Добрыня Никитич и Алеша Попович

 

Добрынюшка‑тот матушке говаривал,

Да Никитинич‑от матушке наказывал:

«Ты, свет, государыня да родна матушка,

Честна вдова Офимья Александровна!

Ты зачем меня, Добрынюшку, несчастного спородила?

Породила, государыня бы родна матушка,

Ты бы беленьким горючим меня камешком,

Завернула, государыня да родна матушка,

В тонкольняный было белый во рукавчичек,

Да вздынула, государыня да родна матушка,

Ты на высоку на гору сорочинскую

И спустила, государыня да родна матушка,

Меня в Черное бы море, во турецкое, ‑

Я бы век бы там, Добрыня, во мори лежал,

Я отныне бы лежал да я бы до веку,

Я не ездил бы, Добрыня, по чисту полю.

Я не убивал, Добрыня, неповинных душ,

Не пролил бы крови я напрасная,

Не слезил, Добрыня, отцов, матерей,

Не вдовил бы я, Добрынюшка, молодых жен,

Не спущал бы сиротать да малых детушек».

Ответ держит государыня да родна матушка,

Та честна вдова Офимья Александровна:

«Я бы рада бы тя, дитятко, спородити:

Я талантом‑участью в Илью Муромца,

Я бы силой в Святогора да Богатыря,

Я бы смелостью во смелого Алешу во Поповича,

Я походкою тебя щапливою

Во того Чурилу во Пленковича,

Я бы вежеством в Добрыню во Никитича,

Только тыи статьи есть, а других Бог не дал,

Других Бог статьей не дал да не пожаловал».

Скоро‑наскоро, Добрыня, он коня седлал,

Садился он скоро на добра коня,

Как он потнички да клал да на потнички,

А на потнички клал войлочки,

Клал на войлочки черкасское седелышко,

Всех подтягивал двенадцать тугих подпругов,

Он тринадцатый‑от клал да ради крепости,

Чтобы добрый конь‑от с‑под седла не выскочил,

Добра молодца в чистом поле не вырушил.

Подпруги были шелковые,

А спеньки у подпруг все булатные,

Пряжи у седла да красна золота.

Тот да шелк не рвется, да булат не трется,

Красно золото не ржавеет.

Молодец‑то на кони сидит, да сам не стареет.

Провожала‑то Добрыню родна матушка.

Простилася и воротилася,

Домой пошла, сама заплакала.

А у тыя было у стремины у правыя,

Провожала‑то Добрыню любима семья,

Молода Настасья дочь Никулична,

Она была взята из земли Политовския,

Сама говорит да таково слово:

«Ты, душка, Добрынюшка Никитинич!

Ты когда, Добрынюшка, домой будешь?

Когда ожидать Добрыню из чиста поля?»

Ответ держит Добрынюшка Никитинич:

«Когда меня ты стала спрашивать,

Так теперича тебе я стану сказывать:

Ожидай меня, Добрынюшку, по три года.

Если в три года не буду, жди по друго три,

А как сполнится то время шесть годов,

Как не буду я, Добрыня, из чиста поля,

Поминай меня, Добрынюшку, убитого.

А тебе‑ка‑ва, Настасья, воля вольная:

Хоть вдовой живи да хоть замуж поди,

Хоть ты за князя поди, хоть за боярина,

А хоть за русского могучего богатыря,

Столько не ходи за моего за брата за названого,

Ты за смелого Алешу за Поповича».

Его государыня‑то родна матушка,

Она учала как по полати‑то похаживать,

Она учала как голосом поваживать,

И сама говорит да таково слово:

«Единое ж было да солнце красное,

Нонь тепере за темны леса да закатилося,

Стольки оставлялся млад светел месяц.

Как единое ж было да чадо милое,

Молодой Добрыня сын Никитинич,

Он во далече, далече, во чистом поле,

Судит ли Бог на веку хоть раз видать?»

Еще стольки оставлялась любима семья,

Молода Настасья дочь Никулична,

На роздей тоски великоя кручинушки.

Стали сожидать Добрыню из чиста поля по три года,

А и по три года, еще по три дня,

Сполнилось времени цело три года.

Не бывал Добрыня из чиста поля.

Стали сожидать Добрыню по другое три,

Тут как день за днем да будто дождь дожжит,

А неделя за неделей как трава растет,

Год тот за годом да как река бежит.

