Записки программиста Марта Снегова

 

Часть первая

Облако

 

Глава 1

 

Когда девятилетний сын Эйнштейна спросил отца: «Папа, почему, собственно, ты так знаменит?» – Эйнштейн рассмеялся, потом серьезно объяснил: «Видишь ли, когда слепой жук ползет по поверхности шара, он не замечает, что пройденный им путь изогнут, мне же посчастливилось заметить это».

«15 мая 2066 года на глазах у ста тысяч зрителей спортивный гравилет „С‑317“ с гонщиком Григорием Сингаевским вошел в шарообразное серебристое облако, возникшее на его пути, и больше не появился».

Это произошло быстрее, чем вам удалось прочитать лаконичную фразу из протокола. Ни один из гравилетчиков – я в этом убежден – не заметил, как появился в чистом небе, на трассе наших гонок, странный серебристый шар. Да, пожалуй, в тот момент никто из нас, тридцати парней, вцепившихся в руль своих машин, не мог сообразить, что это такое – неправдоподобно круглое облако, гигантская шаровая молния или просто запущенный каким‑нибудь сумасшедшим елочный шар огромной величины – это нечто, ударившее нам в глаза слепящим металлическим блеском. Я летел вторым после Сингаевского, точнее – метров на шестьсот сзади и на сто ниже, не упуская из виду силуэт его желтого гравилета, и помню, что сразу за вспышкой жесткого света инстинктивно рванул ручку тормоза (приказ судьи соревнований раздался чуть позже), помню, как машина вдруг задрала нос, выбросила меня из кресла и с азартом понеслась в белое пекло. То, что это пекло, а не твердая металлическая поверхность, я догадался, увидев, как быстро и красиво, почти на идеальном развороте нырнул туда желтый гравилет и растворился, исчез в сиянии. Говорят, в эти секунды на телеэкранах была ясно видна счастливая улыбка на моем лице, удивившая всех зрителей; кажется, я даже засмеялся, наваливаясь на упрямо поднятый руль.

Я жал на руль как только мог, но чудовищная тяжесть давила мне грудь, сбрасывала руки, и я чувствовал, что безотказная, такая знакомая машина подчиняется уже не мне, а какой‑то силе, вращающей ее, как щепку в водовороте.

На этом безумная гонка вокруг облака для меня закончилась: я потерял сознание, все так же глупо улыбаясь. Глупо – это мнение тех, кто ознакомился с короткой диктофонной записью впечатлений, сделанной в больнице. Ну, а для меня, казалось бы, неподходящая улыбка была проявлением особой радости, с которой я прожил весь день и не хотел расстаться. И об этом, конечно, ничего не скажешь в официальном докладе, в котором надо припомнить и точно изложить обстоятельства гибели твоего товарища.

 

 

С того дня прошел уже год, я на год стал старше, но не это самое главное. Насколько я знаю, в истории планеты еще не было таких странных на первый взгляд и закономерных, давно ожидаемых людьми событий. И я хочу начать рассказ с того утра, когда меня разбудило прикосновение прохладных иголок сосны.

Я сразу вскочил и понял, что это было во сне: может, за секунду до пробуждения я стоял с Каричкой под старой сосной, под ее единственной зеленой лапой, и прощался. А еще хотел включить на ночь диктофон с лентой формул. Ничего бы тогда сказочного не было, знал бы на пятьдесят формул больше, и все. Я выбежал из дома и, не обращая внимания на скользящие среди травы ленты механических дорог, помчался к морю, к лестнице, где стояла сосна, а добежав до лестницы, пошел вниз медленно, не спеша, радостный и грустный одновременно.

Каричка бежала вверх, прыгая через ступени, – честное слово, это была она, я не придумал. И когда она вскинула голову, я увидел корону ее волос, знаете, как солнце, каким его рисуют дети, – мягкое, пушистое, лохматое. Я увидел челку над самыми глазами, золотые ободки в них, и мне почему‑то стало грустно.

– Март, – сказала она шепотом, – что я знаю…

И тогда я засмеялся первый раз в этот день. Было так приятно стоять у обрыва над самыми волнами перед запыхавшейся Каричкой и не думать, что будет дальше.

– Март, ты придешь первым!

– Откуда ты знаешь?

Наверно, я покраснел. Не люблю, когда кто‑то вмешивается в мои дела, но сейчас мне было просто приятно.

– Я колдунья, ты не догадался? – Она прыгнула через две ступени. – И вообще утром надо здороваться.

– Здравствуй, – сказал я, хотя это и выглядело странно в середине разговора.

– Прощай. Я уезжаю.

– Разве сегодня? – Я еще на что‑то надеялся, хотя все знал, когда меня во сне уколола ветка. – А почему же Сим ничего не сказал?

