Тяжба с миром: любовь и ненависть

 

Любовная лирика поэта, как правило, непримиримый поединок, в котором исходное чувство превращается в иное, прямо противоположное.

На контрастах строится стихотворение «Отчего» (1840). «За каждый светлый день иль сладкое мгновенье» в настоящем девушка должна будет заплатить «слезами и тоской» в будущем (обратим внимание, как тонко поэт использует не только семантические контрасты, но и фонетические переклички, внутренние рифмы: молодость – молвы, светлый – слезами). Стихотворение начинается и заканчивается антитезами: «Мне грустно, потому что я тебя люблю – «Мне грустно… потому что весело тебе». Противоположные чувства (грусть – веселье) распределены здесь между персонажами.

В «Благодарности» (1840) они определяют сознание самого лирического героя. Сначала приводится подробный перечень обид: от мучения страстей и отравы поцелуя до мести врагов и клеветы друзей. Он опять строится как развертывание оппозиций, завершающееся последней, самой главной: «Устрой лишь так, чтобы тебя отныне / Недолго я еще благодарил».

Благодарность в итоге оборачивается проклятием, лирический герой просит не любви, а смерти. Масштабность, обобщенность этого стихотворения таковы, что его воспринимают и как обращение к любимой женщине, и как тяжбу с Богом.

В «Отчего» эмоция поэта обращена в безотрадное будущее. В «Благодарности» его страдание связано с настоящим временем. В стихотворении «Нет, не тебя так пылко я люблю…» (1841) миг лирической концентрации находится в прошлом. Сегодняшняя любимая сравнивается с «подругой прежних дней» – и не выдерживает этого сравнения. Прежняя любимая умерла, о чем сказано перифрастически: уста давно немые, огонь угаснувших очей. Эта пылкая любовь принесла герою лишь страданье, но он не может забыть погибшей молодости. Любовь к ушедшему, воспоминания оказываются сильнее, чем наслаждение в настоящем.

Грустные любовные мотивы перемежаются у Лермонтова со скорбными размышлениями о жизни в целом.

В раннем стихотворении «Монолог» (1829) – поэту всего пятнадцать лет – уже намечен этот непримиримый конфликт не с любимой, но с целым миром:

 

Как солнце зимнее на сером небосклоне,

Так пасмурна жизнь наша. Так недолго

Ее однообразное теченье…

И душно кажется на родине,

И сердцу тяжко, и душа тоскует…

Не зная ни любви, ни дружбы сладкой,

Средь бурь пустых томится юность наша,

И быстро злобы яд ее мрачит,

И нам горька остылой жизни чаша;

И уж ничто души не веселит.

 

Однако здесь поэт не столько протестует, сколько сожалеет и томится. Поэтическое мы, точно так же как и противостоящий мир, изображены в самых общих чертах. Образы‑тропы имеют абстрактный, общепоэтический характер: бури пустые, злобы яд, остылой жизни чаша. Лишь одна строка – и душно кажется на родине – допускает актуальное прочтение.

В поздних стихотворениях – «Дума» (1838), «Как часто, пестрою толпою окружен…» (1840) эти общие формулы наполняются историческим содержанием: речь идет уже о конкретном времени, о поел едекабрьской эпохе.

«Дума» строится как последовательное поэтическое рассуждение, аргументированное лирическое доказательство печальной судьбы поколения (современники называли его: люди сороковых годов).

Главным стилистическим средством Лермонтова и здесь являются перифразы и обобщенные формулы, которые вступают в контрастные отношения, создавая в то же время однородный эмоциональный тон: грусти, горечи, печали, уныния, русской хандры.

 

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее – иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья и сомненья,

В бездействии состарится оно.

 

В первом же четверостишии заявлена основная тема (судьба поколения) и обозначены ключевые мотивы: познанье и сомненье поколения ведут к бездействию и готовят безотрадное грядущее.

В первом стихе возникает лирическое Я, но оно сразу же заменяется обобщающим Мы.

Исходные мотивы развертываются и детализируются в основной части, состоящей из восьми четверостиший.