Прошло тому времени другое три,

Да как сполнилось времени да целых шесть годов,

Не бывал Добрыня из чиста поля.

Как во тую пору, да во то время

Приезжал Алеша из чиста поля.

Привозил им весточку нерадостну,

Что нет жива Добрынюшки Никитича,

Он убит лежит да на чистом поле:

Буйна голова да испроломана,

Могучи плеча да испрострелены.

Головой лежит да в част ракитов куст.

Как тогда‑то государыня да родна матушка

Слезила‑то свои да очи ясные,

Скорбила‑то свое да лицо белое

По своем рожоноем по дитятке,

А по молодом Добрыне по Никитичу.

Тут стал солнышко Владимир‑то похаживать,

Да Настасью‑то Никуличну посватывать,

Посватывать да подговаривать;

«Что как тебе жить да молодой вдовой,

А и молодый век да свой коротати,

Ты поди замуж хоть за князя, хоть за боярина,

Хоть за русского могучего богатыря,

Хоть за смелого Алешу за Поповича».

Говорит Настасья дочь Никулична:

«Ах ты, солнышко Владимир стольнокиевский!

Я исполнила заповедь ту мужнюю –

Я ждала Добрыню цело шесть годов,

Я исполню заповедь да свою женскую;

Я прожду Добрынюшку друго шесть лет.

Как исполнится времени двенадцать лет,

Да успею я в те поры замуж пойти».

Опять день за днем да будто дождь дожжит,

А неделя за неделей как трава растет,

Год тот за годом да как река бежит.

А прошло тому времени двенадцать лет,

Не бывал Добрыня из чиста поля.

Тут стал солнышко Владимир тут похаживать,

Он Настасьи‑той Никуличной посватывать,

Посватывать да подговаривать:

«Ты эй, молода Настасья дочь Никулична!

Как тебе жить да молодой вдовой,

А молодый век да свой коротати.

Ты поди замуж хоть за князя, хоть за боярина,

Хоть за русского могучего богатыря,

А хоть за смелого Алешу да Поповича».

Не пошла замуж ни за князя, ни за боярина,

Ни за русского могучего богатыря,

А пошла замуж за смелого Алешу за Поповича.

Пир идет у них по третий день,

А сегодня им идти да ко Божьей церкви,

Принимать с Алешей по злату венцу.

В тую ль было пору, а в то время,

А Добрыня‑то случился у Царя‑града,

У Добрыни конь да подтыкается.

Говорил Добрыня сын Никитинич:

«Ах ты, волчья сыть да ты медвежья шерсть!

Ты чего сегодня подтыкаешься?»

Испровещится как ему добрый конь,

Ему голосом да человеческим:

«Ах ты эй, хозяин мой любимыя!

Над собой невзгодушки не ведаешь:

А твоя Настасья‑королевична,

Королевична – она замуж пошла

За смелого Алешу за Поповича.

Как пир идет у них по третий день,

Сегодня им идти да ко Божьей церкви,

Принимать с Алешей по злату венцу».

Тут молодой Добрыня сын Никитинич,

Он бьет бурка промежду уши,

Промежду уши да промежду ноги,

Что стал его бурушка поскакивать,

С горы на горы да с холма на холму,

Он реки и озера перескакивал,

Где широкие раздолья – между ног пущал.

Буде во граде во Киеве,

Как не ясный сокол в перелёт летел,

Добрый молодец да в перегон гонит,

Не воротми ехал он – через стену,

Через тую стену городовую,

Мимо тую башню наугольную,

Ко тому придворью ко вдовиному;

Он на двор заехал безобсылочно,

А в палаты идет да бездокладочно,

Он не спрашивал у ворот да приворотников,

У дверей не спрашивал придверников;

Всех он взашей прочь отталкивал,

Смело проходил в палаты во вдовиные,

Крест кладет да по‑писаному,

Он поклон ведет да по‑ученому,

На все три, четыре да на стороны,

А честной вдове Офимье Александровне да в особину:

«Здравствуешь, честная вдова, Офимья Александровна!»

Как вслед идут придверники да приворотники,

Вслед идут, всё жалобу творят:

Сами говорят да таково слово:

«Ах ты эй, Офимья Александровна!

