Прощанье с начальником третьего лагпункта

 

Вечером ко мне подходит начальник колонны:

– Солоневич‑старший, к начальнику лагпункта.

Вид у начальника колонны мрачно‑угрожающий: вот теперь‑то ты насчет загибов не поговоришь… Начальник лагпункта смотрит совсем уже – правда, этаким низовым, «волостного масштаба» – инквизитором.

– Ну‑с, гражданин Солоневич, – начинает он леденящим душу тоном, – потрудитесь‑ка вы разъяснить нам всю эту хреновину.

На столе у него – целая кипа моих пресловутых требований… А у меня в кармане – бумажка за подписью Радецкого.

– Загибчики все разъяснял, – хихикает начальник колонны.

У обоих – удовлетворенно‑сладострастный вид: вот, дескать, поймали интеллигента, вот мы его сейчас… Во мне подымается острая режущая злоба, злоба на всю эту стародубцевскую сволочь. Ах, так думаете, что поймали? Ну мы еще посмотрим, кто – кого.

– Какую хреновину? – спрашиваю я спокойным тоном. – Ах, это? С требованиями?… Это меня никак не интересует.

– Что вы тут мне дурака валяете, – вдруг заорал начальник колонны. – Я вас, мать вашу…

Я протягиваю к лицу начальника колонны лагпункта свой кулак:

– А вы это видали? Я вам такой мат покажу что вы и на Лесной Речке не очухаетесь.

По тупой роже начальника, как тени по экрану, мелькает ощущение, что, если некто поднес ему кулак к носу, значит, у этого некто есть ка‑кие‑то основания не бояться, мелькает ярость, оскорбленное самолюбие и – многое мелькает: совершенно то же, что в свое время мелькало на лице Стародубцева.

– Я вообще с вами разговаривать не желаю, – отрезываю я. – Будьте добры заготовить мне на завтра препроводительную бумажку на первый лагпункт.

Я протягиваю начальнику лагпункта бумажку, на которой над жирным красным росчерком Радецкого значится: «Такого‑то и такого‑то немедленно откомандировать в непосредственное распоряжение третьего отдела. Начальнику первого лагпункта предписывается обеспечить указанных»…

Начальнику первого лагпункта предписывается, а у начальника третьего лагпункта глаза на лоб лезут. «В непосредственное распоряжение третьего отдела!» Значит – какой‑то временно опальный и крупной марки чекист. И сидел‑то он не иначе как с каким‑нибудь «совершенно секретным предписанием»… Сидел, высматривал, вынюхивал…

Начальник лагпункта вытирает ладонью вспотевший лоб… Голос у него прерывается…

– Вы уж, товарищ, извините, сами знаете, служба… Всякие тут люди бывают… Стараешься изо всех сил… Ну, конечно, и ошибки бывают… Я вам, конечно, сейчас же… Подвод очку вам снарядим – не нести же вам вещички на спине… Вы уж, пожалуйста, извините.

Если бы у начальника третьего лагпункта был хвост – он бы вилял хвостом. Но хвоста у него нет. Есть только беспредельное лакейство, созданное атмосферой беспредельного рабства…

– Завтра утречком все будет готово, вы уж не беспокойтесь… Уж знаете, так вышло, вы уж извините…

Я, конечно, извиняю и ухожу. Начальник колонны забегает вперед и открывает передо мной двери… В бараке Юра меня спрашивает, отчего у меня руки дрожат… Нет, нельзя жить, нельзя здесь жить, нельзя здесь жить… Можно сгореть в этой атмосфере непрерывно сдавливаемых ощущений ненависти, отвращения и беспомощности… Нельзя жить! Господи, когда же я смогу наконец жить не здесь?..

 

Аудиенция

 

На утро нам, действительно, дали подводу до Медгоры. Начальник лагпункта подобострастно крутился около нас. Моя давешняя злоба уже поутихла, и я видал, что начальник лагпункта – просто забитый и загнанный человек, конечно, вор, конечно, сволочь, но в общем примерно такая же жертва системы всеобщего рабства, как и я. Мне стало неловко за свою вчерашнюю вспышку, за грубость, за кулак, поднесенный к носу начальника.

Сейчас он помогал нам укладывать наше нищее барахло на подводу и еще раз извинился за вчерашний мат. Я ответил тоже извинением за свой кулак. Мы расстались вполне дружески и так же дружески встречались впоследствии. Что ж, каждый в этом кабаке выкручивается как может. Чтобы я сам стал делать, если бы у меня не было моих нынешних данных выкручиваться? Была бы возможна и такая альтернатива: или в «актив», или на Лесную Речку. В теории эта альтернатива решается весьма просто… На практике – это сложнее…

На первом лагпункте нас поместили в один из наиболее привилегированных бараков, населенный исключительно управленческими служащими, преимущественно железнодорожниками и водниками. Урок здесь не было вовсе. Барак был сделан «в вагонку», т. е. нары были не сплошные, а с проходами, как скамьи в вагонах третьего класса. Мы забрались на второй этаж, положили свои вещи и с тревожным недоумением в душе пошли на аудиенцию к тов. Радецкому.

