ясно видно.

Сегодня у нас обедали Ваня и Петя Раевские и Ваня Цингер. Шумели за обедом, разговаривая о благотвори-тельности по поводу попечительства о бедных, вновь учреждённого в Москве. Я тоже получила приглашение участвовать в этом деле, но ещё раздумываю, как к нему отнестись. […] Приезжала ещё проведать Ваничку Маша Колокольцова, и так как Ваня был весел, а Маша с гриппом должна была сидеть дома, то я уговорила Машу Колокольцову ехать со мной на ученическую выставку < в Школе живописи и ваяния. – Р. А.>, и мне было очень приятно и с ней, и на выставке. Нашла я её плохой […].

Получила приглашение от Глебовой на завтрашний вечер танцовальный для детей. Очень жаль, что Ваничка оплошал; они все праздники не веселились, и их жаль. Я знаю, что и ты, и все вы против веселья. Но я убеждена, что без смены труда с весельем жить не хорошо. И без того и без другого жизнь не полна.

Машу мне нынче было жаль. Она нервна и беспокойна в присутствии Пети <Раевского>, и вместе с тем ей как будто хочется общаться с ним. Ваня всё расспрашивал почему-то о Вере Кузминской.

Без вас мне не особенно скучно, я рада, что вам хорошо, что хоть вы наслаждаетесь тем, что я теперь к старости стала так любить — природой. А кроме того отсутствие забот всяких, общество милых людей — всё это так хорошо.

Ваничка подошёл, велел вас целовать и кланяться. И я вас целую с Таней, и теперь напишу следующий раз открытое, в телефон» (ПСТ. С. 610 - 611).

 

В усадьбе Никольское-Обольяново был телефон, с которого можно было позвонить на почтовую станцию. В ту эпоху содержание “открыток” (открытых писем) могло быть, по запросу адресата, продиктовано служащим станции по телефону. Так же надиктовывались и ответы.

О своём «двойном чувстве», вызванном тогда отъездом мужа, С. А. Толстая свидетельствует и в мемуарах:

«Странно, что, когда уезжал от меня мой муж, я испытывала двойное чувство: с одной стороны, мне одиноко и тоскливо было без него, потому что я его любила, с другой — я чувствовала себя вдруг свободной духом и одной перед Богом. Мне легче делалось разобра-ться в той путанице новых взглядов Льва Николаевича и вместе с тем сложной семейной жизни, в которой я жила, и чаще я молилась» (МЖ – 2. С. 383). Всё это, конечно же, последствия мировоззренческих расхождений с мужем, различий в религиозном понимании жизни. Его упорство в исповедании веры Христа воспринималось Соничкой как духовный деспотизм, из-под которого она выпрастывалась только наедине с собой. В общении же с ним, протестуя против мнимого этого деспотизма она «горячилась, плакала, говорила резкие вещи, в которых потом раскаивалась, но поздно» (Там же).

 

Между тем Толстой находил достаточное время и для своих текущих работ, что видим из следующего письма его, от 7 января. Письмо очень коротко, на конверте обычный адрес: «Москва. Хамовники, 15», но нет почтовых отметок: вероятно, как и предшествующее, оно было доставлено в Москву “с оказией”.

 

«Лошади поданы, 10-й час утра. Спешу написать тебе хоть несколько слов. Мы благополучны. Таня худа. О тебе очень сожалел. Надеюсь, что теперь прошла твоя тревога. […] Вчера была суета — ёлка. Но вообще тихо, ровно. Я немножко писал свой рассказ <«Хозяин и работник»> и неконченный прочёл им, а теперь опять взялся за свой Катихизис. Целую тебя, Лёву, Машу, Андрюшу, Мишу, Сашу и верно уж здорового Ваню, я думаю про него» (84, 234).