Как этот‑то удалый добрый молодец,

Он наехал с поля да скорым гонцом,

Да на двор заехал безобсылочно,

В палаты‑ты идет да бездокладочно,

Нас не спрашивал у ворот да приворотников,

У дверей не спрашивал придверников,

Да всех взашей прочь отталкивал,

Смело проходил в палаты во вдовиные».

Говорит Офимья Александровна:

«Ты эй, удалый добрый молодец!

Ты зачем же ехал на сиротский двор да безобсылочно,

А в палаты ты идешь да бездокладочно,

Ты не спрашивашь у ворот да приворотников,

У дверей не спрашивашь придверников,

Всех ты взашей прочь отталкиваешь?

Кабы было живо мое чадо милое,

Молодой Добрыня сын Никитинич,

Отрубил бы он тебе‑ка буйну голову

За твои поступки неумильные».

Говорил удалый добрый молодец:

«Я вчера с Добрыней поразъехался,

А Добрыня поехал ко Царю‑граду,

Я поехал да ко Киеву».

Говорит честна вдова Офимья Александровна:

«Во тую ли было пору, во перво шесть лет

Приезжал Алеша из чиста поля,

Привозил нам весточку нерадостну,

Что нет жива Добрынюшки Никитича,

Он убит лежит да во чистом поле:

Буйна голова его испроломлена,

Могучи плеча да испрострелены,

Головой лежит да в част ракитов куст.

Я жалешенько тогда ведь по нем плакала,

Я слезила‑то свои да очи ясные,

Я скорбила‑то свое да лицо белое

По своем роженоем по дитятке,

Я по молодом Добрыне по Никитичу».

Говорил удалый добрый молодец:

«Что наказывал мне братец‑от названыя,

Молодой Добрыня сын Никитинич,

Спросить про него, про любиму семью,

А про молоду Настасью про Никуличну».

Говорит Офимья Александровна:

«А Добрынина любима семья замуж пошла

За смелого Алешу за Поповича.

Пир идет у них по третий день,

А сегодня им идти да ко Божьей церкви,

Принимать с Алешкой по злату венцу».

Говорил удалой добрый молодец:

«А наказывал мне братец‑от названыя,

Молодой Добрыня сын Никитинич:

Если случит Бог быть на пору тебе во Киеве,

То возьми мое платье скоморошское,

Да возьми мои гуселышки яровчаты

В новой горенке да все на стопочке».

Как бежала тут Офимья Александровна,

Подавала ему платье скоморошское,

Да гуселышки ему яровчаты.

Накрутился молодец как скоморошиной,

Да пошел он на хорош почестный пир.

Идет, как он да на княженецкий двор,

Не спрашивал у ворот да приворотников,

У дверей не спрашивал придверников,

Да всех взашей прочь отталкивал,

Смело проходил во палаты княженецкие;

Тут он крест кладёт да по‑писаному,

А поклон ведет да по‑ученому,

На все три, четыре да на стороны,

Солнышку Владимиру да в особину:

«Здравствуй, солнышко Владимир стольный киевский

С молодой княгиней со Апраксией!»

Вслед идут придверники да приворотники,

Вслед идут, все жалобу творят,

Сами говорят да таково слово:

«Здравствуй, солнышко Владимир стольный киевской!

Как этая удала скоморошина

Наехал из чиста поля скорым гонцом,

А теперича идет да скоморошиной,

Нас не спрашивал у ворот да приворотников,

У дверей он нас не спрашивал, придверников,

Да всех нас взашей прочь отталкивал.

Смело проходил в палаты княженецкие».

Говорил Владимир стольный киевский:

«Ах ты эй, удала скоморошина!

Зачем идешь на княженецкий двор да безобсылочно,

А и в палаты идешь бездокладочно,

Ты не спрашивашь у ворот да приворотников,

У дверей не спрашивашь придверников,

А всех ты взашей прочь отталкивал?»

Скоморошина к речам да не вчуется,

Скоморошина к речам не примется,

Говорит удала скоморошина:

«Солнышко Владимир стольный киевский!

Скажи, где есть наше место скоморошское?»

Говорит Владимир стольнокиевский:

«Что ваше место скоморошское

А на той на печке на муравленой,

На муравленой на печке да на запечке».

Он вскочил скоро на место на показано,

На тую на печку на муравлену.

