Власть и собственность: на пороге тотальной глобализации

 

Именно институты собственности и власти, связывающие для человека и человеческого сообщества воедино понятия «быть» и «иметь», могут считаться объективным фундаментом «теории элит». Как известно, отношения собственности: владение, распоряжение и пользование, – опосредуют собой отношения власти («владение» и «власть» – однокоренные слова). Поэтому не стоит рассматривать социальный институт собственности исключительно как экономический институт, а институт власти – как институт исключительно политический. Институт собственности имеет политическое измерение, а институт власти – измерение экономическое. При этом если институт собственности обеспечивает доступ к неким определенным материальным и жизненным благам субъекту-собственнику и ограничивает доступ к ним субъектам-несобственникам, то институт власти точно так же обеспечивает такой доступ субъекту-властителю и ограничивает/регулирует его для подвластных субъектов. В этом смысле, действительно, любая собственность есть кража у других, а любая власть есть несвобода для других. В то же время собственность есть кража у самого себя, а власть – несвобода для самого себя, поскольку и то, и другое неизбежно ограничено и в пространстве, и во времени, и в объёме получаемых благ.

Мы говорим об институтах власти и собственности с точки зрения принципа свободы только потому, что в современном мире из трех фундаментальных принципов бытия человеческих сообществ: свободы, справедливости и прогресса, – идея свободы явно господствует над двумя другими. Более того – активно ведется деятельность по снятию с данного принципа всех и всяческих внешних и внутренних системных ограничений: в диапазоне от «свободы выбора» и «свободы обогащения» до «сексуальной свободы» и «свободы от смерти», то есть личного бессмертия человека. Точно так же можно было бы говорить о тех же самых институтах с точки зрения принципов справедливости и/или прогресса, но в актуальных условиях необходимо прежде всего показать имманентные противоречия господствующей концепции.

 

Влиятельный американский историк и политолог Ричард Пайпс (Richard Pipes) посвятил обоснованию данной концепции целое исследование: «Собственность и свобода» (Alfred A. Knopf, New York, 1999; рус. пер. – М.: Московская школа политических исследований, 2001), – эпиграфом для которой избрал слова А. Н. Уилсона: «Собственность никогда не упразднялась и никогда не будет упразднена. Вопрос лишь в том, кто обладает ею. И самая справедливая из всех когда-либо придуманных систем та, которая делает обладателями собственности скорее всех, чем никого». При этом сам Р. Пайпс зачастую ставит в некотором роде знак равенства между понятиями частной собственности и собственности вообще, а также – между личной свободой и свободой как таковой. Он пишет: «Представление о взаимосвязанности собственности и свободы едва ли ново – оно родилось в XVII и стало общим местом в XVIII веке, – но, насколько я знаю, никто прежде не пытался показать эту взаимосвязь на историческом материале… Моя исходная гипотеза состояла в том, что общественные гарантии собственности и личной свободы тесно взаимосвязаны: если собственность в каком-то виде еще и возможна без свободы, то обратное немыслимо». И далее: «Ни о «владении», ни о «собственности» вопрос не возникал, поскольку отличительная черта и того, и другого: право отодвинуть в сторону прочих – приобретает смысл лишь в условиях тесноты и порождаемого ею соперничества в борьбе за ограниченные ресурсы… Утверждение прав собственности может сменяться отказом от них, если предмет обладания перестает быть редким или востребованным».

Итак, институты собственности и власти возникают как следствие объективной ограниченности процессов социального производства-потребления необходимых для существования человека и общества жизненных благ (продовольствия, жилья, одежды, средств передвижения и защиты, образования, здравоохранения и т. д.). «Элитой» общества в данном случае выступают те его элементы (личности и группы), которые решающим образом влияют на функционирование данных институтов внутри данного общества и на их взаимодействие с другими обществами. Следовательно, «элиты» в самом общем случае следует рассматривать как «референтную группу», управляющую критической массой коммуникативных актов а) внутри данного сообщества и б) между данным сообществом и другими сообществами.