Радецкий принял нас точно в назначенный час. Пропуск для входа в третий отдел был уже заготовлен. Гольман вышел посмотреть, мы ли идем по этому пропуску или не мы. Удостоверившись в наших личностях, он провел нас в кабинет Радецкого – огромную комнату, стены которой были увешаны портретами вождей и географическими картами края. Я с вожделением в сердце своем посмотрел на эти карты.

Крупный и грузный человек лет сорока пяти встречает нас дружественно и чуть‑чуть насмешливо: хотел‑де возобновить наше знакомство, не помните?

Я не помню и проклинаю свою зрительную память. Правда, столько тысяч народу промелькнуло перед глазами за эти годы. У Радецкого полное, чисто выбритое, очень интеллигентное лицо, спокойные и корректные манеры партийного вельможи, разговаривающего с беспартийным спецом: партийные вельможи всегда разговаривают с изысканной корректностью. Но все‑таки – не помню!

– А это ваш сын? Тоже спортсмен? Ну, будемте знакомы, молодой человек. Что ж это вы вашу карьеру так нехорошо начинаете, прямо с лагеря! Ай‑ай‑ай, нехорошо, нехорошо…

– Такая уж судьба, – улыбается Юра.

– Ну ничего, ничего, не унывайте, юноша… Все образуется… Знаете, откуда это?

– Знаю.

– Ну откуда?

– Из Толстого²⁴⁴…

– Хорошо, хорошо, молодцом… Ну, усаживайтесь.

Чего‑чего, а уж такой встречи я никак не ожидал. Что это? Какой‑то подвох? Или просто комедия? Этакие отцовского стиля разговоры в кабинете, в котором каждый день подписываются смертные приговоры, подписываются, вероятно, десятками. Чувствую отвращенье и некоторую растерянность.

– Так не помните, – оборачивается Радецкий ко мне. – Ладно, я вам помогу. Кажется, в двадцать восьмом году вы строили спортивный парк в Ростове и по этому поводу ругались с кем было надо и с кем было не надо, в том числе и со мною.

– Вспомнил! Вы были секретарем Северо‑Кавказского крайисполкома.

– Совершенно верно, – удовлетворенно кивает головой Радецкий.

– И, следовательно, председателем совета физкультуры²⁴⁵. Парк этот, нужно отдать вам справедливость, вы спланировали великолепно, так что ругались вы не совсем зря… Кстати, парк‑то этот мы забрали себе: «Динамо» все‑таки лучший хозяин, чем союз совторгслужащих…

Радецкий испытующе и иронически смотрит на меня: рассчитывал ли я в то время, что я строю парк для чекистов? Я не рассчитывал. «Спортивные парки» – ростовский и харьковский – были моим изобретением и, так сказать, апофеозом моей спортивной деятельности. Я старался сильно и рисковал многим. И старался, и рисковал, оказывается, для чекистов. Обидно… Но этой обиды показывать нельзя.

– Ну что ж, – пожимаю я плечами, – вопрос не в хозяине. Вы, я думаю, пускаете в этот парк всех трудящихся.

При слове «трудящихся» Радецкий иронически приподымает брови.

– Ну это – как сказать. Иных пускаем, иных и нет. Во всяком случае, ваша идея оказалась технически правильной… Берите папиросу… А вы, молодой человек? Не курите? И водки не пьете? Очень хорошо, великолепно, совсем образцовый спортсмен… А только вы, cum bonus pater familias²⁴⁶, все‑таки поприсмотрите за вашим наследником, как бы в «Динамо» его не споили, там сидят великие специалисты по этой части.

Я выразил некоторое сомнение.

– Нет, уж вы мне поверьте. В нашу специальность входит все знать. И то, что нужно сейчас, и то, что может пригодиться впоследствии… Так, например, вашу биографию мы знаем с совершенной точностью…

– Само собою разумеется… Если я в течение десяти лет и писал, и выступал под своей фамилией…

– Вот – и хорошо делали. Вы показали нам, что ведете открытую игру. А с нашей точки зрения – быль молодцу не в укор…

Я поддакивающе киваю головой. Я вел не очень уж открытую игру, о многих деталях моей биографии ГПУ и понятия не имело; за «быль» «молодцов» расстреливали без никаких, но опровергать Радецкого было бы уж совсем излишней роскошью: пусть пребывает в своем ведомственном самоутешении. Легенду о всевидящем оке ГПУ пускает весьма широко и с заранее обдуманным намерением запугать обывателя. Я к этой легенде отношусь весьма скептически, а в том, что Радецкий о моей биографии имеет весьма отдаленное представление, я уверен вполне. Но зачем спорить?..

