Исходящая № 37 (дневник заведующего концелярией)

 

Впервые – Россия, 1922, № 1.

Печатается по этому изданию.

Своим рассказом Л. Лунц, подобно Е. Замятину («Мы»), выступал против тех тенденций в общественной психологии и идеологии, которые отчетливо отразились в высказываниях пролеткультовских теоретиков. Некоторые рассуждения героя рассказа близки звучащим в те годы идеям: так, А. Гастев говорил о «недоверии ко всякого рода человеческим ощущениям», считая, что главная черта пролетарской психологии – «поразительная анонимность, позволяющая квалифицировать отдельную пролетарскую единицу как А. В. С или как 325, 0, 75 и 0 и т. п.» (Гастев А. О тенденциях пролетарской культуры//Пролетарская культура. 1919. № 9‑10. С. 44).

Стиль рассказа Л. Лунца напоминает «Записки сумасшедшего» Н. В. Гоголя. Но в отличие от Гоголя у Лунца происходящее нельзя считать лишь плодом галлюцинаций персонажа, поскольку его идеи в финале претворяются в жизнь, знаменуя, по мнению заведующего канцелярией, начало «новой эры» в истории человечества. «Победа» героя, с радостью отказавшегося от всего человеческого, является и поражением, служит саморазоблачению, дискредитации маньяка‑бюрократа. Натуралистическая подробность в конце рассказа подчеркивает, что месть осуществляется как бы со стороны самой человеческой «природы».

Проблематика рассказа «Исходящая № 37» связывает это произведение с сатирическими рассказами М. Булгакова и А. Платонова. Сопоставляя рассказ Л. Лунца с «Дьяволиадой» М. Булгакова, М. Чудакова пишет: «В рассказе Лунца были остро намечены фабульные возможности темы: канцелярское делопроизводство как некая особая сфера жизни, магическим образом втягивающая в себя и подчиняющая призрачным, но неумолимым законам частную жизнь вполне реальных персонажей» (Чудакова М. Архив М. А. Булгакова//Записки Отдела рукописей ГБЛ. 1976 Вып. 37. М., С. 41).

 

Александр Георгиевич Малышкин (1892–1938)

 

   (Комментарии составил Е. А. Яблоков)       

В течение 20‑х годов писатель выпускает следующие сборники рассказов: Ночь под Кривым Рогом. Рассказы. М., 1926; Падение Дайра. Рассказы. М.;Л., 1926; Февральский снег. Рассказы. Харьков, 1928.

 

Поезд на юг

 

Впервые –30 дней, 1925, № 7. Вошло в сборники «Ночь под Кривым Рогом», «Падение Дайра».

Печатается по изд.: Малышкин А. Избранные произведения. В 2‑х т. М., 1978. Т. 2.

Публикацию рассказа в журнале «30 дней» предваряло следующее предисловие редакции: «Выдвинутый революцией в ряды лучших советских писателей, Ал. Малышкин приобрел известность главным образом своей поэтической повестью «Падение Дайра», где автор с подлинным пафосом революционного устремления изобразил героическую осаду и взятие Крыма. Сейчас поезд уносит автора на Юг, в тот же Крым, в те же места, где кровью истекали родные дивизии, но… какая за четыре года перемена! И в новом рассказе Ал. Малышкина «Поезд на юг»– трепещут и волнуются недавние воспоминания и еще ярче представляется автору в теперешнем Крыму – в Крыму, насыщенном солнцем, тишиной и отдыхом, – все величие одержанной победы» (30 дней. 1925. № 7. С. 12–13).

В 1938 г. в очерке, посвященном рано умершему писателю, К. Паустовский говорил об А. Малышкине: «Все его писательство, вся его личная жизнь были порывом к счастью, к счастью своей страны, своего народа. Этот порыв лучше всего передан им в небольшом рассказе «Поезд на юг» – одном из шедевров советской литературы» (Паустовский К. Малышкин//Литературная газета. 1938. 10 августа).