Рассматривая одиночный простой коммуникативный акт, мы можем выделить в его структуре три взаимодействующих фактора: «передатчик» («источник»), «приемник» («реципиент») и «смысловое поле», к которому обращаются и «передатчик», и «приемник» данного коммуникативного акта. То есть «диалог» как таковой – это абстракция, помимо двух непосредственных участников коммуникативного акта, в нем неизбежно участвует и «иное» третье. При этом в полноценном и равноправном акте коммуникации «смысловое поле» должно быть одинаково доступно и для «передатчика», и для «приемника». Если же это условие не соблюдается, мы имеем дело с неравноправной, анизотропной коммуникацией, при котором, в зависимости от ситуации, либо «приемник», либо «передатчик» выступает в качестве части данного «смыслового поля». Самый понятный пример такой анизотропности – коммуникативный акт между учителем и учеником, в котором первый всегда выступает в качестве носителя «смыслового (и даже ценностного) поля» для второго.

Именно по степени соотнесенности участников коммуникативного акта со «смысловым полем» и по степени сакрализации самого «смыслового поля» можно различать элиты «тоталитарные», «аристократические» и «демократические». В первом случае мы наблюдаем практически полное отождествление «элиты» со «смысловым полем» своей общности («Государство – это я» Людовика XIV), во втором – различные степени частичного отождествления с таким «смысловым полем» (или даже – просто различные степени соответствия его ценностному сегменту), в третьем – формальное равенство всех участников коммуникативного акта по отношению к его «смысловому полю». В данной связи также следует заметить, что само «смысловое поле» не является застывшим абсолютом, но, как правило, изменяется вместе с порождающим его сообществом.

 

В современном человеческом сообществе, переживающем, как отмечено выше, системный цивилизационный кризис, высшей ценностью глобального «смыслового поля» признано как раз понятие «демократии», специфическим образом соединяющее институты власти и собственности.

В английском академическом словаре политических терминов говорится: «Широко распространившийся поворот к демократии как подходящей форме для организации политической жизни насчитывает меньше сотни лет. В дополнение – в то время, как многие государства сегодня могут быть демократическими, история их политических институтов раскрывает хрупкость и уязвимость демократических образований… Демократия возникла в интенсивных социальных битвах и часто в этих битвах приносится в жертву… Слово «демократия» вошло в английский язык в XVI веке из французского democratie; это слово – греческого происхождения, произошло от «δεμοκρατίά», корневые значения которого – «демос» (народ) и «кратос» (право). Демократия относится к форме правления, в которой, в отличие от монархий и аристократий, правит народ. Она влечет за собой государство, в котором имеется некоторая форма политического равенства среди людей    (выделено авторами). Но признать это – еще не значит сказать очень много. Поскольку не только история идеи демократии, отмеченная конфликтующими интерпретациями, но Греческие, Римские понятия и понятия Просвещения, среди других, перемешиваются, чтобы произвести двусмысленные и непоследовательные трактовки ключевых терминов демократии сегодня: характер «правления», коннотации «править посредством» и значения «народ»».

Разумеется, речь здесь идет не столько о различиях формы прямой демократии античных полисов и современной представительной демократии, сколько о различиях концептуальных, связанных с самим существом демократических принципов. Известный американский культуролог и лингвист Ноам Хомски (Noam Chomsky) в своей работе «Media Control: The Spectacular Achievements of Propaganda» (1997) пишет по этому поводу следующее: «Позвольте мне начать с противопоставления двух различных концепций демократии. Первая гласит, что граждане в демократическом обществе обладают средствами, позволяющими в некотором туманном смысле участвовать в управлении общественными делами, а массовая информация открыта и свободна. Если вы заглянете в словарь, то наверняка найдете определение вроде этого.