Он натягивал тетивочки шелковые,

Тыи струночки да золоченые,

Он учал по стрункам похаживать,

Да он учал голосом поваживать

Играет‑то он ведь во Киеве,

А на выигрыш берет во Цари‑граде.

Он повыиграл во ограде во Киеве,

Он во Киеве да всех поимянно,

Он от старого да всех до малого.

Тут все на пиру игры заслушались,

И все на пиру призамолкнулись,

Самы говорят да таково слово:

«Солнышко Владимир стольнокиевский!

Не быть этой удалой скоморошине,

А какому ни быть надо русскому,

Быть удалому да добру молодцу».

Говорит Владимир стольнокиевский:

«Ах ты эй, удала скоморошина!

За твою игру да за веселую,

Опущайся‑ко из печи из‑запечка,

А садись‑ко с нами да за дубов стол,

А за дубов стол да хлеба кушати.

Теперь дам я ти три места три любимыих:

Перво место сядь подли меня,

Друго место сопротив меня,

Третье место куда сам захошь,

Куда сам захошь, ещё пожалуешь».

Опущалась скоморошина из печи из муравленой,

Да не села скоморошина подле князя,

Да не села скоморошина да сопротив князя,

А садилась на скамеечку Сопротив княгини‑то обручныя,

Против молодой Настасьи да Никуличны.

Говорит удала скоморошина:

«Ах ты, солнышко Владимир стольнокиевский!

Бласлови‑ко налить чару зелена вина,

Поднести‑то эту чару кому я знаю,

Кому я знаю, еще пожалую».

Говорил Владимир стольнокиевский:

«Ай ты эй, удала скоморошина!

Была дана ти поволька да великая,

Что захочешь, так ты то делай,

Что ты вздумаешь, да ещё и то твори».

Как тая удала скоморошина Наливала чару зелена вина,

Да опустит в чару свой злачен перстень,

Да подносит‑то княгине поручёныя,

Сам говорил да таково слово:

«Ты эй, молода Настасья, дочь Никулична!

Прими‑ко сию чару единой рукой,

Да ты выпей‑ко всю чару единым духом.

Как ты пьешь до дна, так ты ведашь добра,

А не пьешь до дна, так не видашь добра».

Она приняла чару единой рукой,

Да и выпила всю чару единым духом,

Да обсмотрит в чаре свой злачен перстень,

А которыим с Добрыней обручалася,

Сама говорит таково слово: «Вы эй же, вы, князи, да вы, бояра,

Вы все же, князи вы и дворяна!

Ведь не тот мой муж, да кой подли меня,

А тот мой муж, кой супротив меня:

Сидит мой муж да на скамеечке,

Он подносит мне‑то чару зелена вина».

Сама выскочит из стола да из‑за дубова,

Да и упала Добрыне во резвы ноги,

Сама говорит да таково слово:

«Ты эй, молодой Добрыня сын Никитинич!

Ты прости, прости, Добрынюшка Никитинич,

Что не по‑твоему наказу да я сделала,

Я за смелого Алешеньку замуж пошла,

У нас волос долог, да ум короток,

Нас куда ведут, да мы туда идём,

Нас куда везут, да мы туда едем».

Говорил Добрыня сын Никитинич:

«Не дивую разуму я женскому:

Муж‑от в лес, жена и замуж пойдет,

У них волос долог, да ум короток.

А дивую я солнышку Владимиру Со своей княгиней со Апраксией,

Что солнышко Владимир тот сватом был,

А княгиня‑то Апраксия да была свахою,

Они у жива мужа жону да просватали».

Тут солнышку Владимиру к стыду пришло,

Он повесил свою буйну голову,

Утопил ясны очи во сыру землю.

Говорит Алешенька Левонтьевич:

«Ты прости, прости, братец мои названыя,

Молодой Добрыня сын Никитинич!

Ты в той вине прости меня во глупости,

Что я посидел подли твоей любимой семьи,

Подле молодой Настасии да Никуличной».

Говорил Добрыня сын Никитинич:

«А в той вины, братец, тебя Бог простит,

Что ты посидел подли моей да любимой семьи,

Подле молодой Настасии Никуличны.

