Как искажалось заявление фриновского

 

Исключительно важное по своему значению заявление М.П. Фриновского, заместителя Ежова по НКВД в 1937–1938 годах, было опубликовано в 2006 году. До того оно неоднократно цитировалось советскими и российскими писателями и учеными, обладавшими исключительными привилегиями на использование архивными материалами, недоступными для других. Все эти авторы ссылаются на заявление Фриновского как на правдивый и надежный исторический источник.

Далее мы рассмотрим выдержки из протеста Верховного суда СССР за подписью Генерального прокурора СССР А.М. Рекункова (1988), постановления Пленума Верховного суда СССР (1988), а также фрагменты из книг бывшего заместителя Главного военного прокурора армии и флота (1955–1967) Б.В. Викторова (1990), В.Н. Хаустова (1999), Н.В. Петрова и М. Янсена (2002 и 2008), Н.С. Черушева (2003), М. Юнге, Г.А. Бордюгова и Р. Биннера (2009)

Генеральный прокурор СССР Рекунков, 1988:

«Бывший заместитель наркома внутренних дел СССР Фриновский, осужденный 3 февраля 1940 года за фальсификацию уголовных дел и массовые репрессии, в заявлении от 11 апреля 1939 года указал, что работники НКВД СССР готовили арестованных к очным ставкам, обсуждая возможные вопросы и ответы на них. Подготовка заключалась в оглашении предыдущих показаний, данных о лицах, с которыми намечались очные ставки. После этого арестованного вызывал к себе Ежов или он сам заходил в комнату следователя, спрашивал у допрашиваемого, подтвердит ли он свои показания, и, как бы между прочим, сообщал, что на очной ставке могут присутствовать члены правительства. Если арестованный отказывался от своих показаний, Ежов уходил, а следователю давалось указание «восстановить» арестованного, что означало добиться от обвиняемого прежних ложных показаний. Ежов неоднократно беседовал с Рыковым, Бухариным, Булановым и каждого убеждал, что они не будут расстреляны. В разговоре с Булановым Ежов сказал: «Держись хорошо на процессе – буду просить, чтобы тебя не расстреливали».[131]

Постановление Пленума Верховного суда СССР, 1988:

«Бывший заместитель наркома внутренних дел СССР Фриновский в своем заявлении от 11 апреля 1939 года признал, что работники НКВД СССР «готовили» арестованных к допросам на очных ставках, навязывая им возможные вопросы и ответы на них. С допрашиваемым нередко беседовал Ежов. Если арестованный отказывался от своих показаний, следователю давались указания «восстановить» арестованного, то есть добиться от него прежних ложных показаний. Ежов, по показаниям Фриновского, неоднократно беседовал с Н.И. Бухариным, А.И. Рыковым, П.П. Булановым и другими обвиняемыми; каждого из них он убеждал, что суд сохранит им жизнь, если они признают свою вину».[132]

Викторов, 1990:

«Руководили следователями НКВД Ежов и Фриновский. Оба они, как известно, тоже были арестованы в 1938 году и осуждены. Приведем некоторые из показаний, которые они давали.

Фриновский: «Ежов требовал от меня подбирать таких следователей, которые были бы или полностью связаны с нами или за которыми были бы какие‑либо грехи и они знали бы, что эти грехи за ними есть, а на основе этих грехов полностью держать их в руках… По‑моему, скажу правду, если, обобщая, заявлю, что очень часто показания давали следователи, а не подследственные. Знало ли руководство Наркомата, т. е. я и ЕЖОВ? – Знали. Как реагировали? Я, честно, никак, а ЕЖОВ даже это поощрял».[133]

Хаустов, 1999:

«Фальсифицированные процессы 1936–1938 годов, подготовленные органами госбезопасности по личному указанию Сталина, были направлены в значительной мере на то, чтобы обосновать происками врагов трудности и провалы в хозяйственном строительстве, низкий рост уровня материального благосостояния народа… Бывшие лидеры были сломлены, верили, что им сохранят жизнь и послушно выполняли все указания следователей. Например, в конце февраля 1938 года Н.И. Ежов при встрече с Н.И. Бухариным накануне процесса заявил, что тому нечего беспокоиться, так как «его точно не расстреляют».[134]

Петров и Янсен, 2002 и 2008:

«За несколько дней до ареста Ежова, 6 апреля, был арестован его бывший первый заместитель Михаил Фриновский; вскоре за этим последовал арест жены Фриновского Нины и семнадцатилетнего сына Олега. Фриновский тоже попал в Сухановскую тюрьму. Спустя пять дней после своего ареста он написал заявление на имя Берии, в котором на сорока трех страницах признавался в содеянных преступлениях: «Только после ареста, после предъявления обвинения и беседы лично с Вами я стал на путь раскаяния и обещаю рассказать следствию всю правду до конца».

Полностью же предложение, процитированное авторами из заявления Фриновского, выглядит так:

«Только после ареста, после предъявления обвинения и беседы лично с Вами я стал на путь раскаяния и обещаю рассказать следствию всю правду до конца как о своей преступно‑вражеской работе, так и о лицах, являющихся соучастниками и руководителями этой преступной вражеской работы».

Черушев, 2003:

«Фриновский по своей должности начальника ГУГБ курировал все его отделы, в том числе и Особый, не являясь в чистом виде следователем. Однако его активное участие в расследовании дел многих партийных, советских и военных работников, на себе испытавших тяжелую руку замнаркома, позволяют по праву занести его в первую графу о рангах – в число «следователей‑колольщиков».

«Так как количество сознающихся арестованных при таких методах допроса изо дня в день возрастало и нужда в следователях, умеющих составлять протоколы, была большая, так называемые «следователи‑колольщики» стали каждый при себе создавать группы просто «колольщиков».

Группа «колольщиков» состояла из технических работников. Люди эти не знали материалов на подследственного, а посылались в Лефортово, вызывали арестованного и приступали к его избиению. Избиение продолжалось до момента, когда подследственный давал согласие на дачу показания.

Остальной следовательский состав занимался допросом менее серьезных арестованных, был предоставлен самому себе, никем не руководился…»

Приводимые показания Фриновского представляют интерес прежде всего тем, что здесь, можно сказать, из первых рук узнаешь о структуре следственной работы в НКВД, о замыслах его руководства и путях их исполнения. Фриновскому уже нечего скрывать, и он дает полные, на наш взгляд, вполне объективные характеристики своим подчиненным, раскрывает весь процесс прохождения подследственного от его ареста до зала (комнаты) суда.

«Дальнейший процесс следствия заключался в следующем: следователь вел допрос и вместо протокола составлял заметки. После нескольких таких допросов следователем составлялся черновик протокола, который шел на «корректировку» начальнику соответствующего отдела, а от него еще не подписанным – на «просмотр» быв. народному комиссару ЕЖОВУ и в редких случаях – ко мне. ЕЖОВ просматривал протокол, вносил изменения, дополнения. В большинстве случаев арестованные не соглашались с редакцией протокола и заявляли, что они на следствии этого не говорили, и отказывались от подписи.

Тогда следователи напоминали арестованному о «колольщиках», и подследственный подписывал протокол. «Корректировку» и «редактирование» протоколов в большинстве случаев ЕЖОВ производил, не видя в глаза арестованных, а если и видел, то при мимолетных обходах камер или следственных кабинетов…

По‑моему, скажу правду, если, обобщая, заявлю, что очень часто показания давали следователи, а не подследственные.

Знало ли об этом руководство наркомата, т. е. я и ЕЖОВ? – Знали.

Как реагировали? Честно – никак, а ЕЖОВ даже это поощрял. Никто не разбирался – к кому применяется физическое воздействие. А так как большинство из лиц, пользующихся этим методом, были врагами‑заговорщиками, то ясно, шли оговоры, брались ложные показания и арестовывались и расстреливались оклеветанные врагами из числа арестованных и врагами‑следователями невинные люди…».[135]

В каждом случае признания Фриновского искажаются на свой манер.