– Я совсем забыла предупредить его…

– А Андрей? – Я уже кричал, потому что Каричка убегала и голос ее летел из кустов.

– Привет ему! Я спешу! Буду смотреть, как вы летите. И помни, я – колдунья.

Вот мы и остались одни, сосна. Будь у меня крылья, я бы рванулся из‑под твоей лапы к махавшей Каричке, туда, вниз, кувыркнулся среди облаков и нырнул в прохладную глубину. Но у меня был красный гравилет, вылизанный до перышка, отлаженный до винтика, спокойно стоявший в ожидании гонок, которые Каричка увидит теперь на экране. Еще у меня были Андрей и Сим, я должен передать им привет от уехавшей Карички. И я спустился по лестнице, на ходу сбросил одежду и вошел в воду.

– Ты придешь первым – бум, бум, бум! – распевал я во все горло, лежа на спине и глядя в лицо солнцу. – «Я колдунья, помни!» – прорычал я удиравшему в панике крабу, которого спугнул у скользкого от водорослей камня.

Так я довольно долго дурачился, а сам вспоминал белое в синий горошек платье, каштановый затылок и изгиб шеи Карички, когда она низко опускает голову. Эти сухари, электронные души – Андрей и Сим, – уже, наверно, трудятся, считают, а я здесь, в светло‑зеленом прозрачном мире, гоняюсь за рыбешками и фыркаю, как дельфин. Я мог бы взболтать море до самого дна, если бы совесть не намекала, что пора вернуться из глубин на землю, в институт.

На песке, ровном и нежном, еще не продырявленном следами, меня ждал город, сложенный из камней. Серая крепостная стена, столбики башен, из‑под арки ворот выезжает пышная процессия: белые всадники на черных, отполированных морем голышах. А впереди всех треугольный красный сердолик – точно маленький гравилет. И я, как только увидел этот красный камень, сразу забыл про все на свете – захотел взглянуть на гравилет.

Я покинул каменный город, начертив на песке грозный сигнал магнитной бури, чтобы какой‑нибудь растяпа случайно не разрушил фантазию строителя.

Не знаю, зачем придумали эти ползущие в траве дороги. Ими почти никто не пользуется, люди предпочитают ходить по земле. Ракеты, трансконтинентальные экспрессы, вертолеты – понятно: экономия времени. И гравипланы – понятно: красивые, удобные, современные машины. А от гоночных гравилетов вообще дух захватывает! Они как цирковые артисты: самые обычные с виду и самые ловкие, самые смелые, рискованные в работе. Я всегда волновался, когда входил в ангар, и сейчас пробирался между машинами как можно осторожнее, стараясь не задеть чужое творение. Именно творение, потому что хотя спортивные гравилеты похожи друг на друга – легкое птичье крыло, сломанное пополам, с прозрачными каплями кабин на сгибе, – все же опытный глаз гонщика сразу улавливал разницу в конструкции машин. Она была в изломе крыльев (некоторые из них загнулись чересчур резко). А десять разных цветов, в которые были окрашены машины, символизировали десять городов, приславших лучших гонщиков. Никто не знал пока, какие из этих тридцати войдут в первую тройку и продолжат гонки на первенство континентов. Может быть, самое быстрое крыло – мое, ярко‑красное, с плавной линией изгиба, обтянутое, металлическими перьями? Я стоял у своего гравилета, постукивал ладонью и слушал, как перья отзываются чистым, долго не смолкающим звоном.

Потом весь день я ощущал в пальцах этот легкий серебристый звон, вспоминал таинственную фразу, казавшуюся очень значительной: «Март, что я знаю…» Наверное, когда я пришел в лабораторию и уселся за стол, заваленный бумагами, моя улыбка взбесила Андрея. Он так и сказал:

– Прости, Март, но у тебя вид блаженной обезьяны. Ты точно впервые слез с дерева и ходишь на задних лапах.

– Ага, – откликнулся я, – ты почти угадал. Я еще древнее: только недавно вылез из моря и впервые понял, что значит дышать.

– И как, понравилось?

Кажется, Андрей был удивлен. Обычно я не реагирую на его зоологические шуточки. Но сегодня готов беседовать даже с неодушевленными предметами.

– Прекрасно! Легкие – гениальная машина. Тебе привет от Карички. Она уехала сдавать экзамены.

– Мне она ничего не сказала, – вмешался в разговор Сим.

И Андрей сразу нахмурился:

– Сим, не отвлекайся, пожалуйста. Поговорим в перерыве… Жаль. Я рассчитывал подкинуть Каричке задание с «Л‑13».

– Давай мне, – предложил я, удивляясь собственному великодушию. – Обожаю задания с Луны. Сим, тебе тоже поклон.