А в другой вине, братец, тебя не прощу,

Когда приезжал из чиста поля во перво шесть лет,

Привозил ты весточку нерадостну,

Что нет жива Добрынюшки Никитича;

Убит лежит да на чистом поле.

А тогда‑то государыня да моя родна матушка,

А жалешенько она да по мне плакала,

Слезила‑то она свои да очи ясные,

А скорбила‑то свое да лицо белое, ‑

Так во этой вине, братец, тебя не прощу».

Как ухватит он Алешу за желты кудри,

Да он выдернет Алешку через дубов стол,

Как он бросит Алешку о кирпичен мост,

Да повыдернет шалыгу подорожную,

Да он учал шалыгищем охаживать,

Что в хлопанье‑то охканья не слышно ведь;

Да только‑то Алешенька и женат бывал,

Ну столько‑то Алешенька с женой сыпал.

Всяк‑то, братцы, на веку ведь женится,

И всякому женитьба удавается,

А не дай Бог женитьбы той Алешиной.

Тут он взял свою да любиму семью,

Молоду Настасью да Никуличну,

И пошел к государыне да и родной матушке,

Да он здыял доброе здоровьице.

Тут век про Добрыню старину скажут,

А синему морю на тишину,

А всем добрым людям на послушанье.

 

Алеша Попович едет в Киев

 

Во славном было во городе во Ростове,

У того попа Ростовского

Едино было чадо милое,

Удал добрый молодец на возрасте,

По имени Алешенька млад;

И стал Алешенька конем владеть,

И стал Алешенька мечом владеть.

Приходит Алешенька ко своему родителю,

К тому попу Ростовскому,

И падает ему во резвы ноги

И просит у него благословеньица

Ехать да во чисто поле во раздольице,

К тому ли ко синю морю,

На те же тихи заводи ‑

Стрелять гусей, белых лебедей,

Перистых пушистых серых утицей,

И стрелять во мерочки во польские,

Во то ли вострие ножевое.

И просил он себе у родного батюшки,

У того ли попа Ростовского,

Себе дружинушку хорошую,

Хорошую да хоробрую.

И дал ему Ростовский поп,

Своему чаду милому,

Благословенье с буйной головы до резвых ног.

И пошел же Алешенька на конюшен двор

Со своей дружиною хороброю,

И брали они коней добрыих,

Надевали они на коней седелушка черкальские,

И затягивали подпруги шелковые,

И застегивали костылечки булатные

Во ту ли кость лошадиную,

И сами коню приговаривают:

«Уж ты, конь, ты, конь, лошадь добрая!

Не оставь ты, конь, во чистом поле

Серым волкам на растерзанье,

Черным воронам на возграенье,

А сильным поляницам на восхваленье».

Надевали на коней узду тесмяную,

И сами коню приговаривают:

«То не для‑ради басы – ради крепости,

А не для‑ради поездки богатырския,

Для‑ради выслуги молодецкия».

Надевал Алешенька латы кольчужные,

Застегивал пуговки жемчужные

И нагрудничек булатный

И брал свою сбрую богатырскую:

Во‑первых, копье долгомерное,

Во‑вторых, саблю острую,

Во‑третъих, палицу боевую,

В налушничек тугой лук

Да двенадцать стрелочек каленыих;

Не забыл чинжалище, свой острый нож.

Только видели удала, как в стремена вступил,

А не видели поездки богатырския;

Только видели – в чистом поле курево стоит,

Курево стоит да дым столбом валит.

У рек молодцы не стаивали,

Перевоза молодцы не крикивали.

Они ехали из утра день до вечера

И доехали до расстаньюшка великого

На три дорожечки широкие:

Первая дорожечка во Киев‑град,

Друга дорожечка во Чернигов‑град,

Третья дорожечка ко синю морю,

Ко тому ко камешку ко серому,

Ко тому ко бережку ко крутому,

На те же тихи вешни заводи.

И говорил тут Алеша Попович млад:

«Уж ты гой еси, дружина добрая!

В котору дорожку наш путь лежит –

В Киев ли ехать, аль в Чернигов,

Аль к тому морю синему?»

И говорит дружина хоробрая:

«Уж ты гой еси, Алеша Попович млад!

Если ехать нам да во Чернигов‑град,

Есть во Чернигове вина заморские,

Вина заморские да заборчивые:

По стаканчику выпьем – по другому хочется,

А по третьему выпьешь – душа горит;

Есть там калашницы хорошие:

По калачику съедим – по другому хочется,

По другому съедим – по третьему душа горит.