Генеральный прокурор СССР Рекунков делает это с помощью умолчаний. Он пересказывает часть заявления Фриновского, но избегает прямых цитат. И тем самым обходит молчанием донельзя ясное заявление Фриновского: подготовка «бухаринского» процесса проходила совсем иначе, нежели во всех обсуждавшихся ранее случаях. Подлинный же текст документа начинается с категорического утверждения, что в организации процесса по делу правотроцкистского блока Ежов участия не принимал:

«Подготовка процесса РЫКОВА, БУХАРИНА, КРЕСТИНСКОГО, ЯГОДЫ и других.

Активно участвуя в следствии вообще, ЕЖОВ от подготовки этого процесса самоустранился».

Всеми правдами и неправдами Генпрокурор избегает упомянуть, что Фриновский, не колеблясь, писал о Бухарине как о безусловно виновном участнике заговора «правых». Ни слова не написал Рекунков и о том, что, по признанию Фриновского, Ежов стоял во главе своего собственного заговора. Несомненно, здесь Генпрокурор руководствовался не духом и не буквой документа. В противном случае ему пришлось бы пойти наперекор господствующему мнению и признать факты, доказывающие невымышленный характер заговоров, которые, как тогда считалось, никогда не существовали и были полностью сфабрикованы Сталиным. Подобные взгляды возникли в годы хрущевской «оттепели», их подхватили и развили в период горбачевской перестройки и гласности, и доныне разделяют антикоммунисты всех мастей.

В вышедшем за подписью того же Рекункова и председателя Верховного суда СССР Теребилова «реабилитационном» постановлении Верховного суда СССР содержатся еще более очевидные искажения. Используя все тот же метод – пересказ вместо цитирования – авторы документа заявляют, будто, по словам Фриновского, Ежов обещал сохранить жизнь Бухарину, Рыкову, Буланову в обмен на признания их вины в суде.

В действительности Фриновский утверждал нечто совсем иное: Ежов щедро раздавал обещания в надежде, что подсудимые ничего не скажут ни о его и Фриновского вине, ни о роли Ежова в заговоре:

«Безусловно, тут ЕЖОВЫМ руководила необходимость прикрытия своих связей с арестованными лидерами «правых», идущими на гласный процесс».[136]

Сказанное означает, что «реабилитационное» постановление Верховного Суда СССР по делу Бухарина, Рыкова и других зиждется на лжи. Очень похоже на то, что Пленуму Верховного суда не удалось выявить подлинные, т. е. правдивые, доказательства невиновности подсудимых или, на худой конец, найти факты, свидетельствующие о фальсификации материалов процесса. В таких обстоятельствах председатель Верховного суда и Генеральный прокурор СССР пошли на преднамеренный подлог, заявив, что заявление Фриновского, дескать, подтверждает невиновность Бухарина, тогда как на самом деле в нем утверждается нечто прямо противоположное.

Книга еще одного фальсификатора – Бориса Викторова – стала одной из самых заметных работ, вышедших в разгар горбачевской кампании по развенчанию Сталина и дискредитации завоеваний социализма в СССР. Викторов сумел получить доступ к документу исключительной важности, изучить его, но скрыл от читателей, что Фриновский был убежден в виновности Бухарина и других «правых» и вдобавок изобличил Ежова как организатора заговора против советского правительства. А следовательно, ни один из все еще секретных документов, процитированных в книге Викторова, не может быть взят «просто на веру».

Тот же вывод относится к биографии Ежова, написанной Петровым и Янсеном. Последним посчастливилось получить доступ к записке Фриновского, но они ограничились лишь процитированной выше цидулькой. Догадаться о причине столь вопиющих умолчаний совсем несложно: ведь письменные признания Фриновского камня на камне не оставляют от стержневой мысли Петрова и Янсена, будто Ежов и впрямь был только «преданным сталинским палачом».