Бесконечное сомнение ведет к нравственному параличу, размыванию границ между добром и злом (к добру и злу постыдно равнодушны), а с другой стороны – к малодушию, робости перед опасностью и пресмыкательству, рабству перед властью. Бесплодная наука оборачивается неверием. Страстные наслаждения оканчиваются пресыщением. Искусство, поэзия также воспринимаются с привычным равнодушием.

Иллюстративные сравнения (фактически – аллегории), которые включены в это размышление, имеют тот же эмоциональный тон: «Так тощий плод, до времени созрелый…», «Из каждой радости, бояся пресыщенья, / Мы лучший сок навеки извлекли».

Хранящегося в душе остатка чувства хватает лишь на беспощадное признание:

 

И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,

И царствует в душе какой‑то холод тайный,

Когда огонь кипит в крови.

 

Все это четверостишие строится на контрастах, насыщено не только привычными (ненавидим – любим, злоба – любовь, холод – огонь), но и ситуативными, лермонтовскими антонимами: царствует – кипит, душа – кровь.

Последняя часть, два заключительных четверостишия, – итог, вывод, заключение безотрадной думы.

 

Толпой угрюмою и скоро позабытой,

Над миром мы пройдем без шума и следа,

Не бросивши векам ни мысли плодовитой,

Ни гением начатого труда.

 

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом.

 

Лермонтовская оппозиция из «Смерти поэта» или более позднего стихотворения «Как часто, пестрою толпою окружен…» здесь исчезает. Лирический герой не противопоставляет себя современникам, а растворяется в той же самой угрюмой толпе.

Жизнь превращается в дурную бесконечность: жалоба детей на ошибки отцов превращается в горькую насмешку новых детей (внуков) над своими промотавшимися отцами (самое сильное и беспощадное определение Лермонтов ставит в конец стихотворения). Заметим однако: судьей и гражданином здесь снова оказывается поэт нового поколения, потомок с его презрительным стихом.

В «Думе» впервые так резко и остро обозначен конфликт отцов и детей, столь важный для последующей русской литературы.

В «Евгении Онегине» упоминается отец героя, однако пушкинское обобщающее определение имеет чисто бытовой характер: промотался – разорился. «Служив отлично‑благородно, / Долгами жил его отец, / Давал три бала ежегодно / И промотался наконец» (гл. 1, строфа III).

Возникает в романе и мотив смены поколений.

 

Увы! на жизненных браздах

Мгновенной жатвой поколенья,

По тайной воле Провиденья,

Восходят, зреют и падут;

Другие им вослед идут…

Так наше ветреное племя

Растет, волнуется, кипит

И к гробу прадедов теснит.

Придет, придет и наше время,

И наши внуки в добрый час

Из мира вытеснят и нас!

 

(гл. 2, строфа XXXVIII)

Однако здесь, как и в стихотворениях «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» и «…Вновь я посетил…», отношения между отцами, детьми и внуками бесконфликтны: «Здравствуй, племя / Младое, незнакомое! <…> Но пусть мой внук <…> И обо мне вспомянет» («…Вновь я посетил…).

Статьи «конфликт поколений» нет в энциклопедии русской жизни, не развернута эта тема и в пушкинских стихах. Напротив, здесь возникает образ взаимной связи: отцы грезят о будущем – внуки вспоминают прошлое с благодарностью.

У Лермонтова вместо связи возникают разрыв, непонимание, обида, иногда даже ненависть: «О, как мне хочется смутить веселость их…»

«Пушкину и в тюрьме было бы хорошо. Лермонтову и в раю было бы скверно», – афористически сформулировал В. В. Розанов («Пушкин и Лермонтов»). Слишком высокие требования предъявляет второй поэт к миру.

Презирать или ненавидеть мир, жизнь, людей – особенно в юности – легче, чем любить их. Однако в поздних лермонтовских стихах есть и другая линия: поиски выхода, преодоление безнадежности.

