Монолог герцога Рейхштадтского

Из драмы «Орленок»

 

В моей душе теперь величье храма:

Пусть перед ним преклонится народ…

Я силы пью здесь, в воздухе Ваграма,

Мне двадцать лет, меня корона ждет!..

Корона, власть… Движением десницы,

Как по волшебству, открывать темницы

И узникам свободу даровать,

Кормить голодных, облегчать страданья,

Вносить улыбки, осушать рыданья,

Любить, прощать и счастье разливать…

О мой народ! Своей святою кровью

Ты заплатил бессмертие отца,

Но сын его воздаст тебе любовью

И мир внесет во все сердца!

Я сам страдал… Страдания народа

Понятны мне, и я их искуплю!

Я был в плену… Не бойся же, свобода,

Я прав твоих не оскорблю!

К трофеям всем родной моей державы,

К названиям Ваграма, Ровиго

Прибавлю я иной названье славы

И герцогом я сделаю Гюго!..

Слетела грез счастливых вереница,

С души моей исчез тяжелый гнет,

Лечу к тебе, лечу, моя столица,

Мне двадцать лет, меня корона ждет!

Париж, Париж!.. Я вижу волны Сены,

И слышу я твои колокола…

Вы здесь, друзья, не знавшие измены,

Вас тень отца и к сыну привела…

Уж вижу я несчетные знамена,

Уж вижу я и лавры и цветы,

Мне двадцать лет, и ждет меня корона…

Париж, Париж, ее отдашь мне ты!..

 

<1914>

 

Опять «Сизый Нос»

 

Его увидел я в таверне за столом;

Он перелистывал Гюго старинный том…

Он был всегда из тех, чей завтрак – кружка пива,

И часто весь обед – какой‑нибудь сухарь.

Он показался мне еще худей, чем встарь,

Но речь его была – как прежде тороплива.

Я вместе с ним ушел. И вот открылся шлюз.

Глубокий Люксембург свои раскрыл нам сени…

Сгущались вечера сиреневые тени,

Пока он эстетизм громил и тайных муз…

Я слышу как сейчас, как крикнул «черт возьми!»

Он удивленному прохожему свирепо:

«Мы петь должны для всех, – живем мы меж людьми.

Искусство меньшинства? Для избранных? Нелепо!

Когда вы пишете уж больно мудрено,

Так, что нельзя понять, чего бы вы хотели,

Любезные друзья, сдается вам ужели,

Что вам любить одним поэзию дано?..

Да, плоской пошлости страшна, конечно, шутка,

Но бойтесь с ней смешать, но бойтесь как‑нибудь

Вы с нею те сердца случайно оттолкнуть,

В которых чувство есть: оно важней рассудка.

Люби тех, кто молчит, кого презренье ждет,

Кто, выслушав стихи, не скажет громко мненья,

Но в чьих глазах слеза горячего волненья:

Так мысли царственной воспринял он полет.

Люби ты простоту, в ней часто справедливость;

Люби всех тех, кому обман ваш невместим.

Пойми: быть может, то, чтó непонятно им,

Есть только фокусы, искусственность и лживость.

Не лучше ли весам экспертов предпочесть,

Что весят тонкости искусства на караты,

Те души звучные, пространствами богаты,

В которых для стихов прекрасных место есть!»

 

<1914>

 

Упражнения

 

Встряхнем сонливую усталость,

Что всё позабывать склонна,

И летаргического сна

Прогоним тягостную вялость.

Хотеть! Научимся хотеть!

При этом волею железной.

Для нас спасение одно:

Хотеть! Чего? Не всё ль равно?

Хотеть сорвать цветок над бездной,

Хотеть искусным стать стрелком, –

Иль брать барьеры напролом.

Пусть развлечение! Пусть забава!

Спектакль устроить иль пикник;

Восстать за попранное право;

Нубийский изучить язык;

Преодолеть наречье курдов;

Хотеть нелепостей, абсурдов,

Чего угодно, чтоб уметь

По‑настоящему хотеть!

Пускай в душе не будет мира.

Жизнь, жизнь! Не всё ль равно нам – в чем?

Ведь учит легкая рапира

Тяжелым овладеть мечом.

Сперва попробуем несмело,

С смирением ученика,

Хотеть чего‑нибудь слегка;

Потом – сильней, потом – всецело!

Бросая камни у реки,

Чтоб приобресть размах руки,

Не будем начинать тяжелым!

Начавши с маленьких камней,

Возможно легче и скорей

Стать самым лучшим дискоболом.

Пусть добрым знаком будет нам,

Когда мы так хотеть устали…

Ведь, утомясь от скучных гамм,

Мы всё же время не теряли,

Коль упражнялись на рояли.