Андрей молча протянул мне листы. А Сим мигнул оранжевым глазом: он принял поклон к сведению.

Часа три мы работали молча. Такой порядок завел Андрей. Он старший в нашей группе. Ему двадцать один год, он окончил три факультета. У Андрея Прозорова бывают только два состояния: он или молча работает, или шутит о несовершенстве человека.

Это несовершенство подтверждал бесстрастный СИМ – Счетная Информационная Машина новейшего поколения, подпиравшая железными плечами стены нашей лаборатории. Мы трое – Каричка, Андрей и я – работали на беспощадно быстрого Сима, только‑только успевая загружать его электронное чрево задачами и расчетами.

Обычно утренняя порция бумаг на столе повергает меня в уныние. После того как я на рассвете пробежал десяток километров, прыгал с вышки, бросал копье, эти бумаги кажутся мне такими противными, что не хочется брать их в руки. И хотя я осознаю, что курс программирования полезен для недоучившегося студента, я начинаю сердиться. Я сержусь, как это ни странно, на лунных астрономов и астрофизиков с Марса, засыпающих нас сводками. Я сержусь на ракеты‑зонды и автоматические обсерватории, ощупывающие своими чуткими усиками горячее Солнце и бросающие из черного пустого космоса водопад цифр прямо на мой стол. Я сержусь даже на Солнце, за что – сам не пойму. Со стороны посмотришь – человек работает нормально: стучит клавишами, пишет, зачеркивает и снова пишет формулы, трет кулаком подбородок. А он, букашка, оказывается, дуется на само Солнце и только к концу дня, расшвыряв все бумаги, чувствует себя победителем. Но что он победил – свой гнев или огненные протуберанцы? Нет, только очередную пачку бумаг.

Сегодня я пересмотрел свое отношение к бумагам. Перебирая листы информации с грифом «Л‑13», я почему‑то вспомнил, как увидел однажды в лесу Каричку: она стояла под деревом и задумчиво рисовала в воздухе рукой; солнечные лучи, пробившись сквозь крону, воткнулись в землю у ее ног; мне показалось, что она развешивает на них невидимые ноты. Я не стал мешать рождению музыки и ушел… А ведь у этих ребят с тринадцатой лунной станции, которые засыпают меня сводками, сказал я себе, нет ни прохладного ветра, ни бодрых раскатов грома, ни голубого неба – только град метеоров, беззвучно пробивающих купола зданий, одиночество да волчьи глаза звезд.

А я в кабинете лениво перебираю бумажки, стоившие кому‑то усилий, риска, а иногда и жизни. Нет, что‑то не так устроено в этом мире! Почему я, здоровый, румяный, сижу за стеклянной стеной и пальцем нажимаю на кнопки? Зачем я здесь, а не где‑то в песках Марса? Я сам должен нацеливать на звезды телескопы, радары и прочие уловители видимого‑невидимого, задыхаться от жары, дрожать от мороза и посылать на Землю, в Институт Солнца, в двухсотую группу, добытые мною цифры. Чтоб Андрей Прозоров обрабатывал их, а Сим мгновенно переваривал. Вот это будет правильно. И если говорить трезво, меня ведь никто не держит на привязи в операторской, и за спиной моей трепещут крылья гравилета.

Я уже видел, как мчусь на гравилете прямо к Солнцу, а рядом со мной Каричка…

– Неужели на «Л‑13» такие юмористы? – не оборачиваясь, сказал Андрей.

– А что?

– Ты опять улыбаешься?

– Это я так, вообще. А с «Л‑13» покончено. Возьми.

Андрей взглянул на мои расчеты и кивнул: он был доволен.

– Ты заметил, – сказал Андрей, – без женщин гораздо легче работается.

– Не согласен, – прогудел Сим, – когда Каричка поет, я работаю быстрее.

От неожиданности мы с Андреем рассмеялись.

– Каков Сим, а? – Андрей подмигнул мне.

А я крикнул:

– Присоединяюсь, Сим! – и засвистел «Волшебную тарелочку Галактики».

– Вот доказательство, – нравоучительно произнес Сим. – Все вы поете ее песни. – И он предупредительно распахнул дверь, возле которой мы с Андреем очутились одновременно.

– А ведь мы просто сбежали от Сима! – крикнул я, мчась со всех ног к столовой и оглядываясь на Андрея.

Я нарочно побежал по лестницам, пренебрег лифтом, чтоб расшевелить эту бумажную душу. А он, почтенный, ученый муж, и в самом деле бежал за мной, прыгал через ступени, смешно подкидывая острые колени.

– Да ну его, Сима! – кричал он на ходу. – Хватит с меня этой философии! И потом, я просто не успеваю за Симом, уже три дня без обеда. Больше не могу!

