Глава вторая новый главнокомандующий

 

ВОЕННЫЙ МАНЕВР

 

Нелегкая жизнь досталась Кутузову. Нелегкая, зато славная.

В 1812 году Михаилу Илларионовичу Кутузову исполнилось 67 лет.

Много всего позади. Не счесть боев и походов. Крым и Дунай, поля Австрии, Измаильские грозные стены. Бой под Алуштой, осада Очакова, у Кагула упорный бой.

Трижды Кутузов был тяжело ранен – дважды в голову, раз в щеку, лишился правого глаза.

Пора бы уже в отставку, на стариковский покой. Так ведь нет – помнит народ Кутузова. Вот и сейчас. Собирайся, мол, старый конь.

Кутузов едет к войскам. Новый главнокомандующий едет.

Рады солдаты. «Едет Кутузов бить французов», – идет по солдатским рядам.

Бегут рысаки по дороге. Солнце стоит в зените. Мирно гудят стрекозы. Ветер ласкает травы.

Едет Кутузов, сам с собой рассуждает: «Плохи, плохи наши дела. Нехорошо, когда армия отступает. Непривычно для русских солдат этакое. Орлы! Да ведь силы наши пока слабы. Армию сберегать надо. Смерть без армии государству Российскому. Но и солдат понимать нужно. Душу русскую понимать». Прибыл Кутузов к войскам.

– Ура! – кричат главнокомандующему солдаты. – Веди нас, батюшка, в бой. Утомились, заждались.

– Правда ваша, правда, – отвечает Кутузов. – Пора унять супостата.

Довольны солдаты, перемигиваются: вот он, настоящий боевой генерал.

– Что мы – не русские? – продолжает Кутузов. – Что нам, в силе Господь отказал? Что нам, храбрости не хватает? Сколько же нам отступать!

– Вот это слова!

– Ура генералу Кутузову!

Довольны солдаты. «Ну, братцы, ни шагу назад. Не сегодня‑завтра решительный бой».

Спокойно заснули солдаты. Пробудились на следующий день, им объявляют первый приказ Кутузова. В приказе черным по белому значится: продолжать отступление.

Зароптали солдаты:

– А бой?

– Что‑то непонятное, – разводят они руками.

– Может, приказ от старых времен остался?

Увидели солдаты Кутузова:

– Ваша светлость, так что же, опять отступление?

Посмотрел на солдат Кутузов, хитро прищурил свой единственный глаз:

– Кто сказал отступление? Сие есть военный маневр!

НОВЫЕ ПОРЯДКИ

 

Решил Кутузов объехать войска, посмотреть на боевые полки и роты. Взял он штабных генералов, тронулся в путь.

Едет, встречает пехотный полк. Лежат на привале солдаты.

Увидели пехотные командиры главнокомандующего и генералов:

– Встать!

Повскакали солдаты, застыли, как сосны.

Подъехал Кутузов:

– Не надо, не надо. Пусть лежат, отдыхают солдаты. На то и привал.

Подивились пехотные командиры: впервые так, чтобы перед главнокомандующим и генералами не надо было вставать во фрунт, – распустили они солдат.

Едет Кутузов дальше, встречает уланский полк. Расположился полк у какой‑то реки. Сняли уланы мундиры, засучили рукава и штаны, коней боевых купают.

Увидели уланские командиры Кутузова:

– Стройся!

Бросили уланы своих коней, построились в ряд.

Подъехал Кутузов:

– Отставить! – И строго на офицеров: – Тут не мне – коню боевому внимание.

Едет Кутузов дальше, встречает артиллерийскую батарею. Пушки солдаты чистят.

Увидели главнокомандующего артиллерийские командиры:

– Становись!

– Разойдись! – еще издали крикнул Кутузов. Подъехал ближе, стал отчитывать командиров: – Не сметь отрывать пушкарей от дела. Пусть солдаты пушки к боям готовят.

Объехал Кутузов немало полков и рот. И всюду одно и то же. Увидят офицеры Кутузова:

– Стройся!

– Отставить! – кричит Кутузов. – Тут война, не военный парад.

Поражаются армейские офицеры:

– Порядки какие‑то новые!

Прошло несколько дней.

Войска стояли у города Гжатска. В какой‑то избе собрались офицеры. Пьют вино, веселятся, играют в карты. Шум и крики, как дым при пожаре, из окон столбом валят.