 

ПОИСКИ ВЫХОДА: ЗЕМЛЯ И НЕБО

 

Знаменитый русский историк В. О. Ключевский утверждал, что главным мотивом жизни Лермонтова‑поэта были поиски личного счастья и невозможность его достижения. Отсюда – глубокая грусть, как доминирующая эмоция поэтического мира. В этом чувстве Ключевский видел не только индивидуальную, а глубоко национальную черту: «Народу, которому пришлось стоять между безнадежным Востоком и самоуверенным Западом, досталось на долю выработать настроение, проникнутое надеждой, но без самоуверенности, а только с верой. Поэзия Лермонтова, освобождаясь от разочарования, навеянного жизнью светского общества, на последней ступени своего развития близко подошла к этому национально‑религиозному настроению, и его грусть начала приобретать оттенок поэтической резиньяции <смирения, покорности судьбе>, становилась художественным выражением того стиха молитвы, который служит формулой русского религиозного настроения: да будет воля Твоя» (В. О. Ключевский. «Грусть»).

Действительно, в поздних лермонтовских стихах на смену бунту, протесту, резкости приходит грустное умиротворение, приятие мира. Это чувство определяют стихотворения «Когда волнуется желтеющая нива…» (1837), две «Молитвы» (1837, 1839), «Родина» (1841), «Выхожу один я на дорогу…» (1841).

Разговорный «железный стих» в таких случаях сменяется напевным, гармоническим, льющимся из строки в строку, превращается в «эфирный стих», создающий «образ утопического блаженства» (Л. В. Пумпянский).

В пейзажах этих стихотворений мир, в котором существует лирический герой, распахивается, приобретает вертикальное измерение. Герой глубоко переживает любовь, идет или едет куда‑то по бесконечной дороге, под высоким небом и яркими звездами, и даже способен увидеть в небе Творца.

Так строится стихотворение «Когда волнуется желтеющая нива…». В трех связанных анафорой четверостишиях перечисляются, перебираются детали, демонстрирующие красоту и гармонию природы. Эта картина не связана с какой‑то единой точкой зрения: желтеющая нива, малиновая слива и серебристый ландыш относятся к разным природным циклам и вспоминаются в обратном естественной смене времен года порядке: от позднего лета или ранней осени – к весне. В отличие от контрастности лермонтовских «железных стихов» эта эфирная элегия строится на накоплении однородных украшающих эпитетов, которыми сопровождаются практически все существительные: сладостная тень, душистая роса, румяный вечер, златой час, таинственная сага, мирный край. В контексте даже обычные, конкретные, характеризующие эпитеты приобретают, подобно фольклорным определениям, идеализирующий характер: свежий лес, студеный ключ и т. д.

Завершается же размеренно развертывающийся, состоящий из трех анафорических строф период эмоциональной кульминацией, причем самое главное слово оказывается в конце стихотворения.

 

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, –

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога…

 

В последней строфе стихотворения появляется редкий у Лермонтова образ мгновенного земного счастья и небесного видения Бога.

Точно так же может трансформироваться и любовная тема. Любовь‑поединок, любовь‑страдание вдруг уступает в «Молитве» (1837) чувству самоотречения, обращенной к Богоматери просьбе о защите, покровительстве любимой в мире земном и загробном.

 

Окружи счастием душу достойную;

Дай ей сопутников, полных внимания,

Молодость светлую, старость покойную,

Сердцу незлобному мир упования.

 

Срок ли приблизится часу прощальному

В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,

Ты восприять пошли к ложу печальному

Лучшего ангела душу прекрасную.

 

Контрасты в этом стихотворении тоже очевидны и многочисленны: теплой заступнице мира холодного, не с благодарностью иль покаянием, молодость светлую, старость покойную, в утро ли шумное, в ночь ли безгласную. Но они создают картину не расколотого, а единого мира, их объединяет цельное чувство лирического героя. Он называет себя безродным странником с пустынной душой. Однако на самом деле в лирической молитве демонстрирует чудо любви и самоотверженности. Лермонтовская «Молитва» родственна пушкинскому лирическому вздоху: «Я вас любил так искренно, так нежно, / Как дай вам Бог любимой быть другим».

Четырехстопный дактиль стихотворения с постоянными дактилическими же окончаниями требует особой интонации: размеренной и слитной, напевной, приближающейся к почти натуральному пению.