Отзывы о рассказе «Поезд на юг» появились в основном в связи с выходом сборника «Падение Дайра». Критик Борис Губер писал: «Романтика наших дней именно в том, что мы умеем «кощунствовать» – умеем кощунственно мчаться за счастьем и над останками погибших тысяч радостно и полно ощущать жизнь: иначе не нужно было бы тысячами гибнуть. В нашей общей погоне за счастьем – партизан должен становиться милиционером и выращивать детей, а красноармеец – вновь и вновь готовиться в академию. […] Над недавней кровью, над напряжением борьбы, над снами – торжествует жизнь. Множества победили. И книжка Малышкина, дающая неразрывную цепь образов, становится символичной. Торжество организованной жизни – вот наша романтика – навсегда. Это и есть наш Дайр» (Губер Б. [Рец. на сб. «Падение Дайра»] //Новый мир. 1926. № 4. С. 183).

Сравнивая «Поезд на юг» с другими рассказами сборника, А. Придорогин называл рассказ «идиллическим» (Книгоноша. 1926. № 5. С. 35). Критик отмечает поиски автора в области формы: «Успех «Дайра» не ослепил его, и он не повторяется. Все остальные его вещи прежде всего сюжетны» (там же).

Я. Бенни характеризовал «Поезд на юг» как «бытовой очерк‑рассказ», который затрагивает «новую для Малышкина область, в которой силы его, будем надеяться, развернутся и помогут ему увидеть будни с той же уверенной зоркостью, с какой он увидел героический взрыв народной энергии в дни борьбы за Перекоп» (Бенни Ян. [Рец. на сб. «Падение Дайра»] //Печать и революция. 1926. № 4. С. 212). Положительно отозвались о рассказе А. Лежнев (Красная новь. 1926. № 3) и Н. Фатов (Октябрь. 1926. № 4).

К концу 20‑х годов, в условиях обострившейся идеологической и литературной борьбы, резко отрицательного отношения к руководимой А. Воронским группе «Перевал», некоторые критики стремились в своих отзывах принципиально отделить творчество А. Малышкина, являвшегося членом «Перевала», от идеологических и эстетических принципов этого литературного объединения. Так, рецензируя антологию «Перевальцы», где рассказ «Поезд на юг» был перепечатан, А. Чернявская заявляет: «Особняком стоят в сборнике А. Малышкин и Иван Катаев. Рассказ А. Малышкина «Поезд на юг» резко выделяется внутренней близостью автора к нашей революционной эпохе, к героическим годам гражданской войны в особенности. Рассказ лишь внешне является «перевальским» произведением. Персонажи нарисованы, правда, Малышкиным все в той же манере лирической иронии. Однако сквозь нее глядит героика «Дайра». […] И странно поэтому видеть Малышкина рядом со Слетовым, Барсуковым, Ник. Смирновым и т. д. Пора Малышкину, а вместе с ним и Ив. Катаеву с его живым ощущением пафоса социалистического строительства преодолеть перевальскую «интеллигентщину» (Чернявская А. [Рец. на антологию «Перевальцы», 1930] // Молодая гвардия. 1930. № 7. С. ПО–111).

Современные исследователи рассматривают рассказ «Поезд на юг» в контексте творчества А. Малышкина, отмечают важное значение этого произведения. По мнению А. Меньшутина, «Малышкин здесь прямо боролся с неверными представлениями о нэпе как «спаде», «остановке». «Этот рассказ, – отмечает исследователь, – с особой наглядностью отразил поворот писателя в сторону художественной конкретности, возросшее внимание к детали, бытовому образу и т. д. Заметно также изменились функции и сам характер пейзажных зарисовок. […] Картины природы лишены […] условной символики, они органически включены в общее повествование, тонко оттеняя сложные чувства, испытываемые героями произведения. Описание наступления дня, сменившего долгую и тревожную ночь, позволяет писателю ярче передать тот перелом в настроениях рассказчика, который происходит после встречи с партизаном Яковлевым» (Меньшутин А. Н. А. Г. Малышкин//История русской советской литературы. В 4‑х т. М., 1967. Т. II. С. 303–304).

И. Крамов отмечает: «По сравнению с «Падением Дайра» «Поезд на юг» возвещал, казалось бы, возвращение к консервативной традиции. Однако глубинный смысл наметившихся перемен заключался в том, что они отвечали потребности в большем психологизме. Общество, становясь зрелее, уже способно было отказаться от крайностей черно‑белой палитры. […] «Поезд на юг» […] стоит у новых рубежей не только в творчестве Малышкина, но и на путях развития рассказа 20‑х годов. […] Рассказ стал одной из первых ласточек наступающих перемен и предвещал поворот, четко обозначившийся к концу десятилетия. […] Дети, жена – быт у Малышкина впервые, пожалуй, показан не враждебно, а с улыбкой признания суверенных прав жизни – обновленной жизни» (Крамов И. В зеркале рассказа. Наблюдения. Разборы. Портреты. М., 1979. С. 50–55).