Проезжал Кутузов мимо избы, услышал разгульные крики. Решил посмотреть, что там в избе творится. Слез он с коня, заходит в избу.

Увидели офицеры главнокомандующего, соображают: встать им, не встать, бросить игру или нет? Вспоминают наказ Кутузова, решают остаться на месте. Продолжают в карты себе сражаться.

Постоял, постоял Кутузов, покачал головой: «Да, неплохо усвоили наказ офицеры. Поняли, что к чему».

– А ну‑ка, голубчики, – вдруг произнес, – коли время у вас свободное, там у ворот Серко мой с дороги стоит нечищеный. Ступайте к нему. Ступайте, голубчики. Да поживее! – прикрикнул Кутузов.

Опешили офицеры. Приказ есть приказ. Вскочили, помчались вон из избы. Дорогой разводят руками:

– Чтобы офицеру да чистить коня! Порядки какие‑то новые…

КТО КАК ДУМАЕТ

 

Вечер. Штабная изба. Тускло горят две свечи. Кутузов сидит за простым крестьянским столом, подписывает приказы и распоряжения.

Рядом вытянулся дежурный генерал, подает одну за другой бумаги.

При каждой новой бумаге Кутузов обращается к дежурному с одним и тем же вопросом:

– Про что тут, голубчик?

Генерал докладывает.

– Так, так… – кивает головой Кутузов. Затем начинает читать. Читает долго, не торопясь. Если глянуть со стороны, можно подумать: не заснул ли главнокомандующий? Но вот Кутузов берет перо – гусиным в то время еще писали, – макает его в чернильницу и осторожно выводит подпись.

Над одной из бумаг Кутузов задержался особенно долго. Прочитал раз, второй, повел своим единственным глазом на генерала, наконец произнес:

– Не пойму что‑то. Перескажи‑ка, голубчик.

– Прошение, ваша светлость.

– Так.

– От помещицы Смоленской губернии Нащекиной Глафиры Захаровны.

– Так.

– Драгунские фуражиры скосили, ваша светлость, зеленый овес на поле помещицы. Владелица просит о возмещении убытков в размере сорока четырех рублей.

– Так, – произнес Кутузов, посмотрел на генерала. – Как же нам быть, голубчик?

– Мародерство, ваша светлость, – отвечает генерал. – Тут по всей строгости надобно. Под арест бы виновных.

Кутузов закивал головой, повернулся к своему адъютанту:

– А ты как, голубчик?

– Надобно извиниться перед графиней. Солдатам – шпицрутенов, ваша светлость.

– Так.

Кутузов поднялся из‑за стола, прошел в сенцы, открыл выходную дверь.

– Эй, братец! – окликнул стоящего у избы караульного. – Ступай‑ка сюда.

Солдат нерешительно переступил порог, вытянулся:

– Слушаю, ваша светлость.

Объяснил Кутузов, в чем дело. Ждет, что же ответит солдат. Караульный замялся, переступил с ноги на ногу.

– Так что же, голубчик?

– Лес рубят – щепки летят, – гаркнул солдат. – Россию отдаем, неужто, ваша светлость, овсом скупиться!

Кутузов поднял глаз на солдата:

– Родом откуда?

– Деревенька Глушково. В семи верстах от Смоленска.

– Так деревня твоя под французом?

– Сожгли мужики деревеньку.

– Та‑ак, – произнес Кутузов. – Ладно, ступай. – Повернулся к своим офицерам. – Слыхали?! Как же нам быть?

Задел офицеров ответ солдата.

– Солдат – мужик, – заявил генерал. – Солдату чужого добра не жалко. Наш долг защищать дворянство.

– Дворянство – оплот царю и отечеству, – произнес адъютант. – Права графиня Нащекина, тут надобны строгости, в пример для других.

– Да‑а, – протянул Кутузов, – «лес рубят – щепки летят…» – повторил он слова солдата, подошел к столу, взял в руки письмо, вновь прочитал, поморщился и вдруг разорвал на мелкие части. – Позорнейший документ для россиянина. Не смею в армейских делах хранить.