А по альтернативной концепции широкая общественность должна быть отстранена от управления, а средства массовой информации пристально и жестко контролироваться. Эта концепция может казаться маргинальной, но важно понять, что в действительности именно она превалирует не только на практике, но даже в теории. История демократических революций, восходящая к первым революциям XVII века в Англии, выражает именно эту точку зрения». И далее Хомски, характеризуя взгляды «короля американской прессы» начала XX века Уолтера Липпмана (Walter Lippmann), отмечает, что «по его (Липпмана. – авт.)  выражению, интересы народа часто противостоят интересам общества в целом… Только немногочисленная элита, интеллектуальное сообщество… может понять интересы общества. Это мнение с историей в сотни лет. Это также типично ленинское мнение. Сходство с ленинской концепцией очень близкое – также предполагалось, что авангард интеллектуалов-революционеров захватит государственную власть, используя народную революцию в качестве двигателя, а затем поведет глупые массы к будущему, которое эти массы даже не могут себе вообразить».

Хомски утверждает, что именно такая модель легла в основу и советского, и нацистского, и современного западного общества, где за ней закрепилось название «либеральной демократии» (У. Липпман говорил о «прогрессивной демократии»). Именно данным обстоятельством он объясняет факт, что представители «интеллектуального сообщества» способны с легкостью менять свои внешние политические позиции, поскольку у этих вроде бы противостоящих друг другу систем «элитарной демократии» одна общая мировоззренческая суть. О том, что концепция Ноама Хомски основана не на пустом месте и во многом адекватна реальности, может свидетельствовать хотя бы этапная книга уже упомянутого выше Збигнева Бжезинского (Zbignew Brzezinsky) «Между двумя эпохами» («Between Two Ages», 1970), уже в названии которой зафиксирован переживаемый тогда переломный момент мирового развития. Не исключено, что Бжезинский, оказывавший и продолжающий оказывать сильное влияние на американскую политику, первым сформулировал тезис о стратегической цели, к которой должен стремиться Запад: «создание системы глобального планирования и долгосрочного перераспределения мировых ресурсов». Им были также впервые выдвинуты публично соответствующие социальные и политические ориентиры:

• замена демократии господством элиты;

• формирование наднациональной власти (но не на путях объединения наций в единое сверхгосударство, а через союз индустриально развитых стран);

• создание элитарного клуба ведущих государств мира (в 1975 году возникла «Большая шестерка» (Great 6, G-6) – мировой регулирующий орган).

В известной работе «Демократия и тоталитаризм» («Démocratie et totalitarisme», 1963, рус. пер. – М.: Текст, 1993) французского политолога и философа Реймона Арона (Raymond Aron) говорится: «Сомнительно, чтобы наилучший режим можно было определить в отрыве от общих основ устройства социума. Не исключено, что наилучший режим можно определить лишь для данного общественного устройства».

Это важнейшее положение впоследствии было закреплено в международном праве. Согласно Статье 1 Части 1 Международного Пакта ООН о гражданских и политических правах, ратифицированного 23 марта 1976 года, «Все народы имеют право на самоопределение. В силу этого права они свободно устанавливают свой политический статус    (выделено авторами) и свободно обеспечивают свое экономическое, социальное и культурное развитие». Иными словами, на уровне ООН закреплено, что «наилучший режим» такие человеческие сообщества, как народы, устанавливают для себя сами, и «демократия» с этой точки зрения у каждого народа – своя, со своими особенными формами и институтами. Однако при этом непременной основой демократии является свободное волеизъявление народа.

Одна из наиболее широко распространенных в современной политической науке концептуальных формулировок понятия «демократия» принадлежит Джозефу Шумпетеру (Joseph A. Schumpeter), который изложил ее в своей работе «Capitalism, Socialism and Democracy» (1942). Рассматривая недостатки того, что он называет «классической теорией демократии», которая определяла демократию в понятиях «воли народа» (источник власти) и «общественного блага» (цель власти), Дж. Шумпетер предлагает «другую теорию демократии», характеризуя демократию прежде всего на основании такого признака, как «демократический метод», под которым он понимает такое институциональное устройство, при котором отдельные личности получают власть путем соревновательной борьбы за голоса людей, образующих это общество». Отсюда уже прямой путь к концепции «элитарной демократии», автором которой и является Дж. Шумпетер.