Это была хорошая пробежка в дальний конец института. И мы не только бежали, но и успевали отвечать знакомым:

– Ну как, летишь?

– Лечу!

– Куда спешите? Директор вызвал?

– Да! Сделали открытие!

– Андрюха, научи его бегать!

– Да вот стараюсь…

– Придешь первым, Март?

«Эхма, если б я сам знал…»

Пока я знал одно: я мог проглотить пять, нет – десять салатов. И мы столько съели, правда, вдвоем. Нажали на все кнопки заказов, потому что из меню не сразу поймешь, что такое «Весенние звезды», «Четвертое измерение», «Интуиция» или «Клеопатра» (у нашего повара неукротимая фантазия, причем ежедневная), и вот к столику приплыл аппетитный, щедро уставленный блюдами поднос. Надо сказать, пока мы глотали «звезды» и «клеопатр», а транспортер уносил пустой поднос, я с удивлением и какими‑то новыми глазами смотрел на Андрюху Прозорова. То, что он светлая голова и сухарь, – это я знал давно. Но никогда еще не видел, чтоб он бежал по лестнице и с таким азартом уничтожал салаты. Он, всегда бледнолицый, сейчас даже порозовел.

– Значит, летишь? – сказал Андрей и удивил меня еще больше: он не интересовался спортом, просто не обращал на него внимания; мне казалось, он не отличит гравилет от вертолета.

– Ага! – кивнул я.

– Хорошо. Наверно, это хорошо, – так просто и тепло сказал Андрей, что мне захотелось взять его с собой. – Это там, над морем?

Нет, он словно свалился с Луны! Тысячи людей только и ждали этого дня, а он – «над морем?»… Но мне не хотелось говорить ему насчет Луны, я опять кивнул:

– Да, над морем.

Тут в дверях засияло большое красное ухо, и нас прервал Кадыркин. Это маленький курчавый математик с выдающимися ушами. Я ничуть не преувеличиваю – про него все так и говорят: «Сначала появляются уши, потом – Кадыркин». Он крикнул с порога:

– Прозоров, хватит жевать! Есть проблема.

Я чуть не подавился салатом. Кадыркин так и крикнул: «Проблема».

Андрей сразу встал и превратился в прежнего Андрея, словно застегнулся на все пуговицы.

– Какая сегодня лекция? – спросил он меня, готовя дипломатичное отступление.

– Не помню… Кажется, светящиеся мосты. Это которые между галактиками.

– A‑а, лошадки в одной упряжке бегут с разными скоростями!

– Совсем школьная загадка, – вздохнул я. – Проходили, скука.

– Ну вот что, – Андрей нахмурился, сердясь неизвестно на кого, – сегодня никаких лекций, никакой работы.

– У меня задание для Сима.

– Я скажу Симу, чтоб не открывал тебе дверь. Ты должен отдыхать.

Тут уж я взвился: откуда этому теоретику знать, что делать спортсмену перед стартом!

– Андрей, – сказал я угрожающе, – я тебя нокаутирую одним пальцем.

– Тебе и так достанется. Счастливо.

Он спокойно повернулся и ушел к Кадыркину. Честное слово, будь я трижды гением, я бы не носил так торжественно на плечах свою трижды выдающуюся голову! Мало погонял его по лестницам…

Я не изменил своего обычного режима перед гонками. Во‑первых, не пропустил лекцию: забрался в зимний сад и под какими‑то колючими кустами включил телевизор. И сразу же окунулся в пространство, населенное галактиками, и с легкостью спящего понесся навстречу далеким мирам, представшим предо мной – ничтожной песчинкой мироздания – в виде изящных устричных раковин и клубка скрученных змей, блестящих ярких шаров и едва различимых пятен темного тумана. Где‑то вдали от меня они жили своей жизнью, как грозовые облака в глубинах неба, взрывались и угасали, крутились и разлетались в разные стороны. Я слышал знакомый голос профессора, вглядывался в мелькавшие формулы, а сам думал, как эта лекция запоздала. Она безнадежно устарела бы даже для древних египтян, имей они телевизоры. То, что я видел, было тысячи и миллионы лет назад, и кто знает, какие они теперь – эти спиральные и эллиптические, разложенные по научным полочкам, расклассифицированные, как домашние животные, галактики. Ведь только нашу Галактику свет пробегает из конца в конец за сто тысяч лет. Сто тысяч. А жизнь, как мы говорим, очень коротка. И кто может, не отрываясь, следить за звездами миллионы лет, чтобы доложить человечеству механику внутренних движений в этих чертовски далеких, убегающих призраках? Проследить хотя бы за молодыми звездами. Всего десяток миллионов лет. Для звезд, как известно, это детский возраст.