– Итак, перейдемте к деловой части нашего совещания. Вы, конечно, понимаете, что мы приглашаем вас в «Динамо» не из‑за ваших прекрасных глаз (я киваю головой). Мы знаем вас как крупного, всесоюзного масштаба, работника по физкультуре и блестящего организатора (я скромно опускаю очи). Работников такого масштаба у нас в ББК нет. Медовар – вообще не специалист, Батюшков – только инструктор… Следовательно, предоставлять вам возможность чистить дворы или пилить дрова – у нас нет никакого расчета. Мы используем вас по вашей прямой специальности… Я не хочу спрашивать, за что вас сюда посадили, – я узнаю это и без вас, и точнее, чем вы сами знаете. Но меня в данный момент это не интересует. Мы ставим перед вами задачу: создать образцовое динамовское отделение… Ну вот, скажем, осенью будут разыгрываться первенства северо‑западной области, динамовские первенства… Можете ли вы такую команду сколотить, чтобы ленинградскому отделению перо вставить? А? А ну‑ка покажите класс.

Тайна аудиенции разъясняется сразу. Для любого заводского комитета и для любого отделения «Динамо» спортивная победа – это вопрос самолюбия, моды, азарта – чего хотите. Заводы переманивают к себе форвардов, а «Динамо» скупает чемпионов. Для заводского комитета заводское производство – это неприятная, но неизбежная проза жизни, футбольная же команда – это предмет гордости, объект нежного ухода, поэтическая полоска на сером фоне жизни… Так приблизительно барин начала прошлого века в свою псарню вкладывал гораздо больше эмоций, чем в урожайность своих полей; хорошая борзая стоила гораздо дороже самого работящего мужика, а квалифицированный псарь шел, вероятно, совсем на вес золота. Вот на амплуа этого квалифицированного псаря попадаю и я. «Вставить перо» Ленинграду Радецкому очень хочется. Для такого торжества он, конечно, закроет глаза на любые мои статьи…

– Тов. Радецкий, я все‑таки хочу по‑честному предупредить вас – непосильных вещей я вам обещать не могу…

– Почему непосильных?

– Каким образом Медгора с ее 15.000 населения может конкурировать с Ленинградом?

– Ах, вы об этом? Медгора здесь ни при чем. Мы вовсе не собираемся использовать вас в масштабе Медгоры. Вы у нас будете работать в масштабе ББК. Объедете все отделения, подберете людей… Выбор у вас будет, выбор из приблизительно трехсот тысяч людей…

Трехсот тысяч! Я в Подпорожьи пытался подсчитать «население» ББК, и у меня выходило гораздо меньше… Неужели же триста тысяч? О господи… Но подобрать команду, конечно, можно будет… Сколько здесь одних инструкторов сидит?

– Так вот – начните с Медгорского отделения. Осмотрите все лагпункты, подберите команды… Если у вас выйдут какие‑нибудь деловые недоразумения с Медоваром или Гольманом – обращайтесь прямо ко мне.

– Меня тов. Гольман предупреждал, чтобы я работал «без прений».

– Здесь хозяин не Гольман, а я. Да, я знаю, у вас с Гольманом были в Москве не очень блестящие отношения, оттого он… Я понимаю, портить дальше эти отношения вам нет смысла… Если возникнут какие‑нибудь недоразумения – вы обращайтесь ко мне, так сказать, задним ходом… Мы это обсудим, и Гольман с Медоваром будут иметь мои приказания, и вы здесь будете ни при чем… Да, что касается ваших бытовых нужд – мы их обеспечим, мы заинтересованы в том, чтобы вы работали как следует… Для вашего сына вы придумайте что‑нибудь подходящее. Мы его пока тоже зачислим инструктором…

– Я хотел в техникум поступить…

– В техникум? Ну что ж, валяйте в техникум. Правда, с вашими статьями вас туда нельзя бы пускать, но я надеюсь, – Радецкий добродушно и иронически ухмыляется, – надеюсь – вы перекуетесь?

– Я уж, гражданин начальник, почти наполовину перековался, – подхватывает шутку Юра…

– Ну вот, осталось, значит, пустяки. Ну‑с, будем считать наше совещание законченным, а резолюцию принятой единогласно. Кстати, – обращается Радецкий ко мне, – вы, кажется, хороший игрок в теннис?

– Нет, весьма посредственный.

– Позвольте, мне Батюшков говорил, что вы вели целую кампанию в пользу, так сказать, реабилитации тенниса. Доказывали, что это вполне пролетарский вид спорта… Ну, словом, мы с вами как‑нибудь сразимся. Идет? Ну пока… Желаю вам успеха…

Мы вышли от Радецкого.