Есть там девушки хорошие:

Если на девушку взглянешь, так загуляешься,

И пройдет про нас славушка немалая,

Ото востока слава до запада,

До того города до Ростовского,

До того ли попа до Ростовского,

До твоего батюшки‑родителя.

Поедем‑ка мы, Алешенька, в Киев‑град

Божьим церквам помолитися,

Честным монастырям поклонитися».

И поехали они ко городу ко Киеву.

Под тем под городом под Киевом

Сослучилося несчастьице великое:

Обостала его сила неверная

Из той орды да великия,

По имени Василий Прекрасный,

И страшно, грозно подымается,

Нехорошими словами похваляется:

Хочет красен Киев в полон взять,

Святые церкви в огонь спустить,

А силу киевску с собою взять,

А князя Владимира повесить,

Евпраксию Никитичну взамуж взять.

И говорил‑то тут Алеша Попович млад:

«Уж ты гой еси, дружинушка хоробрая!

Не поедем‑ка мы теперича во Киев‑град,

А напустимся на рать‑силу великую,

На того ли Василия Прекрасного,

И слободим от беды крашен Киев‑град;

Выслуга наша не забудется,

А пройдет про нас слава великая

Про выслугу нашу богатырскую,

И узнат про нас старый казак Илья Муромец,

Илья Муромец сын Иванович,

Не дошедши старик нам поклонится».

И попускал он с дружинушкой хороброю

На ту силу‑рать великую,

На того Василия Прекрасного,

И прибили тую силу‑рать великую ‑

Кое сами, кое кони топчут,

И разбежалась рать‑сила великая

По тому полю широкому,

По тем кустам ракитовым,

Очистила дорожку прямоезжую.

Заезжали они тогда во красен Киев‑град,

Ко тем же ко честным монастырям.

И спросил‑то их Владимир‑князь:

«И откуль таки вы, добры молодцы,

И коими дорогами, каким путем?» –

«Заехали мы дорожкой прямоезжею».

И не просил их князь на почестен стол,

И садились тут добры молодцы на добрых коней,

И поехали они во чисто поле,

Ко тому ли городу Ростовскому,

Ко тому ли попу Ростовскому.

Прошла славушка немалая

От того ли города Ростовского

До того ли до города до Киева,

До тое ли горы до Черниговки,

До того ли шеломя окатистого,

До тое ли березоньки кудрявыя,

До того ли шатра белополотняного,

До того ли удала добра молодца,

А по имени Ильи Муромца,

Что очистилась дорожка прямоезжая

От того ли Алешеньки Поповича.

И сам же старый да удивляется:

Уж как ездили добры молодцы да по чисту полю,

А не заехали удалы добры молодцы ко старому

Хлеба‑соли есть да пива с медом пить.

Садится стар да на добра коня,

Приезжает стар да в красен Киев‑град,

Ко тому ли ко столбу точеному,

Ко тому ли колечку ко витому,

Ко тому ли дворцу княжескому,

Ко тому ли крылечику прекрасному.

Не ясен сокол да опускается,

А то стар казак с коня соскакивает,

Оставляет коня не приказана, не привязана;

Забегает стар на красно крыльцо,

И проходит новы сени,

И заходит во светлу гридню,

И приходит старый, Богу молится,

На все стороны поклоняется,

Челом бьет ниже пояса:

«Уж ты здравствуешь, князь стольнокиевский!

Уж ты здравствуешь,

Апраксия‑королевична!

Поздравляем вас с победою немалою.

Залетали ль сюда добры молодцы,

По имени и Алешенька Попович млад

Со своей дружинушкой хороброю?»

Отвечает ему князь стольнокиевский:

«Заезжали добры молодцы ко тем честным монастырям,

Уж я их к себе в дом да не принял,

И уехали они во далече чисто поле».

И сказал тут стар казак:

«Собери‑тко‑ся, князь Владимир, почестен пир,

Позови‑тко‑ся Алешу Поповича на почестен пир,

Посади‑тко‑ся Алешу во большо место

И уподчуй‑ка‑ся Алешу зеленым вином,

Зеленым вином да медом сладкиим,

И подари‑тко‑ся Алешу подарочком великиим.

