Глава третья. История против дипломатии

 

Тебе, Персия, не дерзающая расторгнуть оковы поноснейшаго рабства… где подлыя свойства народа уничтожают достоинство человека… где обязанность каждаго исполняется раболепным угождением властителю, где сама вера научает злодеяниям, и дела добрыя не получают возмездия: тебе посвящаю я ненависть мою и, отягчая проклятием, прорицаю падение твоё.

А. П. Ермолов

 

…Труп привязали к лошади и возили по улицам Тегерана. Время от времени мулла кричал:

– Дорогу русскому послу, направляющемуся к шаху! Окажите честь и снимите шапки! Он жаждет любви, которую вы питаете к его господину императору. Плюньте ему в лицо!

Так описывает один из персидских свидетелей сцену надругательства над телом убитого 30 января/11 февраля 1829 года русского посланника в Персии, статского советника и кавалера персидского ордена Льва и Солнца и русского ордена Святой Анны, автора поэмы «Горе от ума» Александра Сергеевича Грибоедова. История дипломатии вряд ли знает такой другой эпизод коварного и подлого отношения к официальному представителю иностранной державы.

Правду об убийстве Грибоедова и последствиях этого убийства официальная Россия долго и тщательно скрывала. Сначала это делали Николай I с графом Нессельроде, а потом их последователи на троне и на Певческом Мосту. Как это часто бывает в русской истории, правду принесли в жертву большой политике, а русской публике предоставили возможность питаться всевозможными слухами о деле Грибоедова. А потом придушили и сами слухи. В защиту чести и достоинства Грибоедова выступил русский историк А. Мальтийский, опубликовавший в 1890 году два небольших очерка в журнале «Русский вестник». «Дипломатия покончила с этими слухами, но их увековечила история» – такими словами завершил своё исследование историк.

Попытаемся воспроизвести некоторые малоизвестные или вовсе неизвестные страницы из повседневной дипломатической деятельности Александра Сергеевича Грибоедова и из повседневной жизни его современников и подчинённых. Отметим попутно, что архивный массив Грибоедова оформился окончательно лишь в начале XX века по инициативе царских дипломатов. Определённую роль в этом сыграли управляющий Александр Яковлевич Миллер (в Центре) и посланник миссии в Тегеране Станислав Альфонсович Поклевский‑Козелл – один немец, а другой – поляк на русской службе. По инициативе последнего в 1910 году были собраны и направлены в Петербург сохранившиеся преимущественно в генконсульстве в Тавризе[71] документы, относящиеся к Грибоедову. Теперь они хранятся в архиве Министерства иностранных дел России. Ген‑консул в Тавризе в письме посланнику Поклевскому‑Козелл, комментируя документы о Грибоедове, писал: «Грустью веет от письма из Тавриза[72] некоего гуссейна[73] от 13 марта 1829 года, вероятно служащего генконсульства, сообщающего неосторожно выехавшему в Нахичевань надворному советнику Амбургеру о приезде из Тегерана в Тавриз секретаря миссии Мальцова, единственного спасшегося от ужасной катастрофы. Печально рассматривать старательно выписанный счёт расходов по приделке ручек к гробу Грибоедова, позолоты герба на балдахине и пр.».

Запомним фамилии упомянутых здесь с таким сочувствием двух коллег Александра Сергеевича – Ивана Сергеевича Мальцова и Андрея Карловича Амбургера. Мы увидим, что они, к сожалению, мало заслуживали подобного сочувствия…

Дипломатическая карьера Грибоедова показывает, что служба за границей может быть не только интересной, приятной и полезной, как, например, в Париже и Вене, или, наоборот, скучной и тяжёлой, как в Стокгольме, но и опасной для жизни дипломата. Всякие внутренние пертурбации в стране пребывания – особенно в стране, образ жизни которой сильно отличается от принципов и норм европейской цивилизации, и где не соблюдаются не только правила дипломатического этикета, но и правила общечеловеческого общежития, – такие внутренние неурядицы часто представляют угрозу для жизни, и дипломаты, к сожалению, нередко становятся их заложниками.