– Нужно будет устроить еще одно заседание, – сказал Юра, – а то я ничегошеньки не понимаю…

Мы завернули в тот двор, на котором так еще недавно мы складывали доски, уселись на нашем собственноручном сооружении, и я прочел Юре маленькую лекцию о спорте и о динамовском спортивном честолюбии. Юра не очень был в курсе моих физкультурных деяний, они оставили во мне слишком горький осадок. Сколько было вложено мозгов, нервов и денег и, в сущности, почти безрезультатно… От тридцати двух водных станций остались рожки да ножки, ибо там распоряжались все кому не лень, а на спортивное самоуправление, даже в чисто хозяйственных делах, смотрели как на контрреволюцию, спортивные парки попали в руки ГПУ, а в теннис, под который я так старательно подводил «идеологическую базу», играют Радецкие и иже с ними… И больше почти никого… Какой там спорт для «массы», когда массе, помимо всего прочего, есть нечего… Зря было ухлопано шесть лет работы и риска, а о таких вещах не очень хочется рассказывать… Но, конечно, с точки зрения побега мое новое амплуа дает такие возможности, о каких я и мечтать не мог…

На другой же день я получил пропуск, предоставлявший мне право свободного передвижения на территории всего Медгорского отделения, т. е. верст пятидесяти по меридиану и верст десяти к западу и в любое время дня и ночи. Это было великое приобретение. Фактически оно давало мне большую свободу передвижения, чем та, какою пользовалось окрестное «вольное население». Планы побега стали становиться конкретными…

 

Великий комбинатор

 

В «Динамо» было пусто. Только Батюшков со скучающим видом сам с собой играл на биллиарде. Мое появление несколько оживило его.

– Вот хорошо, партнер есть, хотите пирамидку²⁴⁷?

Я пирамидки не хотел, было не до того.

– В пирамидку мы как‑нибудь потом, а вот вы мне пока скажите, кто, собственно, такой этот Медовар?

Батюшков уселся на край биллиарда.

– Медовар по основной профессии – одессит.

Это определение меня не удовлетворяло.

– Видите ли, – пояснил Батюшков, – одессит – это человек, который живет с воздуха. Ничего толком не знает, за все берется, и, представьте себе, кое‑что у него выходит… В Москве он был каким‑то спекулянтом, потом примазался к «Динамо», ездил от них представителем московских команд, знаете, так, чтобы выторговать и суточные, и обеды, и все такое. Потом как‑то пролез в партию… Но жить с ним можно, сам живет и другим дает жить. Жулик, но очень порядочный человек, – довольно неожиданно закончил Батюшков.

– Откуда он меня знает?

– Послушайте, И.Л., вас же каждая спортивная собака знает. Приблизительно в три раза больше, чем вы этого заслуживаете… Почему в три раза? Вы выступали в спорте и двое ваших братьев: кто там разберет, который из них Солоневич первый и который третий. Кстати, а где ваш средний брат?

Мой средний брат²⁴⁸ погиб в армии Врангеля, но об этом говорить не следовало. Я сказал что‑то подходящее к данному случаю. Батюшков посмотрел на меня понимающе.

– М‑да, немного старых спортсменов уцелело. Вот я думал, что уцелею, в белых армиях не был, политикой не занимался, а вот сижу… А с Медоваром вы споетесь, с ним дело можно иметь. Кстати, вот он и шествует.

Медовар, впрочем, не шествовал никогда, он летал. И сейчас, влетев в комнату, он сразу накинулся на меня с вопросами:

– Ну что у вас с Радецким? Чего вас Радецкий вызывал? И откуда он вас знает? И что вы, Федор Николаевич, сидите, как ворона, на этом паршивом биллиарде, когда работа же есть. Сегодня с меня спрашивают сводки мартовской работы «Динамо», так что я им дам, как вы думаете, что я им дам?

– Ничего я не думаю. Я и без думанья знаю.

Медовар бросил на биллиард свой портфель.

– Ну вот, вы сами видите, И.Л., он даже вида не хочет делать, что работа есть… Послал, вы понимаете, в Ленинград сводку о нашей февральской работе и даже копии не оставил. И вы думаете, он помнит, что там в этой сводке было? Так теперь что мы будем писать за март? Нужно же нам рост показать. А какой рост? А из чего мы будем исходить?

– Не кирпичитесь, Яков Самойлович, ерунда все это.

– Хорошенькая ерунда!

– Ерунда! В феврале был зимний сезон, сейчас весенний. Не могут же у нас в марте лыжные команды расти. На весну нужно совсем другое выдумывать… – Батюшков попытался засунуть окурок в лузу, но одумался и сунул его в медоваровский портфель…

– Знаете что, Ф.Н., вы хороший парень, но за такие одесские штучки я вам морду набью.

– Морды вы не набьете, а в пирамидку я вам дам тридцать очков вперед и обставлю как миленького.