Другая лермонтовская «Молитва» (1839) снова возвращает к теме искусства. Мы не знаем, какую молитву чудную твердит герой. Но ее характеристика оказывается родственной высокой поэзии, которая примиряет с миром, преодолевает грусть, вызывает слезы умиления: «Есть сила благодатная / В созвучье слов живых, / И дышит непонятная, / Святая прелесть в них».

Мотивы одиночества и грусти характерны и для этой линии лермонтовского творчества. Но теперь он сосредоточен не только на своих чувствах. Он способен заинтересованно взглянуть на народную пляску с топаньем и свистом («Родина»), понять любовь и боль простого человека («Завещание)», представить мир как космос, сливаясь с ним в волшебном полусне («Выхожу один я на дорогу…»), увидеть в небесах Бога («Когда волнуется желтеющая нива…») и даже обратиться с жаркой молитвой к Богоматери («Молитва»).

 

«РОДИНА»: СТРАННАЯ ЛЮБОВЬ

 

Первое слово «Родины» – анафорическое «люблю» (оно повторяется еще трижды и определяет четырехчастную структуру стихотворения). Но в зачине «Родины» есть загадка. Стихотворение начинается с полемики, спора: «Люблю отчизну я, но странною любовью!»

Странность, иррациональность этого чувства подчеркнута еще дважды: «Не победит ее рассудок мой»; «Но я люблю – за что, не знаю сам…»

Вызывающая начальная реплика словно адресована какому‑то невидимому оппоненту с его шаблонными представлениями о любви к родине.

В первой строфе с помощью перифраз перечислены предметы такой любви: слава, купленная кровью – военные победы; полный гордого доверия покой – вероятно, государственные традиции, темной старины заветные преданья, конечно, – история. Этим официальным предметам патриотической гордости поэт противопоставляет иные ценности: им посвящена вторая часть стихотворения, состоящая из трех кадров‑фрагментов.

После поворотного но художественная логика резко меняется: на смену общим формулам, абстракциям приходят конкретные картины и детали, создающие образ другой родины‑отчизны.

Сначала Лермонтов дает предельно широкий образ, картину родины «с птичьего полета», глазами какого‑то невидимого наблюдателя. Степь, лес, река – привычные детали русского ландшафта. Но разливы рек и лесов безбрежных колыханье – приметы разных времен года; их нельзя увидеть сразу, с одной пространственно‑временной точки зрения. Объединяет же избранные поэтом предметы любви их национальный колорит и общий, не только рекам присущий масштаб: необъятность, безбрежность.

Следующее люблю обозначает новую смену кадра и точки зрения.

 

Проселочным путем люблю скакать в телеге

И, взором медленным пронзая ночи тень,

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,

Дрожащие огни печальных деревень.

 

В стихотворении снова появляется лирический герой, персонаж, но теперь уже не просто размышляющий и полемизирующий, а существующий одновременно в пространстве и времени, в хронотопе этой элегии. Пейзаж увиден его глазами с определенной точки зрения: вечер, степь, скачка в телеге по проселочной дороге.

С помощью ритма (разностопный ямб приобретает у Лермонтова неспешный, размышляющий характер) и тонкой звукописи поэт удивительно точно передает ощущения человека, находящегося в сходной ситуации.

«И, взором медленным пронзая ночи тень…» Чувство человека с напряжением вглядывающегося в ночное пространство поразительно передано здесь мерным развертыванием пяти слов (после каждого приходится делать паузу) и пронизывающими всю строку звуками мин.

По тонкой изобразительности этот лермонтовский пейзаж – один из лучших во всей русской поэзии. Дрожащие огни печальных деревень – главное, что видели путники нескольких столетий на ночных проселочных дорогах: изобразительный и психологический эпитеты оказываются здесь в удивительной гармонии.

Следующий, последний фрагмент‑кадр обозначен не только очередной анафорой люблю, но и сменой стихотворного размера. На смену шести– и пятистопным ямбам приходит ямб четырехстопный, вместе со сменой лексики придающий последней части более светлый, воодушевляющий характер. Наряду с прежними пейзажными деталями (чета белеющих берез) в стихотворении появляются приметы человеческой деятельности, крестьянского довольства и благополучия (спаленная жнива, полное гумно, украшенный резьбой дом). Завершается этот последний фрагмент картиной сельской пляски, крестьянского веселья.