Современная критика указывает на эволюцию повествователя в рассказе А. Малышкина. «Рассказ построен как монолог автора‑рассказчика. В его сознании суровое прошлое гражданской войны не совмещается с мирным благополучием настоящего. […] Им владеют мрачные мысли о том, что люди, пережившие трагические годы гражданской войны, отдавшие революции все свои силы, не найдут себе прочного места в новой действительности, воспоминания о прошлом не позволят им слиться с настоящим, найти в нем большое и подлинное счастье. Однако близкое знакомство с попутчиками в вагоне поезда опрокидывает привычные рассуждения героя, заставляя его в конце концов убедиться, что он «ничего не угадал и жизнь легко растоптала его вялые мысли». […] Героическая романтика революционного прошлого не угасла, она живет в радости свободного труда, в смелых планах и свершениях, в счастье материнства. […] Глубокий оптимизм, реалистическая убедительность в изображении действительности, мастерство в построении сюжета и выразительный язык привлекли к рассказу «Поезд на юг» внимание читателей» (Хватов А. Александр Малышкин. Жизненный путь и художественные искания писателя. Л., 1985. С. 64–65).

 

Александр Сергеевич Неверов (Скобелев) (1886–1923)

 

   (Комментарии составил Е. А. Яблоков.)       

Начал писать еще до революции. В 1906 г. дебютировал рассказом в петербургском журнале «Вестник трезвости». «После первого рассказа […] поместил там же еще несколько рассказов, затем работал немного в «Русском богатстве», «Современном мире» и постоянно до 1917 года в «Жизни для всех», выступая преимущественно с рассказами из жизни учителей, сельского духовенства и крестьянской бедноты, В общем, писал мало – по рассказу, по два в год» (Неверов А. С. О себе//Александр Неверов. М., 1931. С. 10, 13, 15).

В 20‑е годы количество сборников произведений А. Неверова исчисляется десятками. А. Неверов становится одним из популярнейших писателей. «Его рассказы понятны для самого широкого читателя, – писал И. Кубиков. – И по нашему времени это – большая заслуга» (Кубиков И. [Рец. на сб. рассказов А. Неверова «Лицо жизни», 1923] // Печать и революция. 1923. № 5. С. 289–290). Полное собрание сочинений А. Неверова в 7‑ми томах (М.; Л., Земля и фабрика) выдержало в 1926–1930 гг. 5 изданий.

Творчество А. Неверова вскоре после его смерти стало предметом литературоведческого исследования. Помимо мемориального сборника «А. С. Неверов», составленного литературным обществом «Никитинские субботники» (М.; Л.; 1924), можно указать также на книгу Н. Фатова «А. С. Неверов. Очерк жизни и творчества» (Л., 1926) и сборник статей «Александр Неверов» (М., 1928).

Произведения А. Неверова в 20‑х годах были известны не только в стране, но и за рубежом. Представляет интерес, например, восторженный отзыв о нем Франца Кафки (см.: Скобелев В. Александр Неверов. Критико‑биографический очерк. М., 1964. С. 166–167).

В критике начала 20‑х годов было распространено мнение об А. Неверове как об авторе нравоописательных, бытовых рассказов. «Неверов знает быт, о котором пишет. […] Поэтому у него значительно бледнее выходят те вещи, где он отказывается от изображения деревенского быта. […]. Но зато в изображении послереволюционной русской деревни в активе Неверова такие заслуги, каких, быть может, мало у кого из других современников» (Л‑ский Г. [Рец. на сб. «Лицо жизни»//Книгоноша. 1923. № 22. С. 8). Сходные суждения высказывал И. Кубиков: «Автор на верном пути: перед нами бытовик, который стремится стать отобразителем жизни со всеми ее скорбями». Вместе с тем критик отмечал, что сфера наблюдений автора «не охватывает жизни во всей ее сложности и глубине» (Кубиков И. [Рец. на сб. рассказов А. Неверова «Лицо жизни», 1923 [//Там же. С. 289–290).

А. Воронский стремился увидеть А. Неверова в контексте общего движения пролетарской литературы. Участников группы «Кузница», с которой был связан А. Неверов, А. Воронский оценивал следующим образом: «Прозаики «Кузницы» в письме реалисты, некоторые с наклонностью к натурализму. Их реализм – продолжение реализма писателей из сборников «Знания» (Воронский А. Прозаики и поэты «Кузницы» (Общая характеристика)// Воронский А. Искусство видеть мир. Портреты. Статьи. М., 1987. С. 443). О самом А. Неверове критик писал: «Он – деревенский бытовик с большим уклоном к натурализму. Он не очень глубок, но широк по захвату и разнообразию тем. – С деревней он сроднился. Его вещи обнаруживают знание не только общего деревенского уклада, но и мелочей. Персонажи его рассказов жизненны и художественно убедительны, хотя сплошь и рядом неярки. Внешней изобразительности у Неверова нет, но он хорошо, непретенциозно и литературно умеет рассказывать с наблюдательностью и знанием людей и вещей. […] Несмотря на склонность к натурализму и даже к протоколизму, он – писатель с настроением, довольно прочным, постоянным и продуманным. Быт у Неверова служит как бы иллюстрацией, наглядным примером и подтверждением его художественного воззрения, но писатель дает этот быт в таком сгущенном виде, в таких больших дозах и порциях, что читатель может иногда проглядеть печку, от которой «танцует» автор» (там же, с. 449–450).

Следует отметить, что проглядывавшее в отзыве А. Воронского отрицательное отношение к «бытовизму» как к проявлению натуралистических тенденций в искусстве было характерно для многих критиков и литераторов начала 20‑х годов. Подобная позиция проявилась, в частности, в статье О. Мандельштама, опубликованной в журнале «Россия» (1922. № 3): «Быт – это мертвая фабула, это гниющий сюжет, это каторжная тачка, которую волочит за собой психология, потому что надо же ей на что‑нибудь опереться, хотя бы на мертвую фабулу, если нет живой. Быт – это иностранщина, всегда фальшивая экзотика, его не существует для своего домашнего, хозяйского глаза: деятельный участник народной жизни умеет замечать только нужное, только кстати – другое дело турист, иностранец (беллетрист); он пялит глаза на все и некстати обо всем рассказывает» (Мандельштам О. Литературная Москва (Рождение фабулы)// Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 200).

В последний период творчества писателя более важное место начинает занимать анализ тенденций социального развития, идет поиск новых, ярких человеческих типов. Критика заметила эту эволюцию А. Неверова: «Этот писатель, казалось, типично интеллигентски‑народнического, уездно‑сельского, расплывчато‑мягкого типа, сумел целиком принять, понять и художественно отразить в вещах большой силы и значимости всю сложную деревенскую русскую революцию. […] Его рассказы, особенно дореволюционные, были окрашены обычно мягкой и часто грустной иронией, идущей от Чехова. […] Неверов был не только поэтом революционной деревни […] но и писателем, которому по плечу было создать бичующие образы многочисленных «тупых и злых» обывателей с партбилетами и мандатами» (Горбачев Г. Современная русская литература. Л., 1929. С. 52).

А. Неверов оказывал несомненное влияние на литературу начала 20‑х годов. Г. Якубовский писал, что существует «целое течение среди передовой литературной крестьянской молодежи («неверовцы»)» (Якубовский Г. Александр Неверов// Александр Неверов. М., 1931. С. 19).

Современные исследователи подчеркивают, что путь А. Неверова к постижению идеалов революции был непростым. «Несмотря на то что вхождение Неверова в революцию было отмечено неопровержимой поступательностью, художник переживал остро драматические, а порой и трагедийные моменты в освоении новой действительности […]» (Грознова Н. А. Ранняя советская проза: 1917–1925. Л., 1976. С. 97).

 

Марья‑большевичка

 

Впервые – Коммуна (Самара), 1921, 4 декабря. Вторично – Московский понедельник, 1922, 26 июня. Вошло в сборник «Марья‑большевичка. Рассказы» (Самара, 1922) и в т. 4 Полного собрания сочинений А. Неверова.

Печатается по изд.: Неверов А. Избранные произведения. М., 1958.

Критика 20‑х годов подчеркивала новизну изображенного А. Неверовым характера: «…это томление поднявшейся, внутренней потребности в кипучей, действенной жизни, это голос пробужденной, но не нашедшей еще выхода крепкой творческой энергии» (Ингулов С. Я жить хочу!//Александр Неверов. С. 173).

В современных исследованиях указывается, что рассказ «Марья‑большевичка» глубоко знаменателен для А. Неверова: здесь автор окончательно преодолел дореволюционную «безгеройность» своего творчества […] обрел в самой жизни своего положительного героя…» (Скобелев В. Александр Неверов. Критико‑биографический очерк. С. 71).

Скобелев указывает также на своеобразный характер повествования у А. Неверова, на фигуру рассказчика и ее значение в структуре рассказа. Он пишет: «Характер Марьи предстает читателю в восприятии ее односельчанина, мужика, что называется, дошлого и осторожного. Рассказчик – отнюдь не враждебно настроенный человек, однако ему в какой‑то степени присущ консерватизм мышления, привычка к традициям старого деревенского быта. Стремление Марьи участвовать в политической жизни не вызывает у него одобрения […]. Однако в то же время сквозь это неодобрительное отношение, как бы помимо воли рассказчика, проступает и удивление по поводу успехов Марьи, и насмешка над незадачливым ее мужем, и что‑то похожее на симпатию к смелой женщине, которой Советская власть открыла дорогу к настоящей жизни. […] Стилевое своеобразие рассказа определяется тем, что героическое начало, воплощенное в образе Марьи‑большевички, как бы просвечивает сквозь иронически‑недоуменную интонацию повествования. Поэтому и заключительная фраза […] звучит как торжественный финальный аккорд […]». (Скобелев В. Александр Неверов. С. 70–71).

Несколько иначе интерпретирует фигуру повествователя Н. Страхов: «Рост активности женщин явно не по душе рассказчику. Тем не менее он вынужден признать, что это – явление массовое. Вот почему впечатление от рассказа таково, что смешна не Марья, над которой потешается рассказчик, а он сам, смешны те, кто держится за изживающие себя привычки и понятия. […] Образ повествователя в данном случае служит как бы самообличению косных сил, которые препятствовали революционному преобразованию жизни (Страхов Н. Александр Неверов. Жизнь. Личность. Творчество. М., 1972. С. 267, 269).

Структура сказового повествования у А. Неверова детально проанализирована авторами исследования «Поэтика сказа» (Воронеж, 1978). По поводу рассказа «Марья‑большевичка» говорится следующее: «С первых слов ясно определяется позиция рассказчика: он – выразитель общего мнения. […] Дальше эта общность прослеживается на протяжении всего повествования. […] У Неверова «мы» рассказчика означает социальное единство мира (человеческое общество, общественная формация). Мир этот нельзя противопоставить другому, ибо все содержится в нем. […] Сложность позиции Неверовского рассказчика в том, что его «мы» одновременно социально определенно (точка зрения рассказчика явно мужицкая, крестьянская) и в то же время социально неоднородно (в «мы» входят все: от невидного Козонка до большевистского комиссара), открыто законам и ритмам общегосударственных событий […] и ограничено кругом интересов села. […] Отсюда двойственность оценок рассказчика. […] «Агитационность» сказового слова усиливалась тем, что рассказчик говорил о прошлом, будучи участником происходивших событий; отсюда рассказчик у Неверова часто герой‑рассказчик. Превращение рассказчика в героя обусловлено не значительностью личности его (что было в сказе Лескова), а общесоциальной значимостью процессов в обществе, к которому принадлежит и рассказчик. Классовая суть героя – вот важнейший содержательный момент, отличающий Неверовский сказ от уже имевшихся в литературе форм. Неверовский сказ «перевел» сказовую классическую традицию из нравственно‑психологического аспекта в область социальной проблематики. […] В «Марье‑большевичке» традиционный мотив – жена бросает мужа – имеет не любовную, а социально‑бытовую подоплеку» (Мущенко Е. Г., Скобелев В. П., Кройчик Л. Е. Поэтика сказа. Воронеж, 1978. С. 191, 194–195, 196).