– Ну это вы рассказывайте вашей бабушке. Он меня обставит? Вы такого нахала видали? А вы сами пятнадцать очков не хотите?

Разговор начинал приобретать ведомственный характер. Батюшков начал ставить пирамидку. Медовар засунул свой портфель под биллиард и вооружился кием. Я, ввиду всего этого, повернулся уходить.

– Позвольте, И.Л., куда же вы это? Я же с вами хотел о Радецком поговорить. Такая масса работы, прямо голова кругом идет… Знаете что, Батюшков, – с сожалением посмотрел Медовар на уже готовую пирамидку, – смывайтесь вы пока к чортовой матери, приходите через час, я вам покажу, где раки зимуют.

– Завтра покажете. Я пока пошел спать.

– Ну вот видите, опять пьян как великомученица. Тьфу. – Медовар полез под биллиард, достал свой портфель. – Идемте в кабинет. – Лицо Медовара выражало искреннее возмущение. – Вот видите сами, работнички… Я на вас, И.Л., буду крепко рассчитывать, вы человек солидный. Вы себе представьте, приедет инспекция из центра, так какие мы красавцы будем. Закопаемся к чертям. И Батюшкову не поздоровится. Этого еще мало, что он с Радецким в теннис играет и со всей головкой пьянствует. Если инспекция из центра…

– Я вижу, что вы, Я.С., человек на этом деле новый и несколько излишне нервничаете. Я сам «из центра» инспектировал раз двести. Все это ерунда, халоймес.

Медовар посмотрел на меня боком, как курица. Термин «халоймес» на одесском жаргоне обозначает халтуру, взятую, так сказать, в кубе.

– А вы в Одессе жили? – спросил он осторожно.

– Был грех, шесть лет…

– Знаете что, И.Л., давайте говорить прямо, как деловые люди, только чтобы, понимаете, абсолютно между нами и никаких испанцев.

– Ладно, никаких испанцев.

– Вы же понимаете, что мне вам объяснять? Я на такой ответственной работе первый раз, мне нужно класс показать. Это же для меня вопрос карьеры. Да, так что же у вас с Радецким?

Я сообщил о своем разговоре с Радецким.

– Вот это замечательно. Что Якименко вас поддержал с этим делом

– это хорошо, но раз Радецкий вас знает, обошлись бы и без Якименки, хотя, вы знаете, Гольман очень не хотел вас принимать. Знаете что, давайте работать на пару. У меня, знаете, есть проект, только между нами… Здесь в Управлении есть культурно‑воспитательный отдел, это же в общем вроде профсоюзного культпросвета. Теперь каждый культпросвет имеет своего инструктора. Это же неотъемлемая часть культработы, это же свинство, что наш КВО не имеет инструктора, это недооценка политической и воспитательной роли физкультуры. Что, неправду я говорю?

– Конечно, недооценка, – согласился я.

– Вы же понимаете, им нужен работник. И не какой‑нибудь, а крупного масштаба, вот вроде вас. Но если, я вас спрашиваю, вы пойдете в КВО…

– Ходил – не приняли.

– Не приняли, – обрадовался Медовар, – ну вот, что я вам говорил. А если бы и приняли, так дали бы вам тридцать рублей жалованья, какой вам расчет? Никакого расчета. Знаете, И.Л., мы люди свои, зачем нам дурака валять, я же знаю, что вы по сравнению со мной мирового масштаба специалист. Но вы заключенный, а я член партии. Теперь допустите: что я получил бы место инспектора физкультуры при КВО, они бы мне дали пятьсот рублей… Нет, пожалуй, пятисот, сволочи, не дадут: скажут, работаю по совместительству с «Динамо»… Ну триста рублей дадут, триста дадут обязательно. Теперь так: вы писали бы мне всякие там директивы, методические указания, инструкции и все такое, я бы бегал и оформлял все это, а жалованье, понимаете, пополам. Вы же понимаете, И.Л., я вовсе не хочу вас грабить, но вам же, как заключенному, за ту же самую работу дали бы копейки. И я тоже не даром буду эти полтораста рублей получать, мне тоже нужно будет бегать…

Медовар смотрел на меня с таким видом, словно я подозревал его в эксплуатационных тенденциях. Я смотрел на Медовара, как на благодетеля рода человеческого. Полтораста рублей в месяц! Это для нас – меня и Юры – по кило хлеба и литру молока в день. Это значит, что в побег мы пойдем не истощенными, как почти все, кто покушается бежать, у кого сил хватает на пять дней и – потом гибель.

– Знаете что, Яков Самойлович, в моем положении вы могли бы мне предложить не полтораста, а пятнадцать рублей, и я бы их взял. А за то что вы предложили мне полтораста, да еще и с извиняющимся видом, я вам предлагаю, так сказать, встречный промфинплан.