Затем Кутузов склонился к столу, открыл стоящий на нем деревянный ларец, отсчитал сорок четыре рубля из собственных денег, протянул адъютанту:

– На, отправь графине Нащекиной. Да отпиши, что главнокомандующим отдан специальный приказ и произведен с виновных строжайший взыск.

ЛЮБОПЫТНЫЙ ГУСЬ

 

Далеко прошли от русской границы французы. Без малого тысячу верст. Сколько их по пути побито! Тысячи в русской земле зарыты. Сколько вернется домой калек!

Начинают роптать солдаты:

– Куда нас ведут?..

– Нам бы отдых в Смоленске нужен…

– Нам бы дальше Днепра не ходить.

С каждым шагом врагу труднее. Обтрепаться успели солдаты. Голодно им в пути.

Попадется солдатам краюха хлеба – чуть ли не драка. Отобьют у крестьян скотину – прямо со шкурой ее едят.

Где‑то за Вязьмой в Сычевском уезде ночевали солдаты у речки. Проснулись утром, видят – по лугу гусь здоровенный ходит.

Как он сюда попал? Деревни кругом пустые. Крестьяне со скарбом давно в лесах. То ли птица отбилась от общей стаи, то ли просто был любопытным гусь: пришел посмотреть на французов.

Вскочили солдаты:

– Лови!

– Окружай!

– За лапу хватай!

Хоть гусь и не очень прыткая птица, а все же поди схвати. Заметался гусак по лугу. Шею тянет, шипит. Как парусами, крыльями хлопает. Тяпнул клювом за штаны одного солдата. Тяпнул за палец второго. Отбивается длинношеий, ускользает из самых рук.

Проснулись от шума другие солдаты. Бегут на подмогу новые.

– Заходи к нему сзади!

– От речки гони!

– С фронта!

– С тыла!

– Давай во фланг!.. – как в настоящем бою, раздаются над лугом команды.

Как ни бился, все же попался гусь. Схватили его солдаты. Глаза разгорелись, рты приоткрылись, слюна течет.

На лугу оказались солдаты разных частей. Были французы, были пруссаки, итальянцы, и даже из дальних кустов примчался житель вольного города Гамбурга.

Возник у добытчиков спор.

– Гусь наш, – говорят французы.

– Гусь наш! – кричат пруссаки.

– Гусь наш! – шумят итальянцы.

– Гусь мой! – вопит житель Гамбурга. – Я первым его схватил.

Сцепились солдаты. Ругань стоит над лугом:

– Прусское рыло!

– Итальянская швабра!

– Эй, француз, лягушку живую съешь!

Приехал на шум генерал.

Прикрикнул, навел порядок.

– В чем дело?

Мнутся солдаты.

– В чем дело? – повторил генерал.

– Гусь… – отвечают солдаты.

Смотрят, а где же гусь?.. Нет, не видно, не слышно нигде пернатого. Лишь перо, как память о нем, в руках у одного из солдат осталось.

Пока шумели, ругались солдаты, гусь юрк между ног и к речке быстрее ходу. С лапы на лапу, с лапы на лапу, с берега в воду поспешно прыг. Отплыл, залез в камыши. Лишь глазом оттуда удивленно посматривает. Видать, и впрямь любопытный гусь.

МЕШОК С ДЕНЬГАМИ

 

Богатый мужик Дормидонт Проскуров стал торговать с французами.

У других крестьян французы ни за какие деньги ничего не достанут. Лучше сожгут крестьяне, лучше в реке утопят, лучше в лес волкам отнесут – лишь бы не французам.

А Дормидонт Проскуров – пожалуйста!

Видит он, что французы на деньги нескупы. Чего упускать момент, не трижды живем на свете.

Продал Проскуров

зерно,

сено,

корову,

козу,

распродал гусей и кур.

Мешок специальный завел. Деньги в мешок собирает.

Рассуждает: чего бы еще продать?

Вспомнил он о соленьях. Продает огурцы и капусту, грибов небольшой остаток.

Небывалый у Дормидонта Проскурова торг.

– А репу возьмете?

– Возьмем.

– А морковь?

– Возьмем и морковь, – отвечают французы. Разбухает мешок с деньгами. Даже жмых Дормидонт перегнивший продал.

Наконец Проскуров продал последнее. В общем, ни с чем остался.

«Бог с ним, – решает. – Денег мешок. Я теперь на всю округу самый богатый. Раз в десять больше всего накуплю».