И прошла уж славушка немалая

Про того Алешеньку Поповича

До той орды до великия,

До той Литвы до поганыя,

До того Батея Батеевича». ‑

«Да кого же нам послать за Алешенькой,

Да попросить его на почестен пир?

И послать нам Добрынюшку Никитича».

И поехал Добрынюшка Никитич млад.

Не дошедши, Добрынюшка низко кланялся:

«Уж ты гой еси, Алеша Попович млад!

Поедем‑ка‑ся во красен Киев‑град,

Ко ласкову князю ко Владимиру,

Хлеба‑соли есть да пива с медом пить,

И хочет тебя князь пожаловать».

Ответ держит Алеша Попович млад:

«На приезде гостя не употчевал,

На отъезде гостя не употчевать».

Говорит тут Добрынюшка во второй након:

«Поедем, Алешенька, во красен Киев‑град

Хлеба‑соли есть, пива с медом пить,

И подарит тебя князь подарочком хорошим.

Да еще звал тебя старый казак

Илья Муромец сын Иванович,

Да звал тебя Дунаюшко Иванович,

Да звал тебя Василий Касимеров,

Да звал тебя Потанюшко Хроменький,

Да звал тебя Михайлушко Игнатьевич».

Тогда садился Алеша на добра коня

С той дружинушкой хороброю,

Поехали они во далече чисто поле,

Ко тому ко граду ко Киеву,

И заезжают они не дорожкой, не воротами,

А скакали через стены городовые,

Мимо тое башенки наугольные,

Ко тому же ко двору княженецкому.

Не ясен сокол с воздуху спускается,

А удалы добры молодцы

Со своих коней соскакивают –

У того же столба у точеного,

У того же колечка золоченого;

А оставили коней неприказанных, непривязанных.

Выходил тут на крыльцо старый казак

Со князем со Владимиром, со княгинюшкой

Апраксиею;

По колено‑то у Апраксии наряжены ноги в золоте,

А по локоть‑то руки в скатном жемчуге,

На груди у Апраксии камень и цены ему нет.

Не дошедши, Апраксия низко поклонилася

И тому же Алешеньке Поповичу:

«Уж многолетно здравствуй, ясен сокол,

А по имени Алешенька Попович млад!

Победил ты немало силы нонь,

И слободил ты наш красен Киев‑град

От того ли Василия Прекрасного;

Чем тебя мы станем теперь, Алешу, жаловать?

Пожаловать нам села с приселками,

А города с пригородками!

И тебе будет казна не затворена,

И пожалуй‑ка‑ся ты к нам на почестен стол».

И брала Алешеньку за белу руку

И вела его в гридни столовые,

Садила за столы дубовые,

За скатерти перчатные,

За кушанья сахарные,

За напитки разналивчатые,

За тую же за матушку белу лебедь.

Да сказал же тут Владимир стольнокиевский:

«Слуги верные, наливайте‑ткось зелена вина,

А не малую чарочку – в полтора ведра;

Наливайте‑ткось еще меду сладкого,

Наливайте‑ткось еще пива пьяного,

А всего четыре ведра с половиною».

И принимает Алешенька одною рукой,

И отдает чело на все четыре стороны,

И выпивал Алешенька чары досуха;

А особенно поклонился старику Илье Муромцу,

И тут‑то добры молодцы поназванились:

Назвался старый братом старшиим,

А середниим – Добрынюшка Никитич млад,

А в‑третьих – Алешенька Попович млад,

И стали Алешеньку тут жаловать:

Села с приселками, города с пригородками,

А казна‑то была ему не закрыта.

И ставал тут Алеша на резвы ноги,

И говорил Алеша таково слово:

«Не надоть мне‑ка села с приселками,

Не надоть мне города с пригородками,

Не надоть мне золотой казны,

А дай‑ка мне волю по городу Киеву,

И чтобы мне‑ка кабаки были не заперты,

А в трактирах чтобы гулять дозволялося».

И брал он тут свою дружинушку хорошую да хоробрую

И своих братьицей названых.

И гуляли они времени немало тут, ‑

Гуляли неделю, гуляли две,

А на третью неделю просыпалися,

И садилися удалы на добрых коней,

Поехали во далече чисто поле,

В то раздольице широкое.