– Какой промфинплан? – слегка забеспокоился Медовар.

– Попробуйте заключить с ГУЛАГом договор на книгу. Ну вот вроде: «Руководство по физкультурной работе в исправительно‑трудовых лагерях ОГПУ». Писать буду я. Гонорар – пополам. Идет?

– Идет, – восторженно сказал Медовар, – вы, я вижу, недаром жили в Одессе. Честное мое слово – это же вовсе великолепно. Мы, я вам говорю, мы таки сделаем себе имя. То есть, конечно, сделаю я – зачем вам имя в ГУЛАГе, у вас и без ГУЛАГа имя есть. Пишите план книги и план работы в КВО. Я сейчас побегу в КВО Корзуна обрабатывать. Или нет, лучше не Корзуна, Корзун по части физкультуры совсем идиот, он же горбатый. Нет, я сделаю так – я пойду к Успенскому – это голова. Ну, конечно же, к Успенскому, как я, идиот, сразу этого не сообразил? Ну а вы, конечно, сидите без денег?

Без денег я, к сожалению, сидел уже давно.

– Так я вам завтра аванс выпишу. Мы вам будем платить шестьдесят рублей в месяц. Больше не можем, ей‑богу, больше не можем, мы же за вас еще и лагерю должны 180 рублей платить… Ну и сыну тоже что‑нибудь назначим… Я вас завтра еще на столовку ИТР устрою²⁴⁹.

 

Беспечальное житье

 

Весна 1934 года, дружная и жаркая, застала нас с Юрой в совершенно фантастическом положении. Медовар реализовал свой проект: устроился «инспектором» физкультуры в КВО и мои 150 рублей выплачивал мне честно. Кроме того, я получал с «Динамо еще 60 рублей и давал уроки физкультуры и литературы в техникуме. Уроки эти, впрочем, оплачивались уже по лагерным расценкам: пятьдесят копеек за академический час. Полтинник равнялся цене 30 граммов сахарного песку. Питались мы в столовой ИТР, в которую нас устроил тот же Медовар – при поддержке Радецкого. Медовар дал мне бумажку начальнику отдела снабжения ББК, тов. Неймайеру.

В бумажке было написано: «инструктор физкультуры не может работать, когда голодный»… Почему, «когда голодный», может работать лесоруб и землекоп – я, конечно, выяснять не стал. Кроме того, в бумажке была и ссылка: «по распоряжению тов. Радецкого»…

Неймайер встретил меня свирепо:

– Мы только что сняли со столовой ИТР сто сорок два человека. Так что же, из‑за вас мы будем снимать сто сорок третьего?

– И сто сорок четвертого, – наставительно поправил я, – здесь речь идет о двух человеках.

Неймайер посмотрел на одинаковые фамилии и понял, что вопрос стоит не об «ударнике», а о протекции.

– Хорошо, я позвоню Радецкому, – несколько мягче сказал он.

В столовую ИТР попасть было труднее, чем на воле – в партию. Но мы попали. Было неприятно то, что эти карточки были отобраны у каких‑то инженеров, но мы утешались тем, что это – ненадолго, и тем, что этим‑то инженерам все равно сидеть, а нам придется бежать, и силы нужны. Впрочем, с юриной карточкой получилась чепуха: для него карточку отобрали у его же непосредственного начальства, директора техникума, инж. Сташевского, и мы решили ее вернуть – конечно, нелегально, просто из рук в руки, иначе бы Сташевский этой карточки уже не получил бы, ее перехватили бы по дороге. Но юрина карточка к тому времени не очень уж была и нужна. Я околачивался по разным лагерным пунктам, меня там кормили и без карточки, а Юра обедал за меня.

В столовой ИТР давали завтрак – так, примерно, тарелку чечевицы, обед – более или менее съедобные щи с отдаленными следами присутствия мяса, какую‑нибудь кашу или рыбу и кисель. На ужин – ту же чечевицу или кашу. В общем очень негусто, но мы не голодали. Было два неудобства: комнатой «Динамо» мы решили не воспользоваться, чтобы не подводить своим побегом некоторых милых людей, о которых я в этих очерках предпочитаю не говорить вовсе. Мы остались в бараке, побегом откуда мы подводили только местный «актив», к судьбам которого мы были вполне равнодушны. Впрочем, впоследствии вышло так, что самую существенную помощь в нашем побеге нам оказал… начальник лагеря, тов. Успенский, с какового, конечно, взятки гладки. Единственное, что ему после нашего побега оставалось, это посмотреть на себя в зеркало и обратиться к своему отражению с парой сочувственных слов. Кроме него, ни один человек в лагере и ни в какой степени за наш побег отвечать не мог…