Так честолюбец и герой

Всё время детскою игрой

Как будто на смех развлекался…

И в бильбоке ему попался

В конце концов весь шар земной!

 

<1914>

 

 

А. А. Блок

 

Джордж Гордон Байрон

 

 

Подражание Катуллу

 

О, только б огонь этих глаз целовать, –

Я тысячи раз не устал бы желать!

Всегда погружать мои губы в их свет,

В одном поцелуе прошло бы сто лет!

Но разве душа утолится, любя?

Всё льнул бы к тебе, целовал бы тебя,

Ничто б не могло губ от губ оторвать;

Мы всё б целовались опять и опять;

И пусть поцелуям не будет числа,

Как зернам на ниве, где жатва спела.

И мысль о разлуке – не стоит труда,

Могу ль изменить? – Никогда, никогда!

 

1905

 

Отрывок

 

Бесплодные места, где был я сердцем молод,

Аннслейские холмы!

Бушуя, вас одел косматой тенью холод

Бунтующей зимы.

 

Нет прежних светлых мест, где сердце так любило

День долгий коротать:

Вам небом для меня в улыбке Мэри милой

Уже не заблистать.

 

1905

 

Из дневника в Кефалонии

 

Встревожен мертвых сои – могу ли спать?

Тираны давят мир – я ль уступлю?

Созрела жатва – мне ли медлить жать?

На ложе – колкий терн; я не дремлю;

В моих ушах, что день, поет труба,

Ей вторит сердце…

 

1906

 

Любовь и смерть

 

Я на тебя взирал, когда наш враг шел мимо,

Готов его сразить иль пасть с тобой в крови,

И, если б пробил час, – делить с тобой, любимой,

Всё, верность сохранив свободе и любви.

 

Я на тебя взирал в морях, когда о скалы

Ударился корабль в хаосе бурных волн,

И я молил тебя, чтоб ты мне доверяла;

Гробница – грудь моя, рука – спасенья челн.

 

Я взор мой устремлял в больной и мутный взор твой,

И ложе уступил, и, бденьем истомлен,

Прильнул к ногам, готов земле отдаться мертвой,

Когда б ты перешла так рано в смертный сон.

 

Землетрясенье шло и стены сотрясало,

И всё, как от вина, качалось предо мной.

Кого я так искал среди пустого зала?

Тебя. Кому спасал я жизнь? Тебе одной.

 

И судорожный вздох спирало мне страданье,

Уж погасала мысль, уже язык немел,

Тебе, тебе даря – последнее дыханье,

Ах, чаще, чем должнó, мой дух к тебе летел.

 

О, многое прошло; но ты не полюбила,

Ты не полюбишь, нет! Всегда вольна любовь.

Я не виню тебя, но мне судьба судила –

Преступно, без надежд – любить всё вновь и вновь.

 

1906

 

Генрих Гейне

 

 

Опять на родине

 

* * *

В этой жизни слишком темной

Светлый образ был со мной;

Светлый образ помутился,

Поглощен я тьмой ночной.

 

Трусят маленькие дети,

Если их застигнет ночь,

Дети страхи полуночи

Громкой песней гонят прочь.

 

Так и я, ребенок странный,

Песнь мою пою впотьмах;

Незатейливая песня,

Но зато разгонит страх.

 

<1910>

 

* * *

Не знаю, чтó значит такое,

Что скорбью я смущен;

Давно не дает покою

Мне сказка старых времен.

 

Прохладой сумерки веют,

И Рейна тих простор;

В вечерних лучах алеют

Вершины дальних гор.

 

Над страшной высотою

Девушка дивной красы

Одеждой горит золотою,

Играет златом косы.

 

Золотым убирает гребнем

И песню поет она;

В ее чудесном пеньи

Тревога затаена.

 

Пловца на лодочке малой

Дикой тоской полонит;

Забывая подводные скалы,

Он только наверх глядит.

 

Пловец и лодочка, знаю,

Погибнут среди зыбей;

И всякий так погибает

От песен Лорелей.

 

<1911>

 

* * *

Сырая ночь и буря,

Беззвездны небеса;

Один средь шумящих деревьев,

Молча, бреду сквозь леса.

 

Светик далекий кажет

В охотничий домик путь;

Мне им прельщаться не надо,

Ведь скучно туда заглянуть.

 

Там бабушка в кожаном кресле,

Как изваянье страшна,

Слепая, сидит без движенья

И слова не молвит она.

 

Там бродит, ругаясь, рыжий

Сын лесничего взад и вперед,

То яростным смехом зальется,

То в стену винтовку швырнет.

 

Там плачет красавица‑пряха,

И лен отсырел от слез;

У ног ее с урчаньем

Жмется отцовский пес.