«Рассмотрим галактики, на которые впервые обратил внимание астроном Цвикки», – продолжал между тем профессор, и я позавидовал его смелости: он отлично знает, что современные телескопы достают на тысячи мегапарсек (миллиард лет до полета света!), и это его нисколько не смущает. Лезет в давно остывшую звездную кашу, пытается в ней разобраться и еще заботится о новых видах наблюдения за Вселенной. Молодец! Будь я всемогущим, не раздумывая, подарил бы этому храброму человеку бессмертие и машину времени. Чтоб он окончательно разобрался и поучал таких недорослей, как я.

Мне очень хотелось быть сегодня всемогущим. Потом, после лекции, я делал гимнастику, крутился на центрифуге и, вытянувшись во весь рост, заложив руки за голову, отдыхал в зале невесомости. Я щедро раздавал людям бессмертие и сверхсветовые скорости, цивилизации других планет и невидимые пружины, вращающие галактики. Я зажигал искусственные солнца, смещал земную ось, бурил насквозь земной шарик, строил роботов с гибким мышлением человека – словом, придумывал все то, что уже описано в фантастических книжках. И в то же время – до чего ловко человек умеет соединять высокое, торжественное со своими практическими заботами! – ловил шумы с улицы, представлял, как прибывает в город публика, как тащат грузовые вертолеты каркасы трибун и устанавливают их на берегу, как судьи развешивают огромные золотые шары, мимо которых мы, гонщики, пронесемся много раз. И уже круглые площадки с подвижными хоботками телекамер повисли, наверно, над морем. И уже прилетел на судейской машине комментатор с бархатистым голосом.

Подходя к ангару, я и вправду услышал знакомый баритон, льющийся из динамиков. Комментатор Байкалов прежде всего сообщил болельщикам, что час назад он вел репортаж о подводном заплыве в Красном море и теперь рад подняться под облака. Облаков, правда, не было, синоптики убрали с нашего пути все помехи и – я знал это – в заключение готовились зажечь полярное сияние. На телеэкране, висевшем на стене прямо над моей машиной, мелькали кадры города, взбудораженного праздником. Камеры, подчиняясь полководческим жестам Байкалова, выхватывали из всеобщей суматохи разгоряченные лица, яркие флаги, парящие машины. Посадочные площадки были плотно уставлены транспортом, и пассажирские гравипланы выбирали свободные крыши. Блеснули на солнце акульи тела двух ракет, и комментатор, несомненно, заметил их; несколько минут он держал ракеты в резерве, а когда они сели у леса, взял у пассажиров интервью.

Честно говоря, на нас неприятно действовали эти картинки. Гонщики старались не глядеть на экраны, громко разговаривали, чересчур много шутили, а когда Байкалов перешел к биографиям, все полезли осматривать машины.

И вдруг в ангаре стало тихо. В голубом квадрате ворот стоял высокий человек в белом свитере – Гриша Сингаевский. Он пришел самым последним и сразу догадался, что надо просто выключить эту технику.

«Ура Сингаевскому!» – крикнул кто‑то, и мы радостно завопили, как вырвавшиеся на перемену школьники.

Его все любили – неторопливого, скуластого синоптика с твердым взглядом блестящих глаз! Вот кто был настоящим воздушником! Я думаю, если бы ему однажды запретили полеты, он бы просто не знал, как жить. Он никогда не стремился удивить эффектными фигурами высшего пилотажа, летал быстро и просто, но так, что даже малейшие повороты машины всегда были заметны: перед зрителями постепенно возникал четкий, красивый рисунок полета. Надо самому быть гравилетчиком, чтобы понять, какая смелость, какое презрение к опасности были в этих неприметных, но всегда неожиданных поворотах желтого гравилета.

Сингаевский только взглянул на простодушно‑прямое крыло моего гравилета и сразу догадался:

– Что? Хочешь меня обогнать? Попробуй поищи ее! – и хлопнул по плечу.

Другие тоже приглядывались, но ничего не говорили. А он прямо сказал: «Попробуй поищи».

– Что ж, поищу, – ответил я, чувствуя, как горячая волна охватывает меня.

– Желаю.

– И тебе. ’.

Мы поднялись с ровного травяного поля тремя группами – группа белых, желтых, красных – и пошли не к морю, где гудела толпа тысяч в сто, а над городом. Это был не парадный строй; скорее, мы казались воздушными туристами или, скажем, разноцветными бумерангами, брошенными ленивой рукой. Но такое впечатление было обманчиво, как обманчив вид спокойного мускула, в котором постепенно напрягаются нервы. Ничто в воздухе не двигалось, кроме нас, и это спокойное пустое пространство пугало своей голубой торжественностью. Мы крались над самыми крышами, приглядываясь друг к другу, примериваясь крылом к волне гравитонов. Самое важное было нащупать, поймать сильную волну. Уже задрожали стрелки приборов и шевельнулись, чуть приподнялись чуткие перья на крыле машины, но я знал, что еще рано ловить эту самую волну.