Таким образом, если в «Бородино» и «Валерике» Лермонтов создает два контрастных образа войны, в «Родине» антитеза определяет структуру одного стихотворения. Споря с официальным патриотизмом, с абстрактными лозунгами, поэт в конкретных деталях демонстрирует настоящую любовь, которая питается русской природой и жизнью простонародья.

Очень важно, однако, последнее слово стихотворения: мужичков. В уменьшительном суффиксе – добродушная снисходительность и отстраненность. Лирический герой не растворяется в народном веселье, а сохраняет по отношению к нему дистанцию, точку зрения наблюдателя.

И здесь его любовь – особая, странная, одинокая.

 

«ВЫХОЖУ ОДИН Я НА ДОРОГУ…»: КОСМОС ЛЕРМОНТОВА

 

Эти двадцать лермонтовских строк, сочиненные за несколько дней до гибели, – одна из вершин его поэзии, сопоставимая по значению с пушкинскими «Памятником» или «…Вновь я посетил…».

Основные мотивы лирики Лермонтова предстают в этой элегии‑балладе с необычайной четкостью и наглядностью.

«Выхожу один я на дорогу…» Первый же стих вводит образ лирического героя, странника, и представляет два главных мотива лермонтовской лирики, предметный и психологический. Лермонтовский лирический герой снова на дороге, и он, как обычно, – одинок.

Однако, в отличие от «Родины» или «Валерика», дорога здесь оказывается не конкретным, бытовым пространством родины или Кавказа, а, скорее, романтическим, условным хронотопом лермонтовских баллад («Сон» написан почти одновременно с «Выхожу один я на дорогу…»). Причем пространство безмерно расширяется, приобретает космический характер за счет того, что опорные предметные детали представляют предельно широкие понятия, взятые из разных географических и природных областей.

Дорога в следующей строке превращается в кремнистый путь.

Кремнистый (каменистый) путь пролегает в пустыне (В «Толковом словаре» В. И Даля пустыня определяется как необитаемое обширное место, простор, степь; кремнистый же путь скорее горная, а не степная дорога).

Туман тем не менее позволяет видеть звезды.

В целом в первой строфе создается образ абсолютной гармонии и тишины (даже слышно, как говорят между собой звезды), мира, благословляемого Богом.

В первых двух стихах второй строфы точка зрения внезапно меняется. Небеса и земля увидены откуда‑то с очень большого расстояния, как мир в первый день творенья, космос, но именно увидены тем же лирическим героем.

«Открылась бездна, звезд полна; / Звездам числа нет, бездне дна», – с восторгом живописал свой космос М. В. Ломоносов в «Вечернем размышлении о Божием величестве при случае великого северного сияния» (1743). Но это был космос, в котором человек был песчинкой, пытающейся его понять, разгадать.

 

Песчинка как в морских волнах,

Как мала искра в вечном льде,

Как в сильном вихре тонкий прах,

В свирепом как перо огне,

Так я в сей бездне углублен,

Теряюсь, мысльми утомлен!

 

Мысль поэта‑натурфилософа была направлена вовне, в мир. Лермонтов еще в юности, семнадцатилетним, написал два стихотворения, где та же тема места человека во вселенной, в космосе была переведена во внутренний план.

 

Чем ты несчастлив? –

Скажут мне люди,

Тем я несчастлив,

Добрые люди, что звезды и небо –

Звезды и небо! – а я человек!..

 

Кончалось это стихотворение признанием в зависти не к людям, а к звездам.

 

Люди друг к другу

Зависть питают;

Я же напротив,

Только завидую звездам прекрасным,

Только их место занять бы хотел.

 

(«Небо и звезды», 1831)

В другом в это же время написанном стихотворении «Земля и небо» (1831) художественная логика изменяется. Теперь поэт предпочитает любовь к земле, «счастье земное», неверному будущему счастью. «Мы блаженство желали б вкусить в небесах, / Но с миром расстаться нам жаль».