Персия времён Грибоедова была именно такой страной, к тому же только что вышедшей из войны с Россией. О принятом в Европе режиме работы иностранных дипломатов власти в Тегеране, по всей видимости, ещё не слыхали и применять его на практике не собирались. Восток, застрявший в своём развитии в диком Средневековье, был не только тонким, но и опасным делом…

…Сохранился формулярный (послужной) список поэта‑дипломата.

Согласно данным, внесённым в него в 1825 году, надворный советник Грибоедов, от роду 35 лет, секретарь по иностранной части при главноуправляющем в Грузии, кавалер персидского ордена Льва и Солнца 2‑й степени, из дворян, собственной недвижимостью не владел, зато за его матерью по различным губерниям значилась тысяча душ крестьян.

По выпуске из Императорского Московского университета кандидатом прав XII класса 26 июля 1812 года «вступил в службу в сформированный графом Салтыковым Московский гусарский полк корнетом. По расформировании онаго поступил в Иркутский гусарский полк тем же чином – того же года, декабря 7‑го». В походах не был, награждён медалью, холост. 25 марта 1816 года был уволен с воинской службы в «статскую» и 9 июля 1817 года определён в ведомство Государственной Комиссии иностранных дел губернским секретарём, 31 декабря того же года произведён в переводчики, а в 1818 году – назначен секретарём миссии в Персии, о чём в архивах сохранился приказ по ведомству иностранных дел: «Его Императорское Величество ВЫСОЧАЙШЕ указать соизволил определить при Поверенном в делах в Персии секретарём служащего при Государственной Коллегии иностранных дел переводчика Грибоедова, а канцелярским служителем находящегося при Министерстве финансов канцеляриста Амбургера, пожаловав его при сем случае в актуариасы, обоих с положенным по сим местам жалованием. Граф Нессельроде, 6 июля 1818 года».

Постоянным поверенным в делах России в Персии был в это время Семён Иванович Мазарович (ум. 1852), по профессии врач, выходец из Венеции, так и не принявший русского подданства, протеже Каподистрии, и сопровождавший генерала А. П. Ермолова во время его поездки в Персию в 1817 году. Д. В. Давыдов в своих «Записках во время поездки в 1826 году из Москвы в Грузию» называет Мазаровича человеком способным и умным, а другой офицер, служивший на Кавказе, – В. А Андреев, – пишет о посланнике довольно нелицеприятно: «Авантюрист Мазарович – пришлый доктор из Сербии или Далмации, рекомендованный Каподистрией».

Крупный чиновник Коллегии иностранных дел молдаванин А. С. Стурдза вспоминал, что когда Грибоедов искал себе новое назначение, то Стурдза предложил ему на выбор два места: Филадельфию, где временным поверенным был барон Тейль, или снова Тегеран, где миссией руководил Мазарович. Грибоедов познакомился с обоими посланниками, находившимися в то время в Петербурге, и остановил свой выбор на Тегеране.

С этого момента начинается постепенный рост Грибоедова в чинах: в июле того же 1818 года он становится титулярным советником, в январе 1822 года – коллежским асессором, а потом и надворным советником. Здесь в Тегеране в 1821 году шах награждает его своим орденом. За содействие в подписании Туркманчайского трактата с Персией он был отмечен и царским правительством: получил следующий чин статского советника, денежную премию и был награждён орденом Святой Анны 2‑й степени с бриллиантами. По окончании службы в Персии, 19 февраля 1822 года его перемещают в канцелярию главноуправляющего Грузией графа И. Паскевича Эриванского секретарём по иностранной части.