 

Прочитав вечером 4 января вслух «Хозяина и работника», Толстой остаётся недоволен проработкой характеров обоих главных персонажей и решает переработать рассказ. А 6 января Толстой, пешком по снегу, как любил, ходил в земскую больницу и присутствовал при операции. Об этом и многом другом он рассказывает в очередном своём письме, датируемом исследователями приблизительно, 8 или 9 января. Обращаем внимание читателя, что начало письма писано внешне сумбурно: как своего рода «поток сознания», обращённый, как и в ряде других писем Толстого, не только к жене, но и к детям; здесь, в частности — к сыну Льву, которому соответствующее место из письма, вероятно, прочитывалось вслух. Вот полный его текст:

 

«Я просил Таню написать вам с Михаилом Адамовичем, но и самому хочется, хотя особенного писать нечего. Здесь много гостей соседей, которых видишь только за repas [ фр. за завтраком], а наверху сидишь в одиночестве и утром, и вечером. Погода превосходная три дня, и я много хожу. Нынче ходил за 6 вёрст к Левицким с <Петром Ивановичем> Нерадовским, хотел и назад итти, но за нами прислали сани. Таня перестала быть так худа, и спит хорошо, я совершенно здоров, но пишется мало. Здесь две Майндорф < Дочери барона Ф. Е. Мейендорфа — Мария и Анна. – Р. А.> — девицы, одна, которая нравилась тебе, Лёва, слабая, малокровная, и другая, старшая, добродушная и простая. Читал твою «Paix du Coeur» < Роман Ж. Блэза «Мир сердца». – Р. А.> и мне не понравилось, — слишком искусственно. Как хорошо, что страх твой за Ваню был напрасен, но как нехорошо, что ты предаёшься таким страхам. Видно, хорошо, что у старых родителей-матерей нет детей, а то они, — матери, умирали бы от страхов до старости. Мне всё здесь хорошо, исключая того, что я должен воздерживаться от высказыванья всех своих мыслей.

Третьего дня был в больнице на операции — палец отрезали на ноге отмороженный. Мне очень жаль, что я не видал Илью, зачем он приезжал? Мы здесь как будто ближе от Москвы, чем в Ясной, а письма получаем гораздо реже. Давно не знаем о вас. Напиши поподробнее о всём важном: здоровьи Лёвы, твоём душевном состоянии и поведении мальчиков. Хотя и скоро вернёмся теперь, а всё хочется знать. И недостаёт этого.

Я всё это время вял, и не идёт работа, и я начинаю огорчаться этим и потом себя стыжу за это. Если нет сил и охоты писать, то значит и не нужно. Только бы жить получше, т. е. не делать худого, а это важнее всех писаний.

Ну, пока прощайте, целую вас. Маше отдельно не пишется, потому что очень хочется с ней поговорить, а в письме не выйдет.

Мне только очень жалко тебя, и часто о тебе думаю, что ты не весела и не бодра и капаешь. Грех это. Делай из всего радость, а если не можешь, то, по крайней мере, будь открыта ко всякой радости, когда она придёт, и пользуйся ею, сколько можно. Толстых целуй. < Здесь имеется в виду семья С. Н. Толстого. – Р. А.>

 

Л. Т.

 

Болван продолжает быть болваном. И мне это жалко» (84, 234 - 235).

 

Последнее замечание Толстой относил к сыну хозяина имения, Михаилу Адамовичу Олсуфьеву (1860 - 1918), которому родители Толстые стремились сосватать засидевшуюся в девках старшую дочь, Татьяну Львовну. Но у Миши была тайна, одинаковая с С. И. Танеевым (с которым, кстати, Таня была знакома ещё с 1881 г.): он был гомосексуален. Ему было суждено сделать блестящую карьеру как в родном Дмитровском уезде (предводитель дворянства), так и при дворе, быть членом Государствен-ного совета. В своей городской усадьбе в Дмитрове он приютил в последние годы жизни проклявшего большевизм старца Петра Кропоткина. Одно лишь было не суждено блистательному Мише: он не женился. Вместе со своими друзьями и партнёрами он более 30 лет учил и воспитывал в усадьбе крестьянских ребятишек, родителям которых подарил в 1906 году всё имение, кроме участка леса и “школьного” дома. Но породниться и иметь общих потомков двум выдающимся родам России было в тот раз не суждено. Миша не был “болваном”: ему просто нравились не девушки, а мужчины и мальчики. Но перед лжехристианской, гомофобной Россией он за это был и остаётся виноват!

Примечателен и этот добрый совет, даваемый Толстым жене: «Делай из всего радость, а если не можешь, то, по крайней мере, будь открыта ко всякой радости, когда она придёт, и пользуйся ею, сколько можно». Это именно то, чего недоставало Софье Андреевне, и об этом недостатке её характера мы уже неоднократно говорили выше.