 

<1911>

 

* * *

Играет буря танец,

В нем свист и рев и вой:

Эй! Прыгает кораблик!

Веселый пляс ночной.

 

Вздымает гулкое море

Живые горы из вод;

Здесь пропасти чернеют,

Там белая башня растет.

 

Молитвы, рвота и ругань

Слышны из каюты в дверь;

Мечтаю, схватившись за мачту:

Попасть бы домой теперь!

 

<1911>

 

* * *

Вечер пришел безмолвный,

Над морем туманы свились,

Таинственно ропщут волны,

Кто‑то белый тянется ввысь.

 

Из волн встает Водяница,

Садится на берег со мной;

Белая грудь серебрится

За ее прозрачной фатой.

 

Стесняет объятия, душит

Всё крепче, всё больней, –

Ты слишком больно душишь,

Краса подводных фей!

 

«Душу тебя с силою нежной,

Обнимаю сильной рукой;

Этот вечер слишком свежий,

Хочу согреться тобой».

 

Лик месяца бледнеет,

И пасмурны небеса;

Твой сумрачный взор влажнеет,

Подводных фей краса!

 

«Всегда он влажен и мутен,

Не сумрачней, не влажней:

Когда я вставала из глуби,

В нем застыла капля морей».

 

Чайки стонут, море туманно,

Глухо бьет прибой меж камней, –

Твое сердце трепещет странно,

Краса подводных фей!

 

«Мое сердце дико и странно,

Его трепет странен и дик,

Я люблю тебя несказáнно,

Человеческий милый лик».

 

<1911>

 

* * *

На дальнем горизонте,

Как сумеречный обман,

Закатный город и башни

Плывут в вечерний туман.

 

Играет влажный ветер

На серой быстрине;

Траурно плещут весла

Гребца на моем челне.

 

В последний проглянуло

Над морем солнце в крови,

И я узнал то место –

Могилу моей любви.

 

<1911>

 

* * *

Тихая ночь, на улицах дрема,

В этом доме жила моя звезда;

Она ушла из этого дома,

А он стоит, как стоял всегда.

 

Там стоит человек, заломивший руки,

Не сводит глаз с высоты ночной;

Мне страшен лик, полный смертной муки, –

Мои черты под неверной луной.

 

Двойник! Ты, призрак! Иль не довольно

Ломаться в муках тех страстей?

От них давно мне было больно

На этом месте столько ночей!

 

<1911>

 

* * *

Племена уходят в могилу,

Идут, проходят года,

И только любовь не вырвать

Из сердца никогда.

 

Только раз бы тебя мне увидеть,

Склониться к твоим ногам,

Сказать тебе, умирая:

Я вас люблю, madame!

 

<1911>

 

* * *

Я в старом сказочном лесу!

Как пахнет липовым цветом!

Чарует месяц душу мне

Каким‑то странным светом.

 

Иду, иду, – и с вышины

Ко мне несется пенье.

То соловей поет любовь,

Поет любви мученье.

 

Любовь, мучение любви,

В той песне смех и слезы,

И радость печальна, и скорбь светла,

Проснулись забытые грезы.

 

Иду, иду, – широкий луг

Открылся предо мною,

И замок высится на нем

Огромною стеною.

 

Закрыты окна, и везде

Могильное молчанье;

Так тихо, будто вселилась смерть

В заброшенное зданье.

 

И у ворот разлегся Сфинкс,

Смесь вожделенья и гнева,

И тело и лапы – как у льва,

Лицом и грудью – дева.

 

Прекрасный образ! Пламенел

Безумием взор бесцветный;

Манил извив застывших губ

Улыбкой едва заметной.

 

Пел соловей – и у меня

К борьбе не стало силы, –

И я безвозвратно погиб в тот миг,

Целуя образ милый.

 

Холодный мрамор стал живым,

Проникся стоном камень –

Он с жадной алчностью впивал

Моих лобзаний пламень.

 

Он чуть не выпил душу мне, –

Насытясь до предела,

Меня он обнял, и когти льва

Вонзились в бедное тело.

 

Блаженная пытка и сладкая боль!

Та боль, как та страсть, беспредельна!

Пока в поцелуях блаженствует рот,

Те когти изранят смертельно.

 

Пел соловей: «Прекрасный Сфинкс!

Любовь! О любовь! За что ты

Мешаешь с пыткой огневой

Всегда твои щедроты?

 

О, разреши, прекрасный Сфинкс,

Мне тайну загадки этой!

Я думал много тысяч лет

И не нашел ответа».

 

1920

 

Анджело Полициано

 

 

583. Эпитафия фра Филиппо Липпи [7]

 

Здесь я покоюсь, Филипп, живописец навеки бессмертный.