Я смотрел сверху на крыши, парки, улицы Светлого и чему‑то радовался и удивлялся, словно не родился и не жил здесь никогда. Паруса домов, наполненные ветром и солнцем, тихо скользили в зеленой пене. Взметнулись вверх, стремясь оторваться от земли, стреловидные здания институтов. Их легкие конструкции и стеклянная прозрачность напоминали о полюбившейся людям свободе невесомости, и потому неуклюжим, просто каким‑то чужестранцем выглядел в этой балетно‑изящной толпе наш огромный Институт Солнца. Да, пожалуй, он был воплощением странной фантазии архитектора: круглый, с каменными колоннами и этажами садов, с факелами, напоминающими протуберанцы. Мы называли его висячими садами Семирамиды. И все же я любил его таким – за чудаческую привлекательность, за спокойствие и силу великана, знавшего про Солнце больше, чем все мудрецы на свете.

А перья тихонько пели, но все равно это была не та волна. Я делал едва заметные скачки – поднимался и опускался, рыскал по сторонам. Многие гонщики тоже искали волну, стараясь не выдавать своего напряжения. Уже неумолимо приближались полукруг стадиона и синее полотно моря, вдали засверкали золотые точки – стартовые шары, а мы, герои дня, шли к ним совсем не парадным строем, а беспорядочной толпой. Что ж, в конце концов, каждый музыкант перед началом концерта раскладывает ноты и настраивает свой инструмент. Звучит эта разноголосица в оркестровой яме не очень‑то приятно для слуха. Зато потом взмахнет дирижер, замрет зал, каждый инструмент будет петь по‑своему, и в едином порыве родится мелодия.

Если уж прибегать к сравнениям, то я думаю, вряд ли музыканты перед выступлением так кляли свою судьбу, как наши ребята, приближаясь к золотым воротам гонок. Я видел это по мелким рывкам машин и представлял, как ворчат гонщики на всю Вселенную. В самом деле: с тех пор, как физики заметили гравитационные волны и Земля ощетинилась усами уловителей, самым удобным транспортом стал гравиплан. На все маршруты подается гравитационное излучение, садись себе в гравиплан и кати по этой дороге хоть с закрытыми глазами. И все уже привыкли, что гравитацию нельзя выключить, как простую лампочку, она везде вокруг нас, и редко кто над ней задумывается, а еще реже вспоминает, что открыл эту силу притяжения сэр Исаак Ньютон; только школьники с удивленно‑квадратными глазами вдруг узнают, что их носит под облаками та же сила, что вращает планеты и звезды, искривляет пространство, замедляет время и свершает еще множество простых чудес… Да, с научной точки зрения все было просто и ясно: планеты кружили вокруг звезд, гравипланы летели своими путями. А мы должны были ловить волну. Что поделаешь – спорт!

А перья вдруг запели: «Март, я колдунья»… Мне сразу стало легче, я решил больше не смотреть на дрожащую стрелку. Поднял голову – прямо перед носом шар. Тормознул, встал на линию, замер с включенным двигателем. Мне теперь все равно, откуда начинать. Пусть Сингаевский висит сверху. Пусть другие перескакивают с места на место. Пусть выбирают позицию. Я не двинусь. Я все равно ее поймаю – свою волну.

– Готов! – ответил я, как и все, главному судье и инстинктивно подался в кресле вперед. Я видел теперь только цепочку шаров и голубое спокойное пространство.

Ребята пошли легко, красиво, плавно набирая скорость. Я чуть‑чуть задержался, когда фыркнула стартовая ракета, а через мгновение висел уже в хвосте у группы, причем резал дорожку наискосок – вверх и налево: искал ее – одну‑единственную, мою волну. Хоть перевернись ты, Галактика, хоть взорвись на смех другим, а я сумею ее найти, обгоню ветер, поймаю солнечный луч, глотну горячего солнца.

Так я резал дорожку наискосок, и меня пронзала дрожь нетерпения: глаза устремились вперед, словно могли увидеть волну, и весь я летел слившись с машиной. Но нельзя, никак нельзя было пускать двигатель на полную мощность: рано. И постепенно спокойствие возвращалось ко мне: сначала остыла голова, потом расслабились зудевшие руки. Может быть, некоторые нетерпеливые гонщики и торопились, а основная группа шла на большой скорости, но еще не в темпе финишного рывка. Ничего: у самого последнего гонщика есть свои преимущества. Во‑первых, поворот – вот он. Ставлю машину на крыло, плавно делаю вираж и обхожу белый гравилет – ни треска, ни толчков, ни снижения скорости. Итак, дорогой мой коллега, ты, надеюсь, понял силу прямого крыла: выигранные метры на поворотах – это раз. А второе – когда будет хорошая волна…