Впрочем, «широкое распространение» тех или иных взглядов и представлений еще не является свидетельством их истинности – так, в свое время было широко распространено представление о том, что земля плоская и стоит на трех китах. Кроме того, при желании нетрудно увидеть в данной характеристике историческую деградацию самой идеи демократии: от воплощенной в политических институтах «воли народа» до «простого» присутствия в жизни общества периодической формальной процедуры выборов, трактуемой как двуединство «публичного состязания» лидеров и «политического участия» граждан. Аналогичные взгляды высказываются, в частности, авторитетным американским политологом Сэмюэлем Хантингтоном (Samuel Huntington), известным как создатель концепции «войны цивилизаций», в его работе «Третья волна» (The Third Wave, 1991): «Правительства, образованные с помощью выборов, могут быть неэффективными, коррумпированными, недальновидными, безответственными, руководствующимся узкими интересами и неспособными принять политику, требуемую для благополучия народа. Эти качества делают такие правительства нежелательными, но они не могут их сделать недемократическими». Однако попытаемся в первом приближении принять господствующее сегодня «минимальное» определение демократии как данность.

Из него со всей очевидностью следует, что важнейшим показателем для определения демократического характера того или иного политического режима является именно реальная степень свободы волеизъявления народа. По этому поводу Р. Арон, фактически солидаризуясь с Н. Хомски, пишет: «В современных обществах верховенство власти – всего лишь правовая фикция. Обладает ли народ таким верховенством? Такая формулировка может оказаться приемлемой и для западных режимов, и для фашистских, и для коммунистических. Нет, пожалуй, ни одного современного общества, которое так или иначе не провозглашало бы в качестве своего основополагающего принципа, что верховная власть принадлежит народу. Меняются только правовые или политические процедуры, посредством которых эта законная власть передается от народа конкретным лицам». Р. Арон выделяет три основных структурных критерия современной представительной демократии: всеобщее избирательное право, равенство граждан перед законом, а также многопартийность как форму мирной конкуренции различных групп граждан за власть – в смысле не только прямой конкуренции за места в парламенте и правительстве, но и своеобразной «школы» управления внутри того сектора общества, интересы которого представляет та или иная партия. Р. Арон замечает, что эти виды равенства не исключают экономического и социального неравенства, что всеобщее избирательное право не всегда дает гражданину возможность реально избирать своих представителей. Известно, что в истории развития демократии имущественный ценз всегда выступал одним из самых сложных барьеров, что право собственности на протяжении многих веков было неразрывно связано с политическими правами человека, и до сих пор экономическое неравенство в той или иной форме препятствует действительной свободе политического волеизъявления (подкуп избирателей, пиар через масс-медиа и так далее).

Помимо критического неравенства собственности, свободу волеизъявления народа может в значительной степени снижать социальная дезадаптация (ограниченная по той или иной причине дееспособность) граждан. Кроме того, как отмечал всё тот же Р. Арон, не исключена ситуация, при которой «законы изначально устанавливают такие дискриминационные различия между гражданами, что обеспечение законности само по себе связано с насилием», – как, например, обстояло дело с режимом апартеида в Южной Африке, бывшим «демократией только для белых».

Что уж говорить в данной связи о «вооружённом экспорте демократии» во все страны мира американского образца: как путём открытой военной интервенции и агрессии, так и путём организации различных государственных переворотов и прочих актов насилия по всему миру?! Весьма показательны в данном отношении тезис Кондолизы Райс (Condoleezza Rice), высказанный ею во время визита по странам Ближнего Востока в статусе государственного секретаря (министра иностранных дел) США осенью 2008 года: «Демократия важнее стабильности». Несмотря на смену «хозяина Белого дома», где белого республиканца Джорджа Буша-младшего сменил афроамериканец и демократ Барак Обама, слова Кондолизы Райс в течение всех последующих лет неуклонно проводились в жизнь чередой «цветных революций», включая «арабскую весну», приведшую к хаотизации всего «Большого Ближнего Востока» – главного нефтеносного региона нашей планеты.