Дивная прелесть моей кисти – у всех на устах.

 

Душу умел я вдохнуть искусными пальцами в краски,

Набожных души умел голосом бога смутить.

 

Даже природа сама, на мои заглядевшись созданья,

Принуждена меня звать мастером равным себе.

 

В мраморном этом гробу меня успокоил Лаврентий

Медичи, прежде чем я в низменный прах обращусь.

 

1914

 

Аветик Исаакян

 

 

584.

 

Схороните, когда я умру,

На уступе горы Алагяза,

Чтобы ветер с вершин Манташа

Налетал, надо мною дыша.

 

Чтобы возле могилы моей

Колыхались пшеничные нивы,

Чтобы плакали нежно над ней

Распустившие волосы ивы.

 

1915

 

585.

 

Во долине, в долине Салнó боевой,

Ранен в грудь, умирает гайдук.

Рана – розы раскрытой цветок огневой,

Ствол ружья выпадает из рук.

 

Запевает кузнечик в кровавых полях,

И, в объятьях предсмертного сна,

Видит павший гайдук, видит в сонных мечтах,

Что свободна родная страна…

 

Снится нива – колосья под ветром звенят,

Снится – звякая, блещет коса,

Мирно девушки сено гребут – и звучат,

Всё о нем их звенят голоса…

 

Над долиной Салнó туча хмуро встает,

И слезами увлажился дол.

И сраженному черные очи клюет

Опустившийся в поле орел…

 

1915

 

586.

 

Словно молньи луч, словно гром из туч,

Омрачен душой, я на бой пошел.

Словно стая туч над зубцами круч,

Милый друг сестра, брат твой в бой пошел.

 

А утихнет бой – не ищи меня

В удалой толпе боевых друзей,

Ты ищи, сестра, воронá коня,

Он копытом бьет в тишине полей.

 

Не ищи, душа, не ищи дружка

На хмельном пиру, средь товарищей.

Взвоет горный ветр, кинет горсть песка

В твоего дружка на пожарище.

 

И чужая мать, неродная мать

Будет слезы лить над могилою,

Не моя сестра – горевать, рыдать,

Рассыпать цветы над могилою…

 

1915

 

587.

 

Быстролетный и черный орел

С неба пал, мою грудь расклевал,

Сердце клювом схватил и возвел

На вершины торжественных скал.

 

Взмыл сурово над кручами гор,

Бросил сердце в лазоревый блеск,

И вокруг меня слышен с тех пор

Орлих крыл несмолкаемый плеск.

 

1915

 

588.

 

Да, я знаю всегда – есть чужая страна,

Есть душа в той далекой стране,

И грустна, и, как я, одинока она,

И сгорает, и рвется ко мне.

 

Даже кажется мне, что к далекой руке

Я прильнул поцелуем святым,

Что рукой провожу в неисходной тоске

По ее волосам золотым…

 

1915

 

Закрис Топелиус

 

 

Млечный путь

 

Погашен в лампе свет, и ночь спокойна и ясна,

На памяти моей встают былые времена,

Плывут сказанья в вышине, как перья облаков,

И в сердце странно и светло, печально и легко.

 

И звезды ясно смотрят вниз, блаженствуя в ночи,

Как будто смерти в мире нет, спокойны их лучи.

Ты понял их язык без слов? Легенда есть одна,

Я научился ей у звезд, послушай, вот она:

 

Далёко, на звезде одной, в величьи зорь он жил,

И на звезде другой – она, среди иных светил.

И Саламú звалась она, и Зуламúт был он,

И их любовь была чиста, как звездный небосклон.

 

Они любили на земле в минувшие года,

Но грех и горе, ночь и смерть их развели тогда.

В покое смерти крылья им прозрачные даны,

И жить на разных двух звездáх они осуждены.

 

Сны друг о друге в голубой пустыне снились им,

Меж ними – солнечный простор сиял, неизмерим;

Неисчислимые миры, созданье рук творца,

Горели между ним и ей в сияньи без конца.

 

И Зуламит в вечерний час, сжигаемый тоской,

От мира к миру кинуть мост задумал световой;

И Салами в тоске, как он, – и стала строить мост

От берега своей звезды – к нему, чрез бездну звезд.

 

С горячей верой сотни лет упорный длился труд,

И вот – сияет Млечный Путь, и звездный мост сомкнут;

Весь охватив небесный свод, в зенит уходит он,

И берег с берегом другим теперь соединен.

 

И херувимов страх объял; они к творцу летят:

«О господи, чтó Салами и Зуламит творят!»

Но всемогущий им в ответ улыбкой просиял:

«Я не хочу крушить того, что жар любви сковал».