Глаза автоматически ловили и считали шары: десять… двадцать… тридцать… а я все еще плелся в хвосте. Двадцать седьмым или двадцать восьмым. Сингаевский парил впереди. Казалось, желтый гравилет движется сам по себе. Так иногда смотришь на летящую птицу, любуешься ею и не знаешь, откуда в таком крохотном комке плоти столько энергии, чувства красоты и ритма. Она будто ощущает, что ты на нее смотришь, и нарочно старается показать, что она само совершенство, часть природы. А на самом деле – просто летит. И Сингаевскому наплевать, что зрители видят на экранах его лицо. Сдвинул угрюмо брови, катает за щеками желваки, не обращает внимания на судей – только на машину.

И тут я увидел, как ощетинились перья на крыле. Ясно и без приборов: волна! Сразу весь подобрался, послал машину вперед. Она рванулась будто с места и с каким‑то чудовищным свистом начала рассекать воздух. Я даже через стекло почувствовал его упругость, вцепился в руль; мне показалось, что гравилет может опрокинуться. Впрочем, уже не существовало ни меня, ни гравилета: мы были нечто одно, постепенно пожиравшее пространство. Все затихло, исчезло во мне с этого момента, остались жить глаза и чутье. Я следил, чтоб не столкнуться с шаром или обгоняемой машиной, – считать их и определять свое место, конечно, было невозможно, – слушал, как угрожающе звенят накаленные перья: «Ка‑рич‑ка, Ка‑рич‑ка», – угрожающе, но еще не настолько опасно, чтоб снижать скорость. Моя красная лошадка могла бежать и резвее – в этом я не сомневался. Если рассыплется, что ж, упаду в зону невесомости, там подберут…

А желтый гравилет все впереди. Молодчина Сингаевский! Но и мой сейчас превратится в красную молнию, в красный свет – тогда уж потягаемся. Бешеная все‑таки скорость!

Кажется, последнее, о чем я вспомнил, был воздушный цирк. После нас должны были выступать воздушные гимнасты, а потом – гравибол с цветным мячом.

Но ничего этого не было. Вы уже знаете про облако: как оно появилось, как скрылся в нем желтый гравилет, как я, счастливо улыбаясь, пытался остановить машину, а вместо того стал вращаться вокруг облака. Сейчас, по прошествии времени, я говорю «облако», а тогда – я уже упоминал об этом – никто из гонщиков не знал, что за странное препятствие возникло неожиданно перед ними. Только зрители, телевизионщики да судьи могли издали определить, что это облако серебристого цвета и почти идеально круглой формы. Телевизионщики сумели даже снять на пленку, как оно стремительно ушло в верх кадра, все остальные подумали, что облако исчезло, растворилось в воздухе, вдруг стало невидимкой.

Помню, как Гриша Сингаевский спокойно говорил в микрофон: «Неожиданное препятствие… Стремительно притягивает… Ничего не могу…» это были семь его последних слов.

Помню неприятное чувство, какое‑то посасывание под ложечкой, когда я сам неумолимо приближался к слепящему пеклу, не в силах оторвать от него глаз. Я ничего не говорил, только улыбался, все еще борясь с рулем. Потом – резкий удар, темнота, словно кто‑то набросил на голову покрывало.

Мой гравилет отбросило от шара, и он рассыпался.

В то же мгновение шар исчез.

Меня подобрали, как я и предвидел, в зоне невесомости.

 

Глава 2

 

Женщина с синими волосами смотрела мне прямо в глаза. Мучительно искал я в ней сходство с Каричкой, но черты лица менялись, по плечам струились волосы, и в загадочно‑зеленых глазах ничего не отражалось. Лишь проснувшись, я вспомнил, что это Марсианка. Не знаю, почему я ее так называл: может быть, потому, что она впервые приснилась мне много лет назад, после отлета моего отца и матери на Марс.

Я всегда смеюсь над снами. Но сейчас сам будто свалился с Марса: тупо разглядывал белые стены, утыканный звездами квадрат окна, длинную кровать, на которой лежал.

Довольно долго я ничего не мог понять, как вдруг – словно кто‑то щелкнул выключателем! – я увидел слепящий серебристый свет и всю картину сумасшедших гонок.

Вскочил и убедился: цел и невредим, лишь чуть ныли мышцы. И сразу же решил, что не доживу до утра, если не увижу Каричку.