Если обратиться к отечественной культуре, то в русском языке греческое слово «кратос» традиционно переводится не как «право», а как «власть». Следовательно, существует и русское слово-калька «демократии» – «народовластие» (с тем же смыслом: «народоправие», ибо «властвовать» и «править» в русском языке – синонимы).

Так, в одном из первых русских толковых словарей, «Словаре живого великорусского языка» В. И. Даля говорится: «Демократия,  ж. греч. народное правленье; народодержавие, народовластие, мироуправство; противопост. самодержавие, единодержавие  или аристократия, боярщина  и пр.» Сходное определение можно обнаружить и в авторитетном «Словаре Брокгауза и Ефрона»: «Демократия,   греч.,  народовластие, государственная форма, в которой верховная власть принадлежит всему народу». Наконец, в Большой Советской Энциклопедии соответствующая статья начинается так: «Демократия  (греч. demokratía, буквально – народовластие, от demos – народ и krátos – власть), форма политической организации общества, основанная на признании народа в качестве источника власти, на его праве участвовать в решении государственных дел и наделении граждан достаточно широким кругом прав и свобод».

Понимая «демократию» как «власть народа», осуществляемую тем или иным конкретным исторически и культурно сложившимся способом, мы можем и должны вначале абстрагироваться от этих способов, чтобы решить более общую и отчасти даже философскую проблему: проблему субъекта и объекта власти. Если субъектом власти является народ в своей целостности, то возникает вопрос: над кем, над каким иным объектом осуществляет этот народ свою власть? Данный вопрос и является фундаментальным парадоксом демократии.

Обычный ответ современной политологии как теории и современной политики как практики гласит, что народ, будучи несомненным субъектом власти, осуществляет данную власть над самим собой, выступая одновременно и объектом власти. Однако единство субъекта и объекта, данное каждому из нас в непосредственном ощущении своего собственного бытия, вряд ли применимо к такой системной целостности, как народ. В противном случае институты публичной власти при демократии были бы принципиально излишними, а любой властный акт мог осуществляться одномоментным и прямым действием – аналогично тому, как человек управляет своим телом. Однако подобная система власти, получившая название «прямой демократии», на деле не наблюдается ни в одном из известных человеческих сообществ и остается не более чем утопией.

Популярность же данной концепции можно объяснить тем, что она исходит из постулата, аналогичного тому молчаливо принятому современной физикой мнению, которое провозглашает сущностным атрибутом материи не её способность к движению, но само движение. Однако, поскольку присутствие институтов власти в обществе доказывает любому непредвзятому наблюдателю несправедливость подобной аналогии, мы должны признать, что она не разрешает указанного выше противоречия, при котором субъект власти одновременно выступает и как объект власти. Поэтому сущностью демократии с данной точки зрения парадоксальным образом признается, по сути, та или иная форма добровольного отказа народа от функций субъекта власти и делегирование этих функций специальным властным институтам.

В Конституции Российской Федерации отмечается: «Народ осуществляет свою власть непосредственно, а также через органы государственной власти и органы местного самоуправления» (ст.3). Представить в роли такого «органа государственной власти» весь народ как одну из форм человеческого сообщества просто невозможно. Вот почему «власть народа» чаще всего оказывается представительной демократией, при которой народ делегирует свои властные права соответствующим органам власти (законодательным, избирательным, судебным) и конкретным лицам (президент, канцлер, премьер-министр).

Суть представительной демократии хорошо выражена в «Декларации независимости США», где «отцы-основатели» Американской республики записали: «Мы считаем самоочевидным следующие истины: все люди созданы и наделены своим Создателем определенными неотчуждаемыми правами, среди которых право на жизнь, свободу и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав учреждены среди людей правительства, чья власть зиждется на согласии управляемых».

«Народ в демократическом обществе есть субъект власти (это обстоятельство подчеркивается в конституциях всех демократических стран), но он одновременно и объект власти, поскольку, передав по доброй воле («согласие управляемых») выполнение властных функций соответствующим властным структурам, народ, общество в целом берут на себя обязанность подчиняться избранной им политической власти», – пишет, например, Татьяна Петрова. Следует признать, что подобное объяснение фундаментального парадокса демократии исходит из прагматических потребностей и на деле трактует народ в качестве объекта-источника, но вовсе не реального субъекта власти, что далеко не одно и то же. Получается, что принципы демократии осуществимы только при условии отказа от властных прав со стороны большей части народа. Собственно, приведенная выше цитата из Н. Хомски указывает именно на это следствие фундаментального парадокса демократии.

Совсем недавно широким признанием в России и во всем мире пользовалась и другая концепция демократии, связанная с учением Маркса о коммунизме и классовой борьбе как движущей силе истории. Согласно этой концепции, исторические формы демократии, как и всякой государственной власти, есть формы господства одной части общества (класса или нескольких классов) над другой частью общества. А классы, по Марксу, различаются прежде всего отношениями собственности на средства производства.

«История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов». Поэтому любая историческая форма демократии, демократии в классово-антагонистических обществах, по Марксу, является прежде всего демократией собственников, не исключая даже «военной демократии» родоплеменного общества. В будущем, коммунистическом обществе, где не будет эксплуатации человека человеком, государство за ненадобностью должно отмереть, а вместе с ним, соответственно, окончательно уйдет в прошлое и демократия.

Однако, поскольку государство в обществе «реального социализма» отмирать не торопилось, а, напротив, достигло нового уровня проникновения во все сферы общественной жизни, то данное явление необходимо было как-то объяснить теоретически. Поэтому в ход был пущен диалектический тезис о том, что столь тотальное усиление государства и есть подготовка к его последующему отмиранию, вызванная прежде всего потребностями всемирно-исторической борьбы против системы капитализма, а политическая система, основанная на беспрекословном лидерстве коммунистической партии, есть высшая по сравнению с формами представительной демократии, существующими в капиталистических странах, модель демократии, свойственная социалистическому общенародному государству. Впрочем, конец коммунистической сказки в России оказался принципиально иным, нежели предусматривалось теорией «полной и окончательной победы социализма первоначально в нескольких странах или даже в одной, отдельно взятой стране», но и абсолютный, окончательный триумф либеральной концепции представительной демократии сегодня уже не выглядит очевидным и бесспорным.

Тем не менее, обе эти доминирующие концепции, либеральная и марксистская, несомненно, опирались и опираются лишь на некоторые действительные моменты общественного бытия и тесно связаны с данными моментами, линейно экстраполируя их в будущее. Поэтому прогностическая их способность на практике стремится к нулю, что, повторим, с полной очевидностью показали события как августа 1991 года в России, так и 11 сентября 2001 года в США.

Методологическая общность между этими концепциями демократии, а равно и общность их происхождения, хорошо видны через параллельное толкование феноменов власти и феноменов собственности. Если собственность социалистического государства трактуется марксистами как «общественная», то и власть в таком государстве может называться только «общенародной». Если доминирующей формой собственности в странах «западной демократии» считается частная собственность, то и структуры власти основываются на представительстве частных интересов.

Между прочим, и в трудах классиков античной политологии именно собственники обладают всеми правами гражданства и представляют себя как «народ», «демос» – в отличие от нищей и безответственной толпы, «охлоса», живущей сиюминутными интересами. В «Политии» Аристотеля «демократия» и «охлократия» выступают такими же противоположными формами правления, как «аристократия» и «олигархия», «монархия» и «тирания». Как можно видеть, противоречия в понимании феномена демократии имеют социально-исторические корни, уходящие в глубину тысячелетий.