Был Дормидонт продавцом, стал теперь покупателем. Отправился верст за двадцать в не занятое французами село на базар. Ходит что гоголь.

Тут посмотрит, там приценится, и это и то пощупает.

Облюбовал

телку,

корову,

коня,

второго коня.

Ну и пригонит домой богатства!..

Вот и сошелся в цене. Начинает считать кредитки:

– Раз, два, три…

– Э, да ты подожди, постой… Они же фальшивые!

– Что! – заревел Проскуров. – Какие фальшивые? Они же французами плачены!..

Стал собираться народ. Стали смотреть кредитки. Так и есть, все, как одна, фальшивые.

А дело в том, что, отправляясь в Россию, Наполеон приказал напечатать фальшивых денег. Оттого‑то французы и щедры.

Взвыл Дормидонт Проскуров. И туда, и сюда, к одному и к другому… Да только никто на фальшивые деньги продавать ему ничего не согласен.

Вернулся домой он черней чернозема. Есть хочется – никто не дает. Худеет страдалец бедный.

Наконец какой‑то озорной мужичонка нашелся:

– Хочешь краюху хлеба?

– Давай!!!

– Только тащи свой мешок с деньгами.

Поскулил, поскулил Дормидонт, отдал мешок: есть хочется. «О господи, это за краюху‑то и все‑то мои богатства!»

Сожгли крестьяне фальшивые деньги.

Прошел день.

Снова Проскурову кушать хочется. Никто не дает. Никто не здоровается. Не желают знать крестьяне предателя.

Как же он жил?

Да так вот и жил. Пока совсем не отощал и не помер.

Жалко? Нисколько.

ДЕЛИКАТНОСТЬ

 

Многие дворяне при подходе французов бросали свои имения и уезжали.

Однако были такие, которые и оставались. Не уехала и княгиня Затонская.

– Французы меня не тронут, – заявила княгиня. – Я во французском духе воспитана. Я романы на их языке читаю. Французы – сама деликатность.

Махнул старый князь рукой:

– Ну, как знаешь.

Взял и уехал.

Осталась одна княгиня, да девка при ней, Парашка.

Пришли французы под Вязьму. Какой‑то отряд вступил и в имение князей Затонских.

Явились солдаты в дом выбирать ночлег для своего командира.

Прошли они длинным рядом различных комнат, облюбовали одну с окном к восходу.

Комната небольшая, зато уютная. Кровать белым как снег застелена. Запахи ароматные. Столик, духи на столике.

– Как раз нашему офицеру.

Подошли княгиня и девка Парашка.

– Это комната моя, – объясняет княгиня.

– Это комната ее сиятельства, – уточняет Парашка.

«Какое еще сиятельство!» – смотрят на женщин солдаты.

– Это комната для нашего офицера, – говорят они грозно.

А в это время офицер вошел в дом. Услышал он разговор о комнате, подошел, поклонился княгине.

– Пардон, – произнес, – мадам. Виконт де Ланжерон, – представился. Поцеловал княгинину ручку. – Убирайтесь! – крикнул солдатам. Шаркнул ногой перед девкой Парашкой. – Пардон, мамзель…

Просияла княгиня. Предлагает она офицеру остаться, выбрать любую из комнат.

– Хотите ту, что с балконом, или нет, лучше ту, что в китайском стиле.

– Господину офицеру лучше бы княжеский кабинет, – предлагает девка Парашка. – Там ружья висят и сабли.

– Не смею, – отвечает виконт, – нарушать ваш покой. Время военное, пересплю по‑солдатски.

Сказал, опять поклонился и тут же вышел наружу.

Стоят княгиня с Парашкой.

– Вот это француз! Сама деликатность.

Решил офицер переночевать рядом с княжеским домом в селе. Выбрал избу получше.

– Вот здесь, – указал солдатам.

Вошли солдаты в избу, минут через пять вернулись.

– Ваше благородие, там горница занята. Там восемь детей крестьянских. Мал мала меньше. Хозяйка больная – лежит в беспамятстве.

Глянул грозно офицер на солдат:

– Очистить избу немедля!

Побежали солдаты.