Лихорадочно перерыл шкафы в коридоре. Типичная больница: халаты да пижамы и ничего подходящего для человека, который торопится на свидание. А надо скорее: электроника сигналит сестре, что больной поднялся с постели. Но я очень надеялся, что сестра не помчится со всех ног в палату, а пойдет не торопясь – мало ли зачем может встать ночью человек; без сомнения, в этой больнице с добрыми, старыми традициями (здесь на тебя не смотрят притворно телекамеры, которые могут включиться в любой момент) была именно такая спокойная, рассудительная сестра.

На всякий случай я вернулся в свою комнату и бросил на кровать тумбочку, чтобы не верещал в дежурке звонок. Дверца тумбочки открылась и преподнесла мне то, что я искал: спортивную белую майку, шорты, тапочки. «Благодарю тебя за столь королевский жест», – сказал я тумбочке, занявшей мое место, и прыгнул из окна на пышную клумбу.

Я пробирался через какие‑то кусты, ощущая подошвами приятный холод ночной травы, выискивая над темными кронами красный глаз ближайшего маяка. Под ним я надеялся найти гравилет: дежурные гравилеты чаще всего стоят под маяками. А в машине я уже переоденусь в свой гладиаторский наряд. Этот немного нелепый для свидания спортивный костюм, который я бережно нес под мышкой, казался мне после больничных халатов и пижам даже элегантным.

«Э‑гей! – скажу я, представ перед Каричкой. – Я не разбился. Только немного соскучился».

Согласитесь: такие речи смешно говорить в халате.

Впереди среди звезд дружески мигнул глаз маяка, и я, не разбирая дороги, бросился к нему. Гудела, проткнув полог ночи, стальная треногая мачта, трепетали под ней серебристые крылья. Я даже пожалел, что не могу один поднять в воздух все эти машины. Они не дремали спокойно в ожидании случайного пассажира. Они готовы взлететь в любую секунду, ибо от рождения были не воздушными извозчиками, а натянутой струной, надеждой блуждающих бродяг.

Координаты Студгородка, где находилась Каричка, я помнил наизусть и, набрав на диске четыре цифры, доверил машине выйти на трассу так, как ей казалось быстрее и легче. Всего час отделял меня от Карички, и я еще мог сократить полет минут на десять – пятнадцать при хорошей волне.

Я несся навстречу звёздам, и мне было безразлично, что я о них думал раньше: клубки раскаленной материи, хвосты убегающих миров или печальные глаза разумной Вселенной. Сейчас я мог манипулировать этими мирами, как фокусник, и складывать из них по буквам имя.

«Хочешь, – говорил я Каричке, будто она сидела рядом, – я подарю тебе массу разных вещей. Вот моя рука – железные пальцы, я нарву тебе букет фонарей. Мои глаза – телекамеры, я вижу дальше Луны, дальше Марса и могу показать тебе диковинных зверей, каких нет в зоопарках. Я быстрое нейтрино, я лечу сквозь толщу и пустоту, и ничто не помешает мне прилететь к тебе на этом гравилете…»

Наверно, она бы улыбнулась, скажи я это вслух. Когда Каричка улыбается, глаза ее делаются большие и грустные. Мне кажется, в этот момент она видит голубые вершины, и солнечный свет, и лица детей, и то счастливое, что будет со всем миром. Если люди когда‑нибудь найдут единомышленников во Вселенной и захотят рассказать им о Земле, они могут послать одну только улыбку, и там все поймут.

Почему‑то я вспомнил, как шли по коридору Андрей Прозоров и Кадыркин, обсуждая «свою проблему», как торжественно вышагивали. Спокойно говорили они о какой‑то задаче, и им нравилось идти вот так неторопливо по бесконечному коридору, мимо бесконечного строя электронных машин, грызть трудный орешек науки и чувствовать себе умнее, совершеннее всей электроники. Что им остальной мир? Мираж, не больше.

Помню, однажды Андрей сказал: «Здравый смысл – предрассудки, которые складываются до восемнадцати лет».

Тогда я учился в пятом классе, Андрей в восьмом. Мы стояли на ракетодроме – трое мальчишек и одна девчонка, – одни на просторной ладони ракетодрома. Мы долго молчали, напуганные огромной пустотой тишины, которая пришла после громкого митинга, оркестров, поцелуев и воя ракеты, умчавшей наших родителей на Марс. Мы знали, что увидим их в девять вечера в телепередаче с пересадочной космической станции, даже знали, какие слова они нам будут говорить, и как мы будем смеяться в ответ, чтоб не дрожали губы, но, честное слово, нам четверым было бы гораздо уютнее на далекой космической пересадочной, чем на этом немом поле ракетодрома.

– В интернате… – начал один мальчишка и умолк под презрительными взглядами. Нам всем было ненавистно это слово, и ему, конечно, тоже. Не тот дом, где мы провели вместе много лет, а само слово. (Кстати, оно потом сменилось: мы стали просто лесной школой, лесниками, отшельниками, как мы говорили.)