 

А Салами и Зуламит, едва окончен мост,

Спешат в объятия любви, – светлейшая из звезд,

Куда ни ступят, заблестит на радостном пути,

Так после долгих бед душа готова вновь цвести.

 

И всё, что радостью любви горело на земле,

Что горем, смертью и грехом разлучено во мгле, –

От мира к миру кинуть мост пусть только сил найдет, –

Верь, обретет свою любовь, его тоска пройдет.

 

1916

 

Летний день в Кангасала

 

Качаюсь на верхней ветке

И вижу с высоких гор,

Насколько хватает зренья,

Сиянье синих озер.

В заливах Лэнгельмэнвеси

Блестит полоса, как сталь,

И нежные волны Ройнэ,

Целуясь, уходят вдаль.

 

Ясна, как совесть ребенка,

Как небо в детстве, син я,

Волнуется Весиэрви

В ласкающем свете дня.

На лоне ее широком –

Цветущие острова,

Как мысли зеленой природы,

Их нежит воли синева.

 

Но сосны сумрачным кругом

Обстали берег крутой,

На резвую детскую пляску

Так смотрит мудрец седой.

Созревшие нивы клонят

Лицо к озерным зыбям,

Цветы луговые дышат

Навстречу летним ветрам.

 

Финляндия, как печален,

А всё красив твой простор!

И златом и сталью блещет

Вода голубых озер!

Звучит и печаль и радость

В напевах финской струны,

И в мерном качаньи песен –

Игра зыбучей волны.

 

Я – только слабая птичка,

Малы у меня крыла.

Была б я орлом могучим

И к небу взлететь могла, –

Летела бы выше, выше,

К престолу бога‑отца,

К ногам его припадая,

Молила бы так творца:

 

«Могучий владыка неба,

Молитве птички внемли:

Ты создал дивное небо!

Ты создал прелесть земли!

Сиять родимым озерам

В огне любви нашей дай!

Учи нас, великий боже,

Учи нас любить наш край!»

 

1916

 

 

М. А. Волошин

 

Жозе‑Мария Эредиа

 

 

Бегство кентавров

 

Сорвавшись с дальних гор гудящею лавиной,

Бегут в бреду борьбы, в безумьи мятежа.

Над ними ужасы проносятся, кружа,

Бичами хлещет смерть, им слышен запах львиный…

 

Чрез рощи, через рвы, минуя горный склон,

Пугая гидр и змей… И вот вдали миражем

Встают уж в темноте гигантским горным кряжем

И Осса, и Олимп, и черный Пелион…

 

Порой один из них задержит бег свой звонкий,

Вдруг остановится, и ловит запах тонкий,

И снова мчится вслед родного табуна.

 

Вдали, по руслам рек, где влага вся иссякла,

Где тени бросила блестящая луна, –

Гигантским ужасом несется тень Геракла…

 

1904

 

Эмиль Верхарн

 

 

Осенний вечер

 

В дикой скачке тучи скачут,

Тучи в пляске завились.

Эй, Луна, берегись!

Мгла гудит и разрывается,

И деревья на полях

То застонут, то заплачут,

Выгибаются…

Эй, Луна, берегись!

Желтый лик больной Луны

Мертвый пал в зеркальность пруда,

Раздробясь о грань волны,

Окруженный бледной просинью, –

Это ветер свадьбу правит с Осенью.

Эй, Луна, берегись!

Как тяжелый всадник, рвется ураган,

В двери бьет размашисто и хлестко,

И гуляет, буйный, распален и пьян,

С рыжей Осенью по дальним перекресткам.

Эй, Луна, берегись!

Этот лик святой и чистый,

Звезд лампады, нимб лучистый

Здесь не к месту средь разгула

Пьяного, тяжелого,

Там, где Осень с Ветром потеряли голову…

В судоргах объятий

Вздохи всё короче.

Беспредельность ночи…

Да лишь лес кричит из вихря и тумана

Под ударами ночного урагана.

Эй, Луна, берегись!

Рыщут псы, и липнет грязь на лапах.

От полей идет сырой и пьяный запах.

И на юг, на север, на восток – повсюду

Разлилось дыханье похоти и блуда,

Как кошмар прерывистый и рдяный.

Ветер с Осенью распутною и пьяной

В буйных судоргах упали и сплелись.

Эй, Луна, берегись!

И собаки воют, точно волки.

 

1905

 

Ужас

 

В равнинах Ужаса, на север обращенных,

Седой Пастух дождливых ноябрей

Трубит несчастие у сломанных дверей –

Свой клич к стадам давно похороненных.

Кошара из камней тоски моей былой

В полях моей страны унылой и проклятой,

Где вьется ручеек, поросший бледной мятой,

Усталой, скучною, беззвучною струей.