Отношение людей, окружавших тогда Грибоедова, было весьма неоднозначным. Так, Н. Н. Муравьёв (1794–1866), участвовавший в Бородинском сражении 1812 года, повидавший жизнь и длительное время служивший на Кавказе, в октябре 1818 года сделал в дневнике такую запись: «…видел Грибоедова. Человек весьма умный и начитанный, но он мне показался слишком занят собой». Мягкая предвзятость старого «кавказца» к «петербуржцу» вполне объяснима: в это время Муравьёв близко сошёлся с А. И. Якубовичем (1792–1845), вызвавшим А. С. Грибоедова на дуэль, и выполнял роль секунданта своего военного собрата. Якубович мстил Грибоедову за гибель своего друга, павшего на дуэли в Петербурге от пули приятеля Грибоедова. Впрочем, Муравьёв и секундант и коллега поэта Амбургер пытались предотвратить дуэль и решить спор мирным способом, но уговорить вспыльчивого до бешенства Якубовича взять свой вызов обратно не было никакой возможности.

Якубовичу ничего не стоило отправить нашего поэта в мир иной значительно раньше отпущенного ему срока, но он проявил великодушие и решил только ранить Грибоедова, так что целился ему в ногу, но в результате отстрелил ему палец на руке. Грибоедов, стрелявший вторым, был настроен куда более решительно: он целился в голову противника, но промахнулся.

Неисповедимы пути Господни! Они словно нити самым причудливым образом связывают незнакомых доселе людей. По неподтверждённым данным, в одну из миссий Грибоедова в Персию в 1820‑х годах его сопровождал Николай Степанович Алексеев (1788–1854), товарищ А. С. Пушкина по кишинёвской ссылке. Другой лицейский товарищ Пушкина, Вильгельм Кюхельбекер, находился в это время с Грибоедовым в самых тесных отношениях: он служил в Тифлисе чиновником по особым поручениям при генерале А. П. Ермолове (1777–1861) и был свидетелем написания «Горя от ума». Вместе с Катениным «Кюхля» и Грибоедов входили в литературную группу так называемых младших архаистов. В отличие от Грибоедова дипломатическая карьера Кюхельбекера оборвалась внезапно там же, где началась. Никаких особых поручений он в Тифлисе не выполнял, и Ермолов в мае 1822 года был вынужден отправить бездельника в Россию, использовав в качестве предлога для высылки его участие в дуэли с чиновником Н. Н. Похвисневым. Кюхельбекер продолжал помнить Грибоедова. 10 июля 1828 года он из Динабургской крепостной тюрьмы написал Пушкину письмо, в котором интересовался, «получил ли Грибоедов мои волоса?».

Проживая и продолжая службу в Тифлисе, Грибоедов не переставал заниматься Персией. Очевидно, что на тот период он был в Коллегии иностранных дел России главным экспертом по этой стране. Именно с ним вице‑канцлер и статс‑секретарь граф Нессельроде ведёт переписку по важным вопросам, имевшим касательство к Персии и Турции. В письме № 2096 от 25 декабря 1823 года он пишет Его Высокородию А. С. Грибоедову:

«Милостивый государь Александр Сергеевич!

Мирным договором и торговою конвенциею, заключёнными в Туркменчае, предоставлено Российскому Министру в Персии, как равно Генеральному консулу и консулам иметь суд и расправу над российскими подданными. По сему обстоятельству имею честь при сем препроводить Вам ВЫСОЧАЙШЕ утверждённые правила, коими как ВЫ, так и Генеральный консул в Тавризе должны руководствоваться. Екземпляр сих самых правил приобщён к инструкции, начертанной для Г‑на Амбургера [74], содержащийся в следующем у сего за открытою печатью пакете на его имя, который покорнейше прошу отправить по принадлежности.

По окончании войны с Портою Оттоманскою имеют быть составлены правила для Миссии и Консулов наших в областях сей Державы учреждённых. В то время может быть признано будет нужным делать перемены и в доставляемых ныне Вам правилах. А потому предоставляется Вам по сим последним сообщить Министерству Ваши мысли, как равно мнение Генеральнаго нашего Консула в Тавризе, могущие служить или к дополнению, или к перемене таких статей, кои поместным соображениям окажутся неудобными.

Пребываю с истинным почтением Вашего Высокородия покорнейший слуга граф Нессельроде» [75].

Главный дипломат Николая I питает явное уважение и доверие к Грибоедову, в предвидении завершения Русско‑турецкой войны советуется с ним по важным вопросам установления будущих дипломатических отношений с Турцией и просит его высказать на этот счёт свои соображения.