 

Соничка действительно пишет мужу не активно. Даже её зарок в заключении письма от 6 января «написать <в> следующий раз открытое, в телефон», выдаёт её нежелание интимно, о сокровенном (именно как жена с мужем) общаться с Львом Николаевичем. Конечно же, это были прежние обиды: на “брошенность” её с детьми в Москве, да ещё на мнимую “непоследовательность”, с которой в гостях у Олсуфьевых Толстой не обличает их праздность и роскошества, а даже пользуется ими. Эта непонимающая обида нашла выражение в мемуарах, писанных спустя долгие годы:

«Хотя Лев Николаевич жаловался на вялость и слабость, жил он у Олсуфьевых весело и разнообразно. Ездил верхом, ходил пешком и ездил в санях на дальние прогулки к соседям… […] Гостей у Олсуфьевых всё время был полон дом, и я часто недоумевала, почему у себя дома Лев Николаевич лишал себя всех благ, чуждался людей, воздерживался от игры, всё порицал, а у Олсуфьевых всем пользовался, на всё радовался и неохотно возвращался в Москву и семью» (МЖ – 2. С. 384).

Ответ на эту “загадку” несложен, и на него указывают строки из приведённого нами выше письма Толстого: «Мне всё здесь хорошо, исключая того, что я должен воздерживаться от высказыванья всех своих мыслей». Толстому потребна была перемена обстановки: целительные “ванны” деревенской жизни и мажорного (пусть даже и глупого) светского общения. Он вёл себя так, как очень умный человек той эпохи вёл себя “на водах”: берёг нервы свои и окружающих. Даже не как “в гостях”, а именно как среди людей приятнейших в обхождении, но случайных на жизненном пути и чуждых его духовной и интеллектуальной жизни.

Но долго обиженно молчать или диктовать “дежурные” слова в телефон Соничке не удавалось: с отцом желали общаться в письмах и дети, а вместе с их письмами ей неодолимо хотелось послать и своё. Уже 9 января, навстре-чу письму cупруга, она пишет своё, такого содержания:

 

«Только что сегодня принесла Маша Зубова ваши письма ко мне, Митя <Олсуфьев> был два раза и забыл передать.

Ты права, Таня, что я радуюсь, если тебе хорошо, и надеюсь, что ты поправишься. Не знаю чему приписать, но наша жизнь вообще стала какая-то нервная и на всех нас так действует. Я иногда думаю, что это от сложности различных возрастов. Всякий возраст заявляет свои потребности; общей гармонии семейной быть не может. А тут ещё подмешиваются различные элементы.

Был Дунаев в первый раз. «Когда я узнал о группе, меня в сердце кольнуло», — сказал он мне на мой вопрос, как он на это смотрит. < «Когда я просила Льва Николаевича сняться со мной, он мне отказал, а тайно снялся с толстовцами. Я обиделась и, взяв негатив, разбила его. Разбитый негатив изображал Льва Николаевича, Горбунова, Бирюкова, Черткова, Трегубова и ещё кого-то». – Примечание С. А. Толстой.>

Лидия Ивановна тоже была крайне удивлена. Я до сих пор не успокоилась и главное неприятно то, что была вызвана на грубый поступок. Его совершать всегда тяжело. — Маша пошла к Страховым < в семью толстовца Ф. А. Страхова. – Р. А.>; его вызвало жандармское управление, и если он не найдёт за себя поручителя, его схватят завтра и куда-то посадят. Что это за сумбур, все эти тёмные! И жаль их, и досадно. — Сегодня уехал Илья, а Лидия Ивановна осталась до завтра. Мы все ей очень рады. — У Лёвы всё грипп, но он благодушен. Ну, прощайте, целую вас. Смотри же, Таня, потолстей. До чего Ваня похудел, это ужас! Лёгонький стал, ничего не ест. Сегодня дала хинин и лихорадки не было, так поломало. Письмо его плохо, но писал один» (ПСТ. С. 612).

Отношение к духовным единомышленникам Л. Н. Толстого, обозванным в лжехристианском мире толстовцами, у Софьи Андреевны оставалось, как мы видим, несправедливо предубеждённым. С неприязнью древнеримской жены язычницы, сетующей на “увлечение” мужа Христом, Sophie характеризует толстовцев в дневнике 1895 г. как обречённых отщепенцев, жертв деструктивного и опасного лжеучения:

«…Люди, почему-либо болезненно сбившиеся с пути обыденной жизни, люди слабые, глупые, — те и бросаются на учение Льва Николаевича и уже погибают так или иначе — безвозвратно» (ДСАТ – 1. С. 224).