 

И овцы черные с пурпурными крестами

Идут послушные, и огненный баран,

Как скучные грехи, тоскливыми рядами.

 

Седой Пастух скликает ураган.

Какие молнии сплела мне нынче пряха?

Мне жизнь глядит в глаза, и пятится от страха…

 

<1910>

 

На Север

 

С темными бурями споря

Возле утесистых стен,

Два моряка возвращались на север

Из Средиземного моря

С семьею сирен.

 

Меркнул закат бледно‑алый.

Плыли они, вдохновенны и гóрды.

Ветер попутный, серый и усталый,

Гнал их в родные фиорды.

Там уж толпа в ожиданьи

С берега молча глядела…

В море, сквозь сумерки синие,

Что‑то горело, алело,

Сыпались белые розы,

И извивались, как лозы,

Линии

Женского тела.

 

В бледном мерцаньи тумана

Шел к ним корабль, как рог изобилья,

Вставший со дна океана.

Золото, пурпур и тело…

Море шумело…

Ширились белые крылья

Царственной пены…

 

И пели сирены,

Запутаны в снасти,

Об юге, о страсти…

 

Мерцали их лиры,

А сумерки были и тусклы и сыры.

Синели зубчатые стены.

Вкруг мачт обвивались сирены.

Как пламя, дрожали

Высокие груди…

Но в море глядевшие люди

Их не видали…

 

И мимо прошел торжествующий сон,

Корабли, подобные лилиям,

Потому что он не был похож

На старую ложь,

Которую с детства твердили им.

 

<1910>

 

Ноябрь

 

Большие дороги лучатся крестами

В бесконечность между лесами.

Большие дороги лучатся крестами длинными

В бесконечность между равнинами.

Большие дороги скрестились в излучины

В дали холодной, где ветер измученный,

Сыростью вея,

Ходит и плачет по голым аллеям.

 

Деревья, шатаясь, идут по равнинам,

В ветвях облетевших повис ураган.

Певучая вьюга гудит, как орган.

Деревья сплетаются в шествиях длинных,

На север уходят процессии их.

О, эти дни «Всех Святых»…

«Всех Мертвых»…

 

Вот он – Ноябрь – сидит у огня,

Грея худые и синие пальцы.

О, эти души, так ждавшие дня!

О, эти ветры‑скитальцы!

Бьются о стены, кружат у огня,

С веток срывают убранство

И улетают, звеня и стеня,

В мглу, в бесконечность, в пространство.

 

Деревья, мертвые… все в памяти слились.

Как звенья, в пеньи, в вечном повтореньи

Ряды имен жужжат в богослуженьи.

Деревья в цепи длинные сплелись.

Кружатся, кружатся, верны заклятью.

Руки с мольбою во тьме поднялись.

О, эти ветви, простертые ввысь,

Бог весть к какому распятью!

 

Вот он – Ноябрь – в дождливой одежде

В страхе забился в углу у огня.

Робко глядит он, а в поле, как прежде,

Ветры, деревья, звеня и стеня,

В сумраке тусклом, сыром и дождливом

Кружатся, вьются, несутся по нивам.

 

Ветры и деревья, мертвые, святые,

Кружатся и кружатся цепью безнадежною

В вечерах, подернутых серой мглою снежною.

Ветры и деревья… мертвые… святые…

 

И Ноябрь дрожащими руками

Зажигает лампу зимних вечеров

И смягчить пытается слезами

Ровный ход безжалостных часов.

 

А в полях всё то же. Мгла всё тяжелее…

Мертвые деревья… ветер и туман.

И идут на север длинные аллеи,

И в ветвях безумных виснет ураган.

Серые дороги вдаль ушли крестами

В бесконечность тусклых, дремлющих полей.

Серые дороги и лучи аллей –

По полям… по скатам… вдаль… между лесами…

 

<1910>

 

Статуя (Монах)

 

Он крест здесь некогда воздвигнул на утесах

И город основал, придя, как пилигрим,

Из дальных южных стран, в руках пастуший посох,

Великий под плащом монашеским своим.

Он чудеса творил. Народ внимал и плакал

На светлых просеках, в таинственных лесах,

Где прорицал языческий оракул

И руны древние чернели на камнях.

Он стал потом, как сон, невозвратимым,

И был он весь – печаль и красота,

Что некогда сползла с позорного креста

К скорбящим и гонимым.

Он бережно хранил их хрупкие сердца,

Разбитые безжалостной рукою;

Он обещал им счастье без конца

И убаюкивал евангельской мечтою.

Потом король, палач и судия

Его слова, принявши, исказили,

И тексты древние явились в новой силе,

Как меч карающий законов бытия.