И еще последнее неудобство – я так и не ухитрился добыть себе «постельных принадлежностей», набитого морской травой тюфяка и такой же подушки: так все наше лагерное житье мы и проспали на голых досках. Юра несколько раз нажимал на меня, и эти «постельные принадлежности» не так уж и трудно было получить. Я только позже сообразил, почему я их так и не получил: инстинктивно не хотелось тратить ни капли нервов ни для чего, не имевшего прямого и непосредственного отношения к побегу. Постели к побегу никакого отношения и не имели: в лесу придется спать похуже, чем на нарах…

…В части писем, полученных мною от читателей, были легкие намеки на, так сказать, некоторую неправдоподобность нашей лагерной эпопеи. Не в порядке литературного приема (как это делается в начале утопических романов), а совсем всерьез я хочу сказать следующее: во всей этой эпопее нет ни одного выдуманного лица и ни одного выдуманного положения. Фамилии действующих лиц за исключениям особо оговоренных – настоящие фамилии. Из моих лагерных встреч я вынужден был выкинуть некоторые весьма небезынтересные эпизоды (как, например, всю свирьлаговскую интеллигенцию), чтобы никого не подвести: по следам моего пребывания в лагере ГПУ не так уж трудно было бы установить, кто скрывается за любой вымышленной фамилией. Материал, данный в этих очерках, рассчитан, в частности, и на то, чтобы никого из людей, оставшихся в лагере, не подвести. Я не думаю, чтобы в этих расчетах могла быть какая‑нибудь ошибка… А оговорку о реальности даже и неправдоподобных вещей мне приходится делать потому, что лето 1934 года мы провели в условиях поистине неправдоподобных.

Мы были безусловно сыты. Я не делал почти ничего, Юра не делал решительно ничего, его техникум оказался такой же халтурой, как и «Динамо». Мы играли в теннис, иногда и с Радецким, купались, забирали кипы книг, выходили на берег озера, укладывались на солнышке и читали целыми днями. Это было курортное житье, о каком московский инженер и мечтать не может. Если бы я остался в лагере, то по совокупности тех обстоятельств, о которых речь будет идти ниже, я жил бы в условиях такой сытости, комфорта и безопасности и даже… свободы, какие недоступны и крупному московскому инженеру… Мне все это лето вспоминалась фраза Марковича: если уж нужно, чтобы было ГПУ, так пусть оно лучше будет у меня под боком. У меня ГПУ было под боком – тот же Радецкий. Если бы не перспектива побега, я спал бы в лагере гораздо спокойнее, чем я спал у себя дома, под Москвой. Но это райское житье ни в какой степени не противоречило тому, что уже в 15 верстах к северу целые лагпункты вымирали от цинги, что в 60‑ти верстах к северу колонизационный отдел расселял «кулацкие» семьи, целое воронежское село, потерявшее за время этапа свыше шестисот своих детишек, что еще в 20‑ти верстах севернее была запиханная в безысходное болото колония из 4.000 беспризорников, обреченных на вымирание… Наше райское житье в Медгоре и перспективы такого материального устройства, какого – я не знаю – добьюсь ли в эмиграции, ни в какой степени и ни на одну секунду не ослабляли нашей воли к побегу, как не ослабило ее и постановление от 7 июня 1934 года, устанавливающее смертную казнь за попытку покинуть социалистический рай. Можно быть не очень хорошим христианином, но лучший ББКовский паек, на фоне «девочек со льдом», в глотку как‑то не лез…

 

По шпалам

 

Методические указания для тов. Медовара занимали очень немного времени. Книги я, само собою разумеется, и писать не собирался, аванс, впрочем, получил – сто рублей: единственное, что я остался должен советской власти. Впрочем, и советская власть мне кое‑что должна. Как‑нибудь сосчитаемся…

Моей основной задачей был подбор футбольной команды для того, что Радецкий поэтически определял как «вставка пера Ленинграду». Вставить, в сущности, можно было бы: из трехсот тысяч человек можно было найти 11 футболистов. В Медгоре из управленческих служащих я организовал три очень слабые команды и для дальнейшего подбора решил осмотреть ближайшие лагерные пункты. Административный отдел заготовил мне командировочное удостоверение для проезда на пятый лагпункт – 16 верст к югу по железной дороге и 10 – к западу, в тайгу. На командировке стоял штамп: «Следует в сопровождении конвоя».

– По такой командировке, – сказал я начальнику адмотдела, – никуда я не поеду.

– Ваше дело, – огрызнулся начальник, – не поедете, вас посадят – не меня.

Я пошел к Медовару и сообщил ему об этом штампе; по такой командировке ехать – это значит подрывать динамовский авторитет.

– Так я же вам говорил: там же сидят одни сплошные идиоты. Я сейчас позвоню Радецкому.

В тот же вечер мне эту командировку принесли, так сказать, «на дом» – в барак. О конвое в ней не было уже ни слова.