И в “обоснование” этой своей дневниковой сентенции уже в мемуарах Толстая приводит довольно странные примеры таких “погибших”, всего нескольких “жалких” из тысяч российских единомышленников Иисуса и Льва:

«Леонтьев, сын генерала, застрелился. Иконников, Варнавский, Куртыш, Дрожжин и многие другие сидели в тюрьме за отказ от воинской повинности и многие там умерли. Хохлов сошёл с ума и умер в сумасшедшем доме. Новосёлов перешёл в православие. Фёдора Страхова вызвали тогда в жандармское управление, у Бирюкова в Костроме был обыск» (МЖ – 2. С. 383).

Особенно нелепо в этом перечне смотрятся Павел Бирюков, благополучно доживший в эмиграции до 1931 года и обессмертивший своё имя превосходной Биографией Л. Н. Толстого, и Михаил Новосёлов, который, погибнув в 1938 г. за веру от рук большевистских палачей, был прославлен и в августе 2000 г. причислен к лику святых Русской православной церкви. Да и страдальцы за отказ от военной службы — такие ли уж “погибшие души”? Первые христиане в языческом мире были такими же отказниками от пользования оружием, участия в войнах. Будь Россия эпохи Толстого не столь варварской, откровенно чуждой Христу страной — разве бы погиб тот же Евдоким Дрожжин?

 

 На приведённое нами выше письмо жены Лев Николаевич отвечал 12 января, уже в последнем перед отъездом из Олсуфьевых письме, а точнее приписке к письму Татьяны Львовны:

 

«Хотя Таня всё написала, хочется приписать. Очень жаль, что ты ложишься поздно спать и не перестала говорить об истории с фотографией. Видел тебя, Соня, нынче во сне: мы что-то вместе писали очень важное. Я последние дня три чувствую себя очень бодро и пишется, и хочется писать, хотя не то, что нужно. < Хорошо писался в эти дни «Хозяин и работник», но Толстой не забывал и об оставленном на время «Катехизисе». – Р. А.> Маша всё жалуется, что её письма дурные, а мне они очень, очень нравятся, переносят меня в мир, в котором я люблю жить, — мир мыслей и чувств. Таня, правда, что поправилась, и ей, кажется, приятно с Майндорф < девица А. Ф. Мейендорф. – Р. А.> и Лизой <Олсуфьевой>, которую я в первый раз понял и полюбил. Добрая, простая и очень благородная девушка. — Нас интересует очень, что будет в университете. < Осторожное упоминание о студенческом протестном движении, происходившем тогда. – Р. А.> Книжка, которую прислал <переводчик> Саломон, через <графа В. А.> Бобринского, очень хорошая и непременно пойдёт в Архив.

Прощай, до скорого свиданья. Л. Т.» (84, 236).

 

Об «Архиве» стоит сделать особенное примечание. Описывая жизнь Толстого осенью 1894 г., П. И. Бирюков пишет: «Интересным событием в это время было начало нового периодического органа под редакцией Льва Николаевича, так называемого «Архива Л. Н. Толстого». Содержание его составляли те лучшие из присылаемых Льву Николаевичу статей и писем, которые, по его мнению, могли бы быть с пользою распространены, но которых, по цензурным условиям, нельзя было печатать в России. Журнал этот издавался в рукописи, переписанной в нескольких копиях на машинке ремингтона» (Бирюков П. И. Биография Льва Николаевича Толстого: В 4-х тт. – М. – Пг., 1923. – Т. 3. – С. 239).

 

Обещанное Л. Н. Толстым жене свидание состоялось 18 января. С этого дня до 26 апреля супруги вместе, и в этот период совершилась главная трагедия их семейной жизни, смерть 23 февраля от скарлатины младшего сына, Ивана Львовича.

* * * * *

 

Весь январь и до середины февраля 1895 года Лев Николаевич продолжает работу над рассказом «Хозяин и работник». Софья Андреевна уже ждала выгодной публикации рассказа в издаваемом ею в то время очередном (кажется, уже 9-м) собрании сочинений мужа. Но Толстой желал сделать рассказ более доступным читателям... Масла в огонь подлил и факт, что редактором журнала «Северный вестник», которому предполагал отдать Толстой право на первую публикацию, была еврейка Л. Я. Гуревич. Так что Sophie Толстая-Берс не могла не учуять в её домогательствах о праве первой публикации рассказа конкурентный в отношении интересов берсовской семейной кубышки, сугубо материальный интерес (тот же хищный инстинкт, что и у теперешних, недостойных, потомков Л.Н. Толстого).