И против милости, которую с любовью

На обездоленных он призывал,

Восстала жизнь, внезапная, как шквал,

Безумная и залитая кровью.

Но он в сердцах растопленных пребыл,

Как солнце кроткое смиренья и прощенья,

И черпало народное терпенье

В его лучах источник новых сил.

И празднуют его весною, в мае, рано –

Целителя болезней и скорбей.

И матери несут детей

Омыть в струе старинного фонтана.

Звучит в конце печальных литаний

Широкое и благостное имя

В сияньи свеч, в колеблющемся дыме,

В мерцаньи риз, крестов и панагий.

На фоне старого романского портала

Встает его годами стертый лик,

И камень весь дрожит, когда несется зык

С высот зовущего металла.

 

<1919>

 

 

М. Л. Лозинский

 

Редьярд Киплинг

 

 

Заповедь

 

Владей собой среди толпы смятенной,

Тебя клянущей за смятенье всех,

Верь сам в себя, наперекор вселенной,

И маловерным отпусти их грех;

Пусть час не пробил, жди, не уставая,

Пусть лгут лжецы, не снисходи до них;

Умей прощать и не кажись, прощая,

Великодушней и мудрей других.

 

Умей мечтать, не став рабом мечтанья,

И мыслить, мысли не обожествив;

Равно встречай успех и поруганье,

Не забывая, что их голос лжив;

Останься тих, когда твое же слово

Калечит плут, чтоб уловлять глупцов,

Когда вся жизнь разрушена, и снова

Ты должен всё воссоздавать с основ.

 

Умей поставить, в радостной надежде,

На карту всё, что накопил с трудом,

Всё проиграть и нищим стать, как прежде,

И никогда не пожалеть о том;

Умей принудить сердце, нервы, тело

Тебе служить, когда в твоей груди

Уже давно всё пусто, всё сгорело,

И только Воля говорит: «Иди!»

 

Останься прост, беседуя с царями,

Останься честен, говоря с толпой;

Будь прям и тверд с врагами и с друзьями,

Пусть все, в свой час, считаются с тобой;

Наполни смыслом каждое мгновенье,

Часов и дней неумолимый бег, –

Тогда весь мир ты примешь как владенье,

Тогда, мой сын, ты будешь Человек!

 

<1923>

 

Марселина Деборд‑Вальмор

 

 

Письмо женщины

 

Раз ты опять о том, что невозвратно,

Жалеешь вдруг,

Раз ты опять зовешь меня обратно, –

Послушай, друг:

Пространных клятв, где и мольбы, и грезы,

И стон души,

Когда за них расплатой будут слезы,

Ты не пиши.

 

Раз дол и рощи после непогоды

Горят светло,

Осушим взор и отметем невзгоды,

Подняв чело.

Хоть мне звучит еще твой голос милый,

Не говори,

Не говори мне больше: «До могилы!» –

А: «До зари!»

 

Мы знали дни, мелькнувшие привольно

Среди цветов,

Мы знали дни, израненные больно

Кольцом оков;

От мыслей этих, тяготящих разум,

Уклоним взор,

И всё, как дети, позабудем разом,

Вдохнув простор!

 

О, если, может как бы жизнь вторая

Начать свой круг

И протекать, другой себя вверяя,

Без лишних мук,

Услышь мой зов, из глубины идущий:

На склоне дня

Приди ко мне, мечтающий и ждущий,

Возьми меня!

 

1929

 

Шарль Леконт де Лиль

 

 

Смерть Вальмики

 

Вальмики, царь певцов, бессмертный, очень стар.

 

Его очам предтек мир мимолетных чар,

Мгновенней, чем прыжок проворной антилопы.

Ему сто лет. Ему земные скучны тропы.

Как, синей вечности предощущая зной,

Бьет крыльями орел над темной крутизной,

Так заточенный дух, томясь в оковах тлена,

Стремится вырваться из призрачного плена.

Вот почему Певец героев старины

Зовет спокойствие и сладость тишины,

Неизреченный мир, где больше нет сознанья,

Предел всех помыслов, разлада и страданья,

Верховный сон без грез и череды времен,

Который царственным Забвеньем осенен.

 

Дни льются, жизнь полна, увенчан подвиг трудный.

 

До гребня он взошел на Гимават безлюдный.

Кровь обнаженных стоп пятнала тяжкий путь,

Вихрь ледяных ночей ему измучил грудь,

Но, мыслей и лица назад не обращая,

Он шаг остановил лишь у земного края.

В тени смоковницы, чью зелень бережет

И лето знойное, и зимних вьюг полет,

Руками опершись о посох путеводный,

Одеян бородой густой и благородной,

Он видит, недвижим, последний раз, вдали,

Потоки, и леса, и города земли,

Столпы предвечных гор и гулких волн границы,

Откуда взносится, весь в розах, Куст денницы.