Однако в классическом противопоставлении знаменитого философа древности можно найти и определенное указание пути к адекватному разрешению фундаментального парадокса демократии. И этот путь заключается в необходимости точного понимания термина «народ». Народ нельзя рассматривать только как некую общность людей, живущих здесь и сейчас. В понятие «народа» входят все поколения данной культурно-исторической общности: как прошлые, так и будущие. Поэтому народ есть прежде всего культурно-историческая возможность, потенция, а «народ» в его узком политическом понимании является лишь текущей актуализацией (и реализацией) данной возможности. Обостренную, доведенную до предела и даже до абсурда формулировку этой ситуации дал еще в XIX веке Жозеф Эрнест Ренан (Josef Ernest Renan) и развил в своей книге «Восстание масс» Хосе Ортега-и-Гассет (Jose Ortega-y-Gasset): «Жизнь нации – это постоянный плебисцит». Стоит заметить, что здесь налицо «круг в доказательствах» (Circulus in probando) – ведь плебисцит возможен только в рамках уже существующего народа. Если же под «плебисцитом» подразумевать ежедневную деятельность народа (нации), никак не связанную с выделенным и формализованным через институты общества и государства народным волеизъявлением, т. е. плебисцитом в общепринятом смысле, то мы как раз столкнемся с абсурдной метафорой – подменой понятий, не имеющей логического смысла, но имеющей образный смысл.

«Народ» как объект власти почти невозможно увидеть за народом как субъектом, «одинокой волной», бегущей по морю истории. Однако и здесь можно прибегнуть к облегчающей понимание аналогии. Рассматривая понятие народа как культурно-исторического проекта, сошлемся на то, что даже в самом демократическом обществе никто не предоставляет всю полноту гражданских и политических прав детям до достижения ими законодательно установленного возраста совершеннолетия – однако существование этого возрастного ценза, ограничивающего народ как субъект власти, способно вызвать обвинения в «ограничении демократии» или в «тоталитаризме» только у крайних энтузиастов идеи демократии, чье состояние граничит с невменяемостью. Отношение к детям и подросткам как «будущему народу» выглядит совершенно естественным и оправданным. Не менее оправданным выглядит и установление «ценза дееспособности», в соответствии с которым психически больные, хотя формально совершеннолетние, люди лишаются ряда политических и гражданских прав, и над ними в законодательном порядке устанавливается режим опеки.

И точно так же, как важнейшая функция института собственности заключается, по сути, в обеспечении материальных и социальных условий для продолжения рода (семьи), важнейшая функция института демократии заключается в обеспечении материальных и политических условий для продолжения существования народа (этноса) в истории.

 

Суммируя вышеизложенное, можно сделать несколько предварительных выводов.

Во-первых, тема исследования существующих элит и их трансформации, чрезвычайно слабо изученная в отечественной научной и политической традиции, в условиях глобального системного кризиса должна стать одним из важнейших направлений изучения политико-экономической динамики как национальных государств, так и крупнейших транснациональных корпораций, в том числе – информационно-финансовых.

Во-вторых, сегодня управление глобальными социально-экономическими, финансовыми и политическими процессами в рамках «однополярного» Pax Americana элитным сообществом «коллективного Запада» не отвечает и в обозримой перспективе не может отвечать интересам человечества, поскольку основано на саморазрушительном «поле смыслов» с приоритетом принципа «свободы» в идеологии над принципами «справедливости» и «прогресса», что приводит к абсолютизации и приоритету ложного понимания принципа «демократии» как формы власти в политике и принципа «выгоды» («прибыли») как формы собственности в экономике.

Наконец, в-третьих, поскольку в самих институтах собственности и власти имплицировано проектное право их субъектов распоряжаться ими, в том числе самостоятельно и свободно отказываться от них, те или иные актуальные формы данных институтов не могут носить неизменный и абсолютный характер, что, собственно, неопровержимо доказывается всем ходом человеческой истории в целом, а также отдельных государств и народов в частности.