На проезд по железной дороге я получил 4 р. 74 коп., но, конечно, пошел пешком: экономия, тренировка и разведка местности. Свой рюкзак я набил весьма основательно, для пробы: как подорожные патрули отнесутся к такому рюкзаку и в какой степени они его будут ощупывать. Однако посты, охранявшие выходы из Медгорского отделения социалистического рая, у меня даже и документов не спросили. Не знаю – почему.

Железная дорога петлями вилась над берегом Онежского озера. Справа, то есть с запада, на нее наваливался бесформенный хаос гранитных обломков – следы ледников и динамита. Слева, вниз к озеру, уходили склоны, поросшие непроходимой чащей всяких кустарников. Дальше расстилалось бледно‑голубое полотно озера, изрезанное бухтами, губами, островами, проливами.

С точки зрения живописной этот ландшафт в лучах яркого весеннего солнца был изумителен. С точки зрения практической он производил угнетающее и тревожное впечатление: как по таким джунглям и обломкам пройти 120 верст до границы?

Пройдя верст пять и удостоверившись, что меня никто не видит и за мной никто не следит, я нырнул к западу, в кусты, на разведку местности. Местность была окаянная. Каменные глыбы, навороченные в хаотическом беспорядке, на них каким‑то чудом росли сосны, ели, можжевельник, иногда осина и береза. Подлесок состоял из кустарника, через который приходилось не проходить, а продираться. Кучи этих глыб вдруг обрывались какими‑то гигантскими ямами, наполненными водой, камни были покрыты тонким и скользким слоем мокрого мха. Потом, верстах в двух, камни кончились, и на ширину метров двухсот протянулось какое‑то болото, которое пришлось обойти с юга. Дальше – снова начинался поросший лесом каменный хаос, подымавшийся к западу каким‑то невысоким хребтом. Я взобрался и на хребет. Он обрывался почти отвесной каменной стеной, метров в 50 высоты, наверху были «завалы», которые впоследствии, в дороге, стоили нам столько времени и усилий. Это был в беспорядке наваленный бурелом, сваленные бурями деревья, с перепутавшимися ветками, корнями, сучьями. Пробраться вообще невозможно, нужно обходить. Я обошел. Внизу, под стеной, ржавело какое‑то болото, поросшее осокой. Я кинул в него булыжник. Булыжник плюхнулся и исчез. Да, по таким местам бежать – упаси господи. Но с другой стороны, в такие места нырнуть – и тут уж никто не разыщет.

Я вышел на железную дорогу. Оглянулся – никого. Прошел еще версты две и сразу почувствовал, что смертельно устал, ноги не двигаются. Возбуждение от первой прогулки на воле прошло, а месяцы одиночки, УРЧа, лагерного питания и нервов – сказывались. Я влез на придорожный камень, разостлал на нем свою кожанку, снял рубашку, подставил свою одряхлевшую за эти месяцы кожу под весеннее солнышко, закурил самокрутку и предался блаженству.

Хорошо… Ни лагеря, ни ГПУ… В траве деловито, как Медовар, суетились какие‑то козявки. Какая‑то пичужка со столь же деловитым видом перелетала с дерева на дерево и оживленно болтала сама с собой… Дела у нее явственно не была никакого, а болтает и мечется она просто так, от весны, от радости птичьей своей жизни. Потом мое внимание привлекла белка, которая занималась делом еще более серьезным: ловила собственный хвост. Хвост удирал куда глаза глядят, и белка в погоне за своим пушистым продолжением вьюном вертелась вокруг ствола мохнатой ели, рыжим солнечным зайчиком мелькала в ветвях. В этой игре она развивала чудовищное количество лошадиных сил, это не то что я: верст двенадцать прошел и уже выдохся. Мне бы такой запас энергии – дня не просидел бы в СССР. Я приподнялся, и белочка заметила меня. Ее тоненький, подвижный носик выглянул из‑за ствола, а хвост остался там, где был – с другой стороны. Мое присутствие белке не понравилось: она крепко выругалась на своем беличьем языке и исчезла. Мне стало как‑то и грустно, и весело: вот живет же животина – и никаких тебе ГПУ…

 

Вольнонаемные

 

По полотну дороги шагали трое каких‑то мужиков, один постарше – лет под пятьдесят, двое других помоложе – лет под двадцать‑двадцать пять. Они были невыразимо рваны. На ногах у двоих были лапти, на ногах у третьего – рваные сапоги. Весь их багаж состоял из микроскопических узелков, вероятно с хлебом. На беглецов из лагеря они как‑то не были похожи. Подходя, мужики поздоровались со мной. Я ответил, потом старик остановился и спросил:

– А спичек нетути, хозяин?

Спички были. Я вытащил коробку. Мужик перелез через канаву ко мне. Вид у него был какой‑то конфузливый.

– А может, и махорочка‑то найдется?.. Я об спичках только так, чтобы посмотреть, каков человек есть…