Главное же, что было ненавистно жене Толстого, это то свободолюбие, с которым Толстой, даже против логики, стремился отстоять своё право выбора издателей для своего сочинения. И она поступила так же, как поступила в 1891-м, когда, не жалея ни себя, ни детей отправилась из Ясной Поляны на станцию Козлова Засека, чтобы лечь под поезд (МЖ – 1. С. 212 - 213). Как будет поступать ещё не раз и в будущем: опять же не желея ни мужа, ни детей, ни себя… «Ревность и оскорблённое самолюбие» Толкнули её к тому, чтобы «ценою жизни настоять на своём» (Там же. С. 389). В ночь на 7 февраля Софья Андреевна в припадке бешенства, ища смерти, в первый раз бегает неодетая по Москве. Тогда её, выбежав следом в панталонах, догоняет и доставляет домой сам Толстой. Днём 7 и 8 февраля припадки повторяются — мать возвращают домой и уговаривают одеться старшие дети (Там же. С. 390; ср. ДСАТ – 1. С. 235 - 238). Малыши дома с испуганными лицами встретили явно безумную мать, и Софья Андреевна запомнила, как «Ваничка, вероятно со слов няни, говорил кому-то: “Папа мучает маму из-за противной жидовки”» (МЖ - 2. С. 390).

При более спокойном общении был достигнут консенус: 14 февраля рассказ отослан в "Северный вестник", но с договорённостью о праве одновременной его публикации в издании Софьи Андреевны и в дешёвом издании для народа издательства «Посредник». Но Софья Андреевна продолжала проявлять болезненность поведения:

«Советам докторов я не стала следовать, тихо лежала, ничего не ела и желала только смерти. Бедные мои дети продолжали за меня страдать…» (Там же. С. 392).

 

И вот тяжелейшая психологическая атмосфера в хамовническом доме Толстых спровоцировала ещё одно жестокое событие, превратившее драму публикации «Хозяина и работника» в трагедию, сделавшую непреодолимым семейный раскол Толстых. 23 февраля умирает младший сын Иван Львович, обожаемый и не по-детски мудрый Ваничка. Вот что вспоминал о нём друг и частый гость семьи А. Г. Русанов:

«Ваня был хрупкий мальчик, с продолговатым бледным лицом и длинными, до плеч, светлыми волнистыми волосами, очень похожий на Льва Николаевича. На этом детском личике поражали глубокие, серьёзные серые глаза; взгляд их, особенно когда мальчик задумывался, становился углублённым, проникающим, и тогда сходство со Львом Николаевичем ещё более усиливалось. Когда я видел их вместе, то испытывал своеобразное ощущение. Один старый, согнувшийся, постепенно уходящий из жизни, другой — ребёнок, а выражение глаз одно и то же. Лев Николаевич был убеждён, что Ваня после него будет делать “дело Божье”. Теперь эта надежда исчезла. Лев Николаевич страдал ужасно, но видел в этом волю Бога и пытался покориться ей» (Русанов Г.А., Русанов А.Г. Воспоминания о Л.Н. Толстом. Воронеж, 1972. С. 145).

5 марта Толстой писал Г. А. Русанову в Воронеж в ответ на его сочувственное письмо от 27 февраля:

«Смерть нашего меньшого сына, особенно нежного, любовного ребёнка, очень значительное событие в нашей жизни. Как всегда, смерть, особенно такого не прикрытого заблуждениями — грехами прекрасного существа, как ребёнок, приближает к Богу. И то же я чувствую и благодарен за это. То же чувствует и жена, но ей тяжело забыть телесную прелесть, прикрывавшую это божеское проявление. И она, бедная, тяжело борется, но я надеюсь, что духовная природа выйдет победительницей. Я рад, что могу сочувствовать ей в этом и облегчать хоть немного её положение. Помочь же ей может только Бог, т. е. та внутренняя сила, которая живёт в ней. И эта сила просится наружу. И я надеюсь и молю Бога, чтобы она восторжествовала» (68, 42 - 43).