Нужно отметить, что назначением в качестве посланника в Тегеран поэт сильно тяготился. К этому времени автор «Горя от ума» получил широчайшую известность в России и, по всей видимости, стал ощущать, что дипломатическая карьера не для него, критически оценивая свои чиновничье‑административные способности. В ноябре 1828 года в письме из Тавриза он писал бывшей воспитательнице своей жены, П. Н. Ахвердовой: «Мне кажется, что я не вполне на своём месте, нужно бы побольше умения, побольше хладнокровия. Дела портит мой характер. Я делаюсь угрюмым; иной раз на меня нападёт охота остепениться, и тут уже я действительно глупею. Нет, я вовсе не гожусь для службы. Меня назначать не следовало. Мне кажется, что я не способен выполнять как следует служебные обязанности».

Совершенно очевидно, что поэта тяготила не дипломатическая стезя как таковая, а служба вообще. Уже в пути из Петербурга в Тегеран он почувствовал, что ему было «тошно от этой Персии, с этими Джафарханами», с которыми у него ничего общего не было и примитивные интересы которых вращались вокруг самых низменных для него вещей: власти и денег. Персы, как писал в то время один английский дипломат, дикие, мстительные, корыстолюбивые, ждали от «Грибоеда» только подачек, угождений и подарков.

Второй секретарь русской миссии К. Ф. Аделунг оставил яркое и впечатляющее описание кулинарных нравов персов, вознамерившихся угостить русских дипломатов и сопровождавших их офицеров кавказской армии: «Министр (Грибоедов. – Б. Г.) сидел во главе стола, по обе стороны от него сидели персы и мы, а в конце стола разместились офицеры гарнизона. Обед состоял по меньшей мере из тридцати блюд. Каждый раз вносили двухаршинную доску, на которой стояли блюда с пловом, дольмой и т. д.: второе блюдо, дольма, подавалось в двадцати видах; конечно, я почти ни к чему не притронулся, так как от этого грязного персидского стола пройдёт всякий аппетит. Всё плавало в бараньем жиру; тарелки с кушаньем оставлялись тотчас, чтобы дать опять место бесконечной дольме; запах остывшего сала и неприятный вид этой кислятины были мне противны. В промежутках между блюдами персы хватали стоявшие на столе фрукты и сладости, и всё это после того, как они опускали в жир свои грязные, с окрашенными в красный цвет ногтями пальцы».

Грибоедов пригласил персов на ответный европейский обед.

«Сегодня Грибоедов пригласил к обеду трёх эриванских ханов, а также несколько азиатских персов… Всё шло прилично до тех пор, пока не подали два блюда с пловом; когда одно из них дошло до одного старого перса, он счёл целесообразным взять его целиком: слуга сначала ждал, но под конец должен был сдаться, так как перс не переставал повторять "давай, давай!". Во всё время обеда блюдо оставалось у него, и он беспрестанно запускал в него пальцы».

Музыка гостей совершенно не интересовала – они ели и болтали, заканчивает описание Аделунг.

В декабре 1828 года Грибоедов писал Миклашевичу знакомому чиновнику в канцелярии Паскевича: «Друзей не имею, никого и не хочу; должны прежде всего бояться России и исполнять то, что велит государь Николай Павлович, и я уверяю вас, что в этом поступаю лучше, чем те, которые затеяли бы действовать мягко и втираться в персидскую будущую дружбу. Всем я грозен кажусь, и меня прозвали сахтир [76]. К нам перешло до восьми тысяч армянских семейств, и я теперь за оставшееся их имущество не имею ни днём, ни ночью покоя, сохраняя их достояние и даже доходы; всё кое‑как делается по моему слову».

Да, больших иллюзий Александр Сергеевич в отношении персидских вельмож и сановников не питал. Его опыт, по‑видимому, свидетельствовал о том, что мягкость в отношениях с местным населением воспринимается как слабость, и такой человек просто падает в глазах туземцев и не заслуживает никакого уважения. Но, с другой стороны, он с почтением относился к местным обычаям, религии и культуре и никоим образом не желал «с ненадёжным соседом поступать круто и ссориться». Он пытался сгладить ошибки и перегибы русских военных, строго соблюдать восточный этикет и, несмотря на вспыльчивый характер и внутреннее презрение к необразованным и грубым властителям Персии, никогда не позволял себе посягать на честь и доброе имя мусульман, в чём его несправедливо пытались обвинить, опираясь на угоднические показания И. С. Мальцова, персидские летописцы.

Неимоверные заботы доставляла русскому посланнику статья XIII Туркманчайского договора, согласно которой Персия должна была репатриировать на родину всех русских пленных. «Даже содействия правительства почти недостаточно для того, чтобы отнять их у их настоящих владельцев. Только случайным образом удаётся мне открыть места их несправедливого заключения, и только тогда моё вмешательство имеет успех», – докладывал он Нессельроде.

О том, как Грибоедова назначили посланником в Персию, он рассказал в Туле своему знакомому С. Н. Бегичеву (1790–1859). «Прощай, брат Степан, – писал он ему. – Вряд ли мы ещё с тобой увидимся… Старался я отделаться от этого посольства!» К. В. Нессельроде сначала предложил Александру Сергеевичу поехать в Тегеран временным поверенным, но Грибоедов сказал, что в Персии нужен только посланник, чтоб ни в чём не уступать английскому послу. Граф воспринял возражение дипломата с ироничной улыбкой и в меру своей испорченности подумал, что молодой Грибоедов по своему честолюбию желал «сделать карьер». На самом деле, поэт об этом не помышлял, он высказывал всего лишь своё мнение, но про себя надеялся, что этот аргумент послужит хорошим предлогом для того, чтобы Нессельроде его кандидатуру от Персии вообще отставил. Всем было известно, как Карл Васильевич не любил «пропускать» молодых дипломатов слишком быстро вперёд.

Но получилось всё не так. Через несколько дней к Грибоедову прибыл посыльный от вице‑канцлера с приказанием явиться в Министерство иностранных дел. С той же елейной улыбкой Нессельроде объявил ему, что государь император внял его просьбе и согласился направить Грибоедова посланником в Персию. Отказываться от милости государя императора и обманывать его доверие, писал Грибоедов Бегичеву, было не в его правилах. И он согласился снова ехать в Персию, заранее предвидя встретить там недоброжелательное отношение со стороны своего старого и заклятого врага Аллаяр‑хана, члена семьи шаха, но стоявшего в тайной оппозиции и к шаху, и к его наследнику Аббасу‑мирзе. Именно Аллаяр‑хан был инициатором предыдущей войны с Россией и отчаянным противником Туркманчайского мира.

С вазир‑мухтаром[77], первым секретарём миссии, как мы уже упоминали, ехал И. С. Мальцов, а вторым секретарём – молодой и восторженный юноша Карл Фёдорович Аделунг, буквально влюблённый в своего начальника.

И вот уже к концу года, проработав в Тегеране несколько месяцев, Грибоедов почувствовал усталость и овладевшую всем его организмом апатию. Миссия продолжала работать, посланник встречался с людьми, писал и рассматривал документы и отчёты, ругался с туземными князьками, требовал от властей неукоснительного выполнения Туркманчайского трактата, направлял действия своих подчинённых, но всё это шло как бы мимо него. Чем больше он решал вопросов, тем больше накапливалось новых дел, и временами ему казалось, что вся его кипучая деятельность совершается напрасно. Кто он: чиновник, сахтир, поэт, дипломат или совмещает в себе все качества вместе?

В 1828 году Грибоедов обратился к Нессельроде с просьбой направить в миссию в Тегеране врача, и граф немедленно отозвался на эту просьбу и вошёл к Николаю I с соответствующим предложением: «Министр наш в Тегеране доносит, что за недостатком российскаго врача чиновники миссии, как равно и прислуга принуждены прибегать к пособию англичан, и что сие может повлечь за собой лишние неудобства. По каковому уважению он находит полезным определить при нашей миссии лекаря, рекомендуя на сие место астраханскаго городоваго медика Семашко». Поддерживая кандидатуру Грибоедова, Нессельроде предложил назначить Семашко приличное по тем временам жалованье в размере 600 червонных в год. На прошении министра резолюция царя от 14 декабря 1828 года: «Исполнить». Во исполнение воли императора пошли письма в Грузинскую врачебную управу и грузинскому губернатору, и вопрос с посылкой врача в Тегеран решился положительно.

В эти последние дни жизни А. С. Грибоедова в миссию из Петербурга и Тифлиса идут одно за другим письма с просьбами, указаниями, уведомлениями и ориентировками. Создаётся впечатление, что Тегеран становится важной точкой приложения российских политических и экономических интересов и что Грибоедов как посланник в Персии развернул в миссии бурную дипломатическую деятельность. Он всем нужен, все ему пишут и все у него что‑то просят:

«Милостивый государь Александр Сергеевич!

Препровождая при сем копию с донесения моего к Начальнику Главнаго Штаба Его Императорска‑го Величества от 3‑го прошедшаго ноября № 257 об отыскиваемом живущим в Персии Мамет‑ханом недвижимом имении в Эриванской провинции, на которое предъявили документы в Армянское областное управление внуки его, нужным щитаю уведомить Ваше Превосходительство, что помянутое донесение моё Генерал‑адъютант граф Чернышев докладывал Государю Императору, и Его Величество ВЫСОЧАЙШЕ соизволяет, дабы сия претензия как не правильная оставлена была без уважения, прося покорнейше Вас, Милостивый Государь, довести о сём до сведения Мамет‑хана.

С истинным почтением и преданностью имею быть Вашего Превосходительства покорнейший слуга граф Иван Паскевич Эриванский.

№ 268,15 генваря 1829‑го, Тифлис» [78].

А в № 792 от 9 февраля 1829 года (по старому стилю) граф просит Грибоедова истребовать по прилагаемому векселю деньги с персидского подданного Г. Гусейнова в пользу Астраханского губернского правления. Паскевич ещё не знает, что за 10 дней до подписания сего письма адресат уже был мёртв…

Четыре дня спустя Паскевич просит российского посланника принять меры по возвращению из персидского плена восьмерых казаков, незаконно удерживаемых каким‑то местным князьком.

У посланника много дел, всюду нужно поспеть. Докучает генеральный консул в Тавризе (персидском Азербайджане) Амбургер, настаивающий на том, чтобы внести ясность в положение с его жалованьем. Грибоедов просит МВД дать ему разъяснения на этот счёт, и Азиатский департамент в лице К. К Родофиникина направляет в Тегеран следующее разъяснение:

«Министерство Иностранных дел Департамент Азиатский Отделение 1 Стол 2‑й в Персии

Российско‑Императорскому Полномочному Министру, Г. Статскому Советнику и Кавалеру Грибоедову

Отношением от 16 октября за № 64 Ваше Высокородие испрашивали от Азиатскаго Департамента разрешение: с котораго числа должно считать жалование, производимое Г. Надворному Советнику Амбургеру по должности Генеральнаго консула в Тавризе?

Департамент, приемля в уважение, что как Вам, так и подчинённым чиновникам Миссии и Генеральнаго Консульства нашего в Персии назначено производить оклады со дня выдачи паспортов для отъезда к их постам, вполне соглашается, что сие правило не может распространяться на Г. Амбургера, который со времени Туркменчайскаго мира находился безвыездно в Тавризе. Исправляя там должность нашего комиссара при наследном принце Персидском, он получал по оной и прибавленный оклад, который совокупно с тогдашним его жалованием превышал производимое ему ныне.

Вследствие этого, Департамент находит справедливым, чтобы Г. Амбургер получал оклад Генеральнаго Консула со дня прекращения таковаго по должности комиссара, и просит Вас, уведомив означеннаго чиновника о сем распоряжении, привести оное в действо и отметить в сообразности ту сумму по расчёту в расходных книгах.

Изложив сие Вашему Высокородию, Азиатский Департамент присовокупляет просьбу препроводить сюда отчёты расходам из штатной суммы, за минувший год отпущенной на посты Ваш и Генеральнаго Консула в Тавризе, дабы эти отчёты без замедления могли быть отосланы в Контроль.

Директор: Родофиникин

Начальник отделения: Егор Тимковский» [79]'.

Генеральный консул в Тавризе Амбургер ещё сыграет свою неблаговидную роль после тегеранской трагедии 30 января/11 февраля 1829 года, а пока он должен был довольствоваться обычным жалованьем консульского чиновника.

Между тем граф Карл Васильевич Нессельроде снова спешит проинформировать своего посланника в Персии, которого уже почти месяц нет в живых:

«Милостивый Государь Александр Сергеевич!

Вследствие повторительнаго отношения моего к послу нашему в Лондоне об исходатайствовании от Великобританскаго Правительства дозволения чиновникам английской миссии в Персии принять ордена Всемилостивейшее пожалованные хам за услуги нам оказанные при заключении мира Туркменчайского, князь Дивен сообщил мне ныне, что не предстоит надежды достигнуть сей цели Таковый отзыв посла нашего вменил себе в долг довести до Высочайшаго сведения, и Государю Императору благоугодно было пожаловать подарки из Кабинета тем самым чиновникам помянутой Миссии, коим были предназначены прежде орденские знаки, а именно:

Подполковнику Монтейту бриллиантовую табакерку с Высочайшим вензелем, капитанам Макдональду и Кемпбелю богатые перстни с шифром, поручикам Жаксону и Ши бриллиантовые перстни без шифра.

Во исполнение Высочайшей воли, препроводив все сии вещи Г Генералу от инфантерии Графу Паскевитчу Эриванскому я долгом поставляю о сём известить Вас, Милостивый Государь.

Пребываю с совершенным почтением и преданностью Вашего Высокородия покорнейшим слугою граф Нессельроде

№ 360

С.Петербург

26 февраля 1829‑го» [80].

Заслуживали ли англичане российских наград, вопрос особый, требующий отдельного изучения. В данном случае в Петербурге, конечно, преобладали дипломатические расчёты. Император и Нессельроде пытались хотя бы подарками и орденами сгладить напряжённость в отношениях с Великобританией, вставлявшей России палки в колёса везде, где было можно, в том числе на Кавказе и в Персии. Лондон при этом делал хорошую мину при плохой игре, а Петербург делал вид, что принимает эту игру за чистую монету, и платил англичанам тем же.

Через шесть дней вице‑канцлер заготовил новое задание Грибоедову – теперь коммерческого характера, за которым явно чувствуются личные интересы Нессельроде (примеры «тихих» занятий главного дипломата России коммерцией можно привести и помимо Персии):

«Милостивый Государь, Александр Сергеевич!

Г. Министр финансов известил меня, что московский фабрикант Посылин в конце минувшаго года отправил через Баку из Астрахани в Персию своего прикащика с разными бумажными материями Российскаго изделия для распродажи оных ценою до 200 тыс. рублей. Прикащик тот по вероятности находится теперь в Зинзилийском порте.

Таковое довольно смелое предприятие, могущее способствовать увеличению сбыта в восточных краях произведений Российской промышленности, заслуживает особеннаго внимания и покровительства со стороны начальства. Сие побуждает меня, согласно требованию Г. Министра финансов, поручить означеннаго прикащика Вашему преимущественному покровительству и просить Вас, Милостивый Государь, о неоставлении его в случае нужды всяким содействием и защитою.

По сему же предмету неугодно ли Вам будет исходатайствовать от Персидскаго Министерства положительнаго повеления Гилянскому начальству; а вместе снабдить, буде признаете нужным, и Г‑на Амбургера наставлениями Вашими.

Пребываю с совершеннейшим почтением… граф Нессельроде.