Поздно вечером заглянула в село и девка Парашка. Встречает крестьян. Хвалится французским офицером, никак не нахвалится:

– Он ручку барыне поцеловал!.. Солдат из господского дома выгнал. По‑кавалерски мне поклонился. И все говорил «пардон». Сие есть деликатность, – объясняла Парашка.

Чешут мужики свои бороды:

– Н‑да, ворон ворону глаз не выклюет.

ЦАРСКИЕ ЛОШАДИ

 

В Екатеринославский драгунский полк поступило конное пополнение – 126 лошадей.

Кони не простые, из царских конюшен. Сам Константин Павлович Романов, родной брат царя Александра, их для полка пожаловал. Правда, за плату.

– Повезло, – рассуждают драгуны.

– Кони небось в сажень. С трудом на таких залезешь.

– Кабы не война, видал бы ты этих коней!

– Ныне и царский род для войны не скупится.

– А как же, и им не чужа Россия!

Потом пошел разговор, почем за коней уплачено.

– По двести двадцать пять рублей серебром за штуку.

– Деньги немалые. Тройная, выходит, цена.

– Так ведь и лошади царские.

Прибыли кони.

Столпились драгуны, стоят глазеют.

Кони какие‑то странные. Ростом по грудь. Кожа к костям прилипла. Многие вовсе беззубые.

– Может, ошибка, – перешептываются драгуны.

– Царские, может, только еще в пути.

Ошибки не было. Пришел коновал. Стал проверять, здоровы ли кони. Порядок такой из веков в кавалерийских войсках. И вот – 45 оказались больными сапом. Чтобы не разносили заразу, тут же их пришлось пристрелить. 55 – не подходили по старости. Продали их немедля. С трудом по 40 рублей – где уж серебром, в бумажных рублях – ассигнациями.

Лишь 26 лошадей были причислены в полк. И то, честно сказать, с натяжкой.

– Да‑а, – рассуждают драгуны. – Выходит, царский братец того… устроил обман‑коммерцию.

– Как купец, гнилое подсунул.

– На войне поднабил карман.

– Не кони, выходит, хворые, – тихо промолвил какой‑то солдат, – в царевом роду, видать, червоточина.

ГОСПОДИ, ПОМОГИ!.

 

Где‑то в глуши, в смоленских лесах и чащобах, затерялся мужской монастырь. Бьют монахи земные поклоны:

– Господи, помоги, уйми супостата, силу нашим войскам пошли!..

Бьют монахи земные поклоны. Молятся, молятся, молятся. Только не слышит их слов Господь. Наступают кругом французы.

– Господи, не оставь! Помоги!.. – взывают монахи. Предают Наполеона они анафеме, беды всякие кличут, лютые кары ему сулят.

Однако Господь, словно и нет‑то его на небе, молчит и молчит. То ли спит, лежебока, на облаке, то ли просто, разбойник, ленится.

Нашлись среди монахов такие, которые сняли свои сутаны, надели мирское, ружья в руки вместо креста и влились в русское войско.

А остальные остались. Продолжают у Бога защиту вымаливать.

Просили, просили – не отозвался Господь. Пришли в монастырь французы, какая‑то конная часть.

Загадили кони подворье. Солдаты в погребах монастырских рыщут, в кельях песни свои кричат.

В испуге живут монахи. Днем с совками и метлами ходят – убирают конячий навоз. И лишь ночью, забившись в кельи, тихонько продолжают Господу Богу поклоны бить.

Приехал как‑то французский полковник. Собрал он монахов.

– А ну молебен во славу императора Наполеона!

Замялись монахи, да что же тут делать. Побьют их французы. Кто же тогда Господа Бога будет просить о спасении, кто же будет поклоны бить?!

Отслужили монахи молебен в честь императора Наполеона.

– И впредь служить ежедневно! – отдал строгий приказ полковник.

– Слушаем, – пискнули черносутанники.

Так и служат теперь монахи. Утром – за здравие императора, ночью – за упокой.

– Уйми ты его, супостата!.. – гнут свои спины до десятого пота. – Лютые кары ему пошли!..

Да только не отзывается что‑то Господь.

То ли в просьбах Господь запутался, то ли просто всевышний ленится.

ВОЙСКО ВТОРОГО СОРТА

 

По всей России в срочном порядке собирали для армии новых солдат. Из губерний Санкт‑Петербургской, Московской, Нижегородской, из других губерний и мест России походным маршем шли они на войну. Крестьяне бросали свою соху, мелкие торговцы до лучших времен закрывали лавки.

Обозники, каретники, плотники, горожане любых ремесел оставляли свой дом и труд.

Называли новых солдат ополченцами.

Враг наступал. Для учений времени не было. Умел держать ружье, не умел – все равно, ты отныне есть боевой солдат.

– Братцы, в боях научимся!

Под городом Гжатском к русской армии присоединились сразу двадцать пять тысяч таких новобранцев.

– Эка сила какая прибыла! – подзадоривают новых солдат бывалые. – Что грибов в урожайный год. Значит, вас прямо в бой. Карасями на сковородку.

Ходят ополченцы, настоящим солдатам завидуют.

У солдат в разный цвет мундиры, панталоны в обтяжку, на ногах башмаки.

У ополченцев простые кафтаны, портки‑шаровары, сапоги невоенного кроя.

У солдат шапки с султанами, кивера и кокарды.

У ополченцев просто фуражки.

У солдат ружья, штыки на ружьях.

У ополченцев ружье на троих.

– Вы рангом нас чуть пониже, – смеются солдаты. – Войско второго сорта.

Всюду вновь прибывшему меньший почет. Так и тут, на войне.

Под тем же городом Гжатском ополченцы имели первое «дело». Отличились они в бою. Отбили и в плен пригнали отряд французов.

Сгрудились у пленных солдаты.

– Ты смотри!

– Ну и бороды!

– Ну и кафтаны!

Рады ополченцы, что их солдаты бывалые хвалят. Осмелели. Стали просить, чтобы каждому дали ружья.

– Не давать им, не давать ружья! – смеются солдаты. – Да они с ружьями всех французов в плен заберут, нам ничего не оставят.

Конечно, дали бы новым солдатам ружья. Да ведь ружей в армии не хватало, многотысячной стала армия. Ружья – они не грибы. Их в лесу под кустами не сыщешь. Ружья делать и делать надо.

Да разве главное в ружьях? Ружье без солдата не стрельнет. Солдат и без ружья победит.

ГРИШЕНЬКА

 

Кутузов читал письмо:

«Милостивый государь, батюшка Михаил Илларионович!..»

Письмо было от старого друга‑генерала, ныне уже вышедшего в отставку. Генерал вспоминал многолетнюю службу с Кутузовым, былые походы. Поздравлял с назначением на пост главнокомандующего. Желал новых успехов. Но главное, ради чего писалось письмо, было в самом конце. Речь шла о генеральском сыне, молодом офицере Гришеньке. Генерал просил Кутузова в память о старой дружбе пригреть Гришеньку, взять в штаб, а лучше всего – в адъютанты.

– Да‑а, – вздохнул Кутузов. – Не с этого мы начинали. Видать, молодежь не та уже нынче. Все ищут, где бы теплее, где жизнь поспокойнее. Все в штаб да в штаб, нет бы на поле боя.

Однако дружба есть дружба. Генерал был боевым, заслуженным. Кутузов его уважал и решил исполнить отцовскую просьбу.

Через несколько дней Гришенька прибыл.

Смотрит Кутузов – стоит перед ним птенец. Не офицер, а мальчишка. Ростом Кутузову едва до плеча. Худ, как тростинка. На губах пух, ни разу не тронутый бритвой.

Даже смешно стало Кутузову. «Да, не та пошла молодежь, офицерство теперь не то. Хлипкость в душе и теле».

Расспросил Кутузов Гришеньку об отце, вспомнил о матушке.

– Ну ладно, ступай. Исполнил я просьбу Петра Никодимыча – шей адъютантский наряд.

Однако офицер не уходит.

– Ваша светлость!

Кутузов нахмурился. Понял, что молодой офицер начнет благодарить.

– Ступай, ступай!

– Ваша светлость!.. – опять начинает Гришенька.

Кутузов поморщился: «Эка какой прилипчивый».

– Ну что тебе?

– Михаил Илларионович, мне бы в полк… Мне бы в армию к князю Петру Багратиону, – пролепетал Гришенька.

Развеселился от этого вдруг Кутузов. Смотрит на малый рост офицера, на пух, что вместо усов над верхней губой. «Дите, как есть дите». Жалко стало юнца Кутузову. Куда же посылать такого птенца под пули…

– Не могу, не могу, – говорит. – Батюшке твоему другое обещано.