Через десять лет структура стихотворения существенно меняется. В ранних стихах не было ни одной предметной детали. В «Выхожу один я на дорогу…» земля, небо, звезды превращаются из абстрактных аргументов в космический пейзаж. Лермонтовский герой ощущает мир как абсолютную, божественную гармонию. Но его мысль направлена внутрь, в себя. Он прислушивается и пытается понять собственную душу.

Переход от живописания к размышлению происходит в середине второй строфы и занимает шесть стихов. Описание внутреннего мира строится на контрасте божественной гармонии сфер. Лирический герой задает вопросы и сразу же на них отвечает. Кремнистый путь ведет куда‑то вдаль, но духовная перспектива для него закрыта: «Уж не жду от жизни ничего я…» Остается мечта о свободе и покое, которые может дать уже не прежняя жизнь, а сон (тоже любимый лермонтовский мотив).

Описанию этого сна‑грезы и посвящены две последние строфы. Сон в этом стихотворении – это не вечный покой (как определяют в христианской молитве смерть), а покой жизни, в котором человек сохраняет способность воспринимать главные ценности бытия:

 

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел,

Надо мной чтоб, вечно зеленея,

Темный дуб склонялся и шумел.

 

Сладкий голос и темный дуб – метонимическое обозначение двух главных ценностей лермонтовского мира – любви и природы.

«Дуб зеленый» осенял пушкинское лукоморье. Теперь он шумит над вечным пристанищем лермонтовского лирического героя.

Лермонтов еще не знал, что в последний раз воспроизвел любимые мотивы своей лирики, написал стихотворение‑завещание.

Удивительная красота и гармония этого произведения привели к тому, что его тематический мотив (дорога) и стихотворный размер (пятистопный хорей) оказались неразрывно связанными. Литературоведы выделяют в русской поэзии множество текстов, написанных тем же размером и связанных с темой дороги, и говорят о «семантическом ореоле метра», то есть об особой, специфической окраске данного стихотворного размера. Создало эту окраску одно стихотворение – «Выхожу один я на дорогу…».

Развитие поэта было стремительным. Лермонтовское творчество – «запись со всех концов разом». Темы, поэтические мотивы, стили и жанры в последние лермонтовские годы не сменяют друг друга, а сосуществуют. «Железный стиль» социальных элегий и «эфирный стиль» элегий грустных. Экзотические баллады‑аллегории («Три пальмы», «Дубовый листок оторвался от ветки родимой…») и бытовые баллады о простых людях («Бородино», «Завещание»). Мистическая поэма «Демон», героическая поэма «Мцыри», бытовая, юмористическая «Сказка для детей».

«„Спор“, „Три пальмы“, „Ветка Палестины“, „Я Матерь Божия…“, „В минуту жизни трудную…“ – да и почти весь, весь этот „вещий томик“, – словно золотое наше Евангельице, – Евангельице русской литературы, где выписаны лишь первые строки: „Родился… и был отроком… подходил к чреде служения…“ – сокрушался В. В. Розанов.

А затем, как и многие другие, фантазировал о дальнейшем пути поэта, развивая сравнение с Евангелием: «Он дал бы канон любви и мудрости. Он дал бы „в русских тонах“ что‑то вроде „Песни Песней“ и мудрого „Экклезиаста“, ну и тронул бы „Книгу царств“… И все кончил бы дивным псалмом. По многим, многим „началам“ он начал выводить „Священную книгу России“» (В. В. Розанов. «О Лермонтове»).

Искусство, в отличие от науки, существует по принципу утраченных звеньев, безвозвратных потерь. Научное открытие рано или поздно будет совершено: очередную загадку природы раскроет не один, так другой ученый. Смерть поэта ставит окончательную точку: мы никогда не узнаем, какие стихи еще могли появиться на страницах подаренной В. Ф. Одоевским записной книжки, какие песни вписал бы поэт в свое Евангельице.

Подлинным завершением пути Лермонтова стала прозаическая книга, продолжившая традицию пушкинского романа в стихах и ставшая «волшебным зерном, из которого в дальнейшем вырос русский психологический роман» (Б. М. Эйхенбаум).

 

 

«Герой нашего времени»

(1839–1840)