Под гнётом этой трагедии продолжится и эпистолярное общение супругов 1895 года.

 

* * * * *

 

Смерть сына сблизила супругов, успокоила и на время примирила с жизнью Софью Андреевну, обратившуюся после смерти Ванички в одном направлении с мужем — к Богу. Если Толстой перебарывал тоскливое состояние странным для него самого увлечением, ездой на велосипеде, равно как и творческими и общественными проектами (такими как «всемирный “Посредник”», т.е. издание литературы для народа на разных языках), то несчастная женщина-мать отдалась ей сполна. «Сама я никуда не ходила, — вспоминает она в мемуарах, — и с молитвенником в руках бродила по своему саду, громко взывая: “Где ты, Ваничка, где ты?” Садилась на лавочку, плакала и читала разные молитвы. Сестра <Толстого> Машинька подарила мне тогда два молитвенника. И только молитвы немного успокаивали меня» (МЖ – 2. С. 407). Переезд в Ясную Поляну не радовал в этот раз: там бы тоже всё напоминало о Ваничке и о его последнем грустном прощании с домом и садом… Но тут добрая Соничкина сестра, Татьяна Андреевна Кузминская, приехала за ней в апреле, чтобы увести от мучительной обстановки к себе, в Киев. С 24 апреля по 2 мая у Софьи Андреевны, в продолжение её религиозных рефлексий, состоялось своего рода “светское паломничество” в город, в который многие годы шли в Киев мимо Ясной Поляны паломники верующие. Сопровождать маму привелось дочери Маше, которая в это время снова хворала, так что было решено, что тёплый климат явится ей к пользе (Там же. С. 406).

Из этой поездки мы располагаем двумя письмами, от Льва и от Сони, причём встречными, писанными в один день, 26 апреля — а это всегдашний, во все годы их брака и переписки, признак сердечного чувствования друг друга, любовного душевного союза! Дадим высказаться сперва Льву Николаевичу:

 

«Получили нынче письмецо от Ильи о том, что вы благополучно доехали до Орла. — Считаем часы, когда ты в Киеве. Я надеюсь, Соня голубушка, что эта поездка тебе будет очень полезна. Жить надо, милый друг, если Бог велит, а уж если жить, то как можно лучше, так, как Он хочет. Ты просила его, и я знаю, искренно и горячо, чтоб Он указал как, и Он наверное укажет. Перемена места и путешествия на меня всегда действовали, вызывая новые взгляды на вещи и новый ряд мыслей и намерений, и прибавляло бодрости. Уверен, что и на тебя также подействует.

У нас вчера, в день вашего отъезда, было следующее, кажущееся незначительным событие, но меня очень тронувшее, почти так же, как зубы Андрюши, которые продолжают умилять меня. <«Играя и бегая с товарищем вечером, Андрюша выбил себе два зуба о железную изгородь двора». – Примеч. С. А. Толстой.> […] Андрюше <дантист> Знаменский сказал, что два зуба ввинтить, а теперь надо беречь корни. […]

Обедали мы одни с Колей <Оболенским> и Дунаевым, который пришёл в манеж. После обеда ходил с Сашей к <брату> Сергею Николаевичу и к <бакалейщику> Выгодчикову за мёдом. Сергей Николаевич всё очень не в духе…

[…] Саша спит. Я один дома. — Моё душевное состояние мало деятельно, но не дурное. О тебе думаю с любовью и жалостью. Маша должна вернуться розовой и толстой. Целую её, Веру и всех Кузминских. Таню очень благодарю за то, что она приехала и увезла тебя. Я это забыл ей сказать.

Таня пришла сейчас от Толстых; говорит, дядя Серёжа очень раздражён. Как мне его жаль.

 

Л. Т.» (84, 236 - 237).

 

В Киеве Софью Андреевну понятно и закономерно потянуло к церквам и кладбищам: она навестила Лавру, отстояла там службу, а на кладбище «Аскольдова могила» и вовсе «почувствовала себя в своей сфере — в царстве слёз». Она искала недавние могилы умерших детей, где «на памятниках почти везде вделаны под стеклом фотографи-ческие портреты маленьких покойников», и облила слезами снимки этих деток, вероятно, напомнивших ей своими чертами её рано умиравших малышей, особенно Алёшу и Ваничку (МЖ – 2. С. 407 - 408).

 

Вот и единственное её во время поездки письмо к мужу, 26 апреля: