Мудрость пушкина: печаль моя светла

 

В последние годы, особенно после второй болдинской осени, Пушкин, претерпевающий многочисленные удары судьбы, отвлекающийся то на прозу, то на журналистику, то на исторические исследования, все реже обращается к лирике. Но одновременно у него почти исчезают проходные, прикладные стихотворения: альбомные экспромты, случайные посвящения, продиктованные минутным чувством раздражения эпиграммы. Многие из написанных в это время текстов остались в черновиках и до пушкинской смерти так и остались неопубликованными.

Поэтому даже Е. А. Баратынский, один из пушкинских друзей, имевший высокую репутацию поэта мысли, с удивлением замечает в письме жене после знакомства с ненапечатанными стихотворениями из пушкинского архива: «Все последние пьесы его отличаются – чем бы ты думала? – силою и глубиной. Он только что созревал» (А. Л. Баратынской, зима 1840 года).

Многие читатели и исследователи искали эту формулу пушкинского творчества, разгадку его силы и глубины. Критик В. Г. Белинский говорил о лелеющей душу гуманности как основе его творчества. Политик П. Б. Струве – о покойной тишине. Литературовед Ю. М. Лотман – о конфликте жизни и смерти и поисках тайны бытия.

Наиболее детально попытался описать философию пушкинского творчества русский философ, исследователь творчества поэта С. Л. Франк в статье «О задачах познания Пушкина».

На поверхности, у истоков пушкинской лирики – жизнерадостность, непосредственная веселость, «вечно‑детский» дух, который проявляется то в душевной гармоничности, то в бунтарстве.

Но под ним (или рядом с ним) лежит другой, прямо противоположный душевный слой: тоска, уныние, хандра, ведущая то к полному разочарованию, мрачному пессимизму, одиночеству, бегству от мира, то к попыткам анархического его разрушения.

Выход, считал С. Л. Франк, поэт находит в «области религиозного примирения и просветления», «чистой благодушной благостности». Однако в другой статье философ, кажется, находит более широкую формулировку: пушкинские религиозные стихи входят в более широкий контекст мудрого приятия жизни, светлой печали, исходящей из естественного движения времени, смены поколений, благодарности за прошлое и надежды на будущее.

Печаль моя светла – формула из любовной элегии «На холмах Грузии лежит ночная мгла…». Но это действительно одно из частотных слов пушкинской лирики и одна из доминирующих эмоций.

В ранней «Элегии» (1817) Пушкин уже «взапуски тоскует о своей погибшей молодости» (так пародийно через несколько лет будет писать об элегическом жанре В. К. Кюхельбекер, задевая и Пушкина).

 

Всё кончилось, – и резвости счастливой

В душе моей изгладилась печать.

Чтоб удалить угрюмые страданья,

Напрасно вы несете лиру мне;

Минувших дней погаснули мечтанья,

И умер глас в бесчувственной струне.

Перед собой одну печаль я вижу!

Мне страшен мир, мне скучен дневный свет;

Пойду в леса, в которых жизни нет,

Где мертвый мрак, – я радость ненавижу;

Во мне застыл ее минутный след.

 

В «Евгении Онегине» подобный элегический стиль становится предметом пародии: «Он пел поблекшей жизни цвет / Без малого в осьмнадцать лет». Пушкин мог написать это, вспоминая себя в лицейские годы.

Через тринадцать лет, в другой замечательной «Элегии» (1830), о которой уже шла речь, привычные формулы наполнятся горьким опытом собственной жизни и напускная юношеская мрачность («я радость ненавижу») сменится как раз светлой печалью, осторожной надеждой («порой опять… и может быть»).

Мысль и страдание (но не счастье: «На свете счастья нет…») составляют суть человеческой жизни. Противостоят им только редкие наслаждения: гармония (искусство) и любовь. Но этого оказывается достаточно, чтобы достойно существовать, противостоять времени и надеяться на будущее.

Сходные чувство и интонация определяют стихотворения «19 октября», «Пора, мой друг пора, покоя сердце просит…», «…Вновь я посетил…».

Пушкинская светлая печаль – не привычное элегическое уныние. Она связана не с бегством от жизни, а с приятием ее, с осмыслением и преодолением жизненных тягот.

Подобную позицию С. Л. Франк вслед за М. О. Гершензоном называет мудростью Пушкина. «Пушкин есть, коротко говоря, наш ближайший и естественный учитель мудрости. <…> Пушкин – не только величайший русский поэт, но и истинно великий мыслитель» («О задачах познания Пушкина»).

Мудрость, в отличие от философии, – простодушна. Она требует не мучительного понимания, а осознания и приобщения.

Избегая крайностей, в поздних стихах Пушкин говорит о главных ценностях человеческой жизни, которые могут показаться надоевшими, привычными и скучными, как религиозные заповеди или родительские наставления, но которые на самом деле предлагают формулу если не праведной, то правильной жизни.

Природа прекрасна в своем вечном изменении‑круговороте (временам года посвящены десятки блистательных стихов и фрагментов), но равнодушна к человеческим страстям и страданиям, существует вне рамок добра и зла («Брожу ли я вдоль улиц шумных…», «Анчар»).

Человек находится во власти законов времени и судьбы («Судьба глядит, мы вянем, дни бегут»; «Не сетуйте: таков судьбы закон; / Вращается весь мир вкруг человека, – / Ужель один недвижим будет он?»; «Бегут, меняясь, наши лета, / Меняя все, меняя нас»).

Не в его власти отменить эти законы, но он способен противопоставить неумолимости времени свои ценности.

Ему, в общем, нужно немногое.

Дружба. «Тесней, о милые друзья, / Тесней наш верный круг составим».

Любовь.

К женщине и к искусству: «Из наслаждений жизни / Одной любви музыка уступает / Но и любовь мелодия…» («Каменный гость»).

К родным местам, даже когда там уже ничего не осталось, кроме воспоминаний и могил близких.

 

Два чувства дивно близки нам,

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

 

На них основано от века

По воле Бога самого

Самостоянье человека,

Залог величия его.

 

(«Два чувства дивно близки нам…»,

1830)

Осознание исполненного долга («Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний») и своего места в вечной цепи человеческих поколений («Здравствуй, племя / Младое, незнакомое…»)

Покой и воля – творческая свобода и личная независимость.

 

Иные, лучшие мне дороги права;

Иная, лучшая потребна мне свобода:

Зависеть от властей, зависеть от народа –

Не все ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

– Вот счастье! вот права…

 

(«Из Пиндемонти», 1836)

Стихотворение «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…» (1834) имеет прозаический план продолжения, который Пушкин так и не успел превратить в стихи: «Юность не имеет нужды в at home <домашнем очаге>, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу, – тогда удались он домой.

О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические – семья, любовь etc. <и так далее> – религия, смерть».

В этом прозаическом конспекте сконцентрированы почти все главные мотивы пушкинской лирики. Пушкин‑поэт исполнил то, что не успел сделать Пушкин‑человек.