 

Бесстрастен, молчалив, всё это видит он.

 

Священные лучи объемлют небосклон.

От трав до синих сфер, от пропасти до тучи

Трепещет, и плывет, и льется свет летучий,

Целуя ласково, прозрачный, золотой,

И насекомое, и в заросли густой

Задумчивых слонов, что вздрагивают вяло,

Звенящих шпанских мух отмахивая жало,

Раджей и париев, собак и мудрецов,

И Гималайский кряж, и выводок птенцов.

Смех ослепительный горит над мирозданьем.

Несякнущая жизнь поит благоуханьем

Неизмеримость сна, где Брама, полный сил,

Себя узрел, узнал и, светлый, возлюбил.

 

Вальмики погружен в великолепье света.

 

Что вас развеяло, целительные лета?

Виденье давних дней, откуда всходишь ты?

О мощный гимн любви, добра и чистоты,

Лелеющий в веках, как ветер тихокрылый,

И Раму сильного, и Лилию Митхилы,

Бойцов, и девушек, и мудрых, и богов,

И ослепительное шествие веков,

Зачем, дыханьем роз овеянный широко,

Ты возникаешь вновь из дивного истока?

О Рамаяна! Дух, что встарь тебя пропел,

Следит твой вольный лет в безоблачный предел

И, в упоении гармоний вдохновенных,

Сливается, кружась, с полетом душ блаженных.

 

Шар солнца вырос, всплыл и мирно запылал.

 

Густой, беззвучный зной, струя за валом вал,

Спадает, пламенный, и поглощает, властный,

Цвета, и образы, и запахи, и страстный

Порыв живого, молвь людей и дальний гул

Прибоя, что дышал всё глуше и уснул.

Везде всё смолкло. Мир пылает, истомленный.

И вот из‑под земли, сухой и раскаленной,

Белесый муравей, притянутый жарой;

Их сто, их тысячи и тысячи; ордой

Неисчислимою, они сплошным движеньем

Идут на старика, который взят виденьем

И, прислонясь к стволу, окутанному мхом,

Уничтожается в создании своем.

 

Он отрешен от чувств, он отрешен от духа.

 

Большие муравьи, влача седые брюха,

Волнами близятся к замершему, киша,

Спадая, шевелясь, вздымаясь и шурша,

Как накипание встающей в море пены.

Покрыли бедра, грудь, обволокли все члены,

Кусают, гложут плоть, в глазах ища проход

Туда, где черепа изогнут мощный свод,

Толпами лезут в рот, разверстый и лиловый,

И вот на высоте стоит костяк суровый,

Над дольной мглой, как бог над ладаном жрецов,

Тот, кто был некогда Вальмики, царь певцов,

Чья звучная душа живит земные тени

И будет вечно петь устами поколений.

 

1919

 

Показчики

 

Как изможденный зверь, в густой пыли вечерней,

Который на цепи ревет в базарный час,

Кто хочет, пусть несет кровь сердца напоказ

По торжищам твоим, о стадо хищной черни!

 

Чтобы зажечь на миг твой отупелый глаз,

Чтоб выклянчить венок из жалких роз иль терний,

Кто хочет, пусть влачит, топча, как ризу, в скверне,

И стыд божественный, и золотой экстаз.

 

В безмолвной гордости, в могиле безыменной

Пускай меня навек поглотит мрак вселенной,

Тебе я не продам моих блаженств и ран,

 

Я не хочу просить твоих свистков и вздохов,

Я не пойду плясать в открытый балаган

Среди твоих блудниц и буйных скоморохов.

 

1923

 

601. Solvet seclum [8]

 

Ты смолкнешь, темный гул, о голос бытия!

 

Кощунства, черные, как стая воронья,

Стенанья ужаса, и бешенства, и мщенья,

Тысячеустый вопль извечного крушенья,

Мученья, злоба, скорбь, плач боли и стыда,

И дух, и плоть людей умолкнут навсегда!

Всё смолкнет: и цари, и боги, и народы,

Пещеры каторги и храмовые своды,

Всё, что живет в лесах, в горах, в воде, на льду,

Летает, прыгает и ползает в аду,

Всё то, что прячется, всё то, что настигает,

От смятого червя, который издыхает,

До молний, рыщущих в неисследимой мгле!

В одно мгновение всё смолкнет на земле.

И то не будет вновь, в лучах иного края,

Воскресшая заря утраченного рая,

Беседа тихая Адама и Лилит,

Не сон божественный, который всё целит;

То будет в час, когда наш шар, еще несытый,