Дрогнули у офицера губы. Ну, право, вот‑вот расплачется.

– Не могу, – повторил Кутузов. – Да куда тебе в полк! Тебя‑то и солдаты в бою не приметят.

Обиделся офицер:

– Так и Суворов ведь был не саженного роста.

Кутузов удивленно поднял глаза. Понял он, что Гришенька не из тех, кто за отцовскую спину лезет. Подошел фельдмаршал к офицеру, расцеловал.

– Ладно, ладно. Вот и батюшка твой, бывало… – Кутузов не договорил: стариковская слеза подступила к глазу.

Постояли они минуту.

– Ступай, – махнул рукой наконец Кутузов. – Быть по сему: лети, крылатый, своей дорогой.

Гришенька вытянулся, ловко повернулся на каблуках, вышел. А Кутузов долго и задумчиво смотрел ему вслед. Затем он потребовал лист бумаги и принялся писать письмо старому генералу.

«Милостивый государь, батюшка Петр Никодимович!

Радость Господь послал мне великую. Прибыл твой Гришенька. И сдавалось мне, что сие не новый побег, а юность наша с тобой явилась. Спасибо тебе за такой сюрприз. Уповаю видеть его в героях…»

Потом подумал и приписал:

«Просьбу твою исполнил. Отныне Гришенька у меня на самом приметном месте: при душе моей в адъютантах…»

Получив письмо, старый генерал долго ломал голову. «При душе» – как же это понять? Эх, приотстал я в военном деле: видать, при главнокомандующем новую должность ввели».

Татарин

 

У города Гжатска солдаты хоронили погибших товарищей. Вырыли большую могилу. Место выбрали высокое, на холме у трех сосен.

Глянешь отсюда налево – речки‑певуньи крутой изгиб. Глянешь направо – бежит дорога. Посмотришь вперед – поля и поля, необъятная даль России.

Спите спокойно, герои.

Перенесли солдаты погибших на холм, положили у края могилы. Ждут армейского батюшку для отпевания.

Лежат, как в строю, убитые. Только глаза закрыты. Руки у всех на груди. Разные лица: молодые и старые, худые, полные, усатые, с пухом вместо усов, с густыми бровями, с редкими, а вот и совсем безбровый, широкой лопатой скулы.

– Так это ж татарин!

Смотрят солдаты. Как же им быть? Татарин ведь другой, не христианской веры. Какое ж ему отпевание? Как бы, того, не покарал Господь за такое дело.

Сгрудились, перешептываются между собой.

– Конечно, оно не по праву, – говорит один солдат. – Да ведь вместе сражались. Погиб за Россию. Хоть и не христьянская, а тоже солдатская кровь. Нет, нельзя, не по‑христьянски его в сторонку. Пусть остается со всеми.

Явился батюшка, вынул кадило, пригладил бороду, приготовился. Только хотел начинать отпевание, видит – лежит татарин.

Нахмурился батюшка.

– Убрать!

Не шевелятся солдаты.

– Убрать, – повторил священник.

– Ваше преподобие, – взмолились солдаты, – пусть остается. Он же солдат. Господь не осудит.

Перекосилось от слов подобных лицо священника. Скула с бородой отвалилась, открылся и замер, словно в распорках, рот.

– Богохульники! – заревел батюшка. – Христопродавцы! Кайтесь, кайтесь святым угодникам!..

Переглянулись солдаты: не речи, а гром. Хотели они идти на попятную. Да что‑то их удержало. Братство, видать, солдатское.

В это время мимо трех сосен ехал Кутузов. Видит: священник, могила, лежат убитые. Снял Кутузов фуражку, слез с лошади, перекрестился:

– В чем дело, ваше преподобие?

Объяснил священник, в чем дело. Посмотрел Кутузов на побитых солдат, на татарина, посмотрел на живых солдат обратился к священнику:

– А нельзя ли солдат уважить?

– Ваша светлость, побойтесь Бога!..

– Ладно, ладно, – поморщился главнокомандующий. Глянул опять на солдат, опять на священника, показал на кадило. – Дай‑ка сию вещицу.

Поп растерялся и отдал.

Кутузов взял и сам замахал кадилом.