Обладал доступом к документу и Хаустов; его имя значится среди составителей сборника «Лубянка. Сталин и НКВД–НКГБ–ГУКР «Смерш», где, собственно, и был опубликован полный текст заявления Фриновского от 11 апреля 1939 года. Но Хаустов держал в руках и подлинник самого заявления: в своей более ранней статье, одно время размещавшейся на странице ФСБ в Интернете, он приводит взятое именно оттуда закавыченное обещание Ежова сохранить жизнь Бухарину. Но, как и другие авторы, Хаустов тоже «постеснялся» указать, что Ежов раздавал все свои посулы только в обмен на обязательства подследственных хранить гробовое молчание о его собственных связях с заговорщиками.

Черушев (следующий в нашем ряду) цитирует записку довольно аккуратно. Но от того мало что меняется, поскольку и он утаивает от читателей, что записка Фриновского удостоверяет факт существования заговора «правых». Чуть не дюжиной своих пухлых сочинений Черушев стремится доказать ложный характер дела Тухачевского и беспочвенность обвинений, выдвинутых против других заговорщиков в Красной Армии. Но Бухарин и Тухачевский дали независимые друг от друга показания, назвав друг друга соучастниками преступного сговора. Поэтому указать на виновность Бухарина, как о том говорится у Фриновского, значило бы для Черушева свести на нет все его многотомные усилия.

И все‑таки Черушев находит возможным указать, что, дескать, «Фриновскому уже нечего скрывать, и он дает полные, на наш взгляд, вполне объективные характеристики своим подчиненным, раскрывает весь процесс прохождения подследственного от его ареста до зала (комнаты) суда». А следовательно, Черушев сам блестяще подтверждает, что записка Фриновского – документ, заслуживающий безоговорочно полного доверия!..

Юнге, Бордюгов и Биннер приводят короткую цитату из записки Фриновского в примечании – ту часть, где говорится о массовых репрессиях. Авторы умышленно обходят молчанием самую впечатляющую часть документа, где говорится о заговоре в НКВД и его взаимопроникновении в заговоры троцкистов и «правых», а также о том, что Бухарин и другие подсудимые третьего московского процесса плюс Ежов с его подручными виновны в участии в антиправительственном заговоре. Вслед за Черушевым Юнге, Бордюгов и Биннер отмечают надежность записки Фриновского, но в силу того, что та противоречит сконструированной ими концепции массовых репрессий, предпочитают не говорить о ее истинном содержании. По тем же соображениям ими оставлены без внимания и другие несомненно известные авторам источники. Речь, в частности, идет о показаниях Ежова от 29 апреля 1939 года, опубликованных в том же сборнике, что и записка Фриновского, о многочисленных выдержках из показаний Ежова из его биографии, написанной Павлюковым (Павлюков А. Ежов. Биография М.: Захаров, 2007), книгу которого Юнге, Бордюгов и Биннер цитируют на с. 32–33, и о показаниях Ежова от 4 августа 1939 года, напечатанных в приложении к русскоязычному изданию книги Петрова и Янсена.[137]

Фактически же все, кто пользовался заявлением Фриновского от 11 апреля 1939 года, писали о нем как об очень надежном источнике. Ну а сами утверждения Фриновского считаются ими безусловно правдивыми. Все до единого авторы избегают главного – сказать, что в точном соответствии с изложенным в записке Бухарина, Рыкова и других следует признать виновными как организаторов заговора «правых». Но именно это скрывается от читателей. И вдобавок тщательно замалчивается та часть свидетельства Фриновского, где он писал о подготовке московского процесса 1938 года. О значении наиболее важных из умолчаний речь пойдет ниже.

Пока же кратко остановимся на других «взрывоопасных» утверждениях записки Фриновского.

Ежов тоже участвовал в заговоре «правых» и был связан как с группой Бухарина–Рыкова, так и с другими группами.

С помощью пыток и выбитых таким образом показаний Ежов и его подручные в массовом порядке фальсифицировали уголовные дела на тысячи ни в чем не повинных советских граждан, чтобы скрыть следы своей заговорщической деятельности.

Сталинское руководство оставалось в неведении о массовых бесчинствах в НКВД и заговоре, возглавляемом Ежовым.