№ 438, марта 4‑го дня, 1829‑го» [81]

Письмом от восьмого марта директор Азиатского департамента Родофиникин спешит обрадовать миссию в Тегеране известием об удовлетворении просьбы её посланника о том, чтобы Петербург выслал в подарки «вельможам и другим лицам в Персии» ружья, пистолеты и 100 аршин тонкого сукна разной расцветки из Кабинета его величества, «в числе котораго одна половина тёмнозелёная, другая – бирюзоваго, третья – светлогороховая, а четвёртая – тёмногороховаго цвета, в каждой по 25 аршин длины». Весь груз отправляется в обитом кожей ящике «за Кабинетной печатью».

Эх, милостивый государь, Константин Константинович! Не до светло‑горохового сукна теперь его высокородию и кавалеру Грибоедову! Ему на гроб прибивают позолоченный российский герб…

12 марта 2‑й стол 1‑го отделения Азиатского департамента уведомляет Тегеран и Тавриз о том, что «настоятель Сирийскаго Предтеченскаго монастыря архимандрит Симеон Айлиханов, прибывший в Россию без надлежащих видов, по Высочайшей воле выслан за границу через Таганрог с повелением никогда не возвращаться в наши пределы», и препровождает приметы означенного священнослужителя, дабы миссия, понеже он под своим или чужим именем появится в ней, ни под каким видом не выдавала ему паспорта на въезд в Россию.

А в это время в Тегеране происходили драматичные события, послужившие толчком к катастрофе 11 февраля. Грибоедов принял и укрыл в здании миссии евнуха и казначея шахского гарема Якуб‑хана. Ходжа‑Мирза‑Якуб был эриванским армянином по фамилии Маркарьян, взятым пятнадцатью годами раньше в персидский плен, ослеплённым и обращенным в ислам. Теперь, когда по Туркманчайскому договору армянам разрешили вернуться на свою родину, Якуб тоже захотел воспользоваться этой возможностью. Фетх‑Али‑шах ни за что не хотел отпускать Якуба – евнух владел слишком многими дворцовыми тайнами. Чтобы «выцарапать» евнуха из рук Грибоедова, одряхлевший владыка прибег к разным средствам – от уговоров и угроз до фабрикации денежного начёта на своего евнуха, но ничто не помогало. Грибоедов не отпускал беженца и готовил его к отправке в российскую Армению. Обиженный владыка, надев на себя маску беспомощного старика, писал русскому посланнику: «Продолжайте, отнимите у меня всех жён моих – шах будет здесь молчать, но Наиб‑султан едет в Петербург и будет лично на вас жаловаться Императору».

И тогда главный мулла Тегерана Месси (Месих) вместе с другими муллами и зажиточными жителями города, при потворстве шаха и попустительстве его визирей, начал подстрекать и возмущать народ против неверных русских, посягнувших на самое святое в мусульманском государстве. Результатом стало нападение 100‑тысячной толпы на здание русской миссии 30 января/11 февраля 1829 года, жестокое убийство всех её сотрудников, разграбление имущества и сожжение всей документации. Разъярённая чернь проникла внутрь помещений и шаг за шагом приближалась к комнате, в которой нашли убежище Грибоедов и несколько оставшихся в живых казаков и сотрудников. Свидетели описывают, как мужественно и спокойно принял он свою смерть…

Вместе с посланником погибли 2‑й секретарь Карл Фёдорович Аделунг, сын начальника Учебного отделения Азиатского департамента, врач Мальмберг, переводчик штабс‑капитан Шахназаров (Мирза Нариман), переводчики П. Калатозов (Калатозошвили) и Соломон Меликов, чиновник «для рассылок и разных поручений» Соломон Кобулов (Кобулашвили), заведующий прислугой Рустам‑бек, казначей Василий Дадашев, курьеры Исаак Саркисов, Хачатур Шахназаров и слуги Грибоедова Александр Грибов и Семён Захаров.

Грибоедов готовился накануне выехать в Тавриз, чтобы встретиться со своей 16‑летней женой. Вместо себя он оставлял секретаря И. С. Мальцова. Вечером 29 января/10 февраля он написал выдержанную в резких тонах ответную ноту Фетх‑Али‑шаху, заключив её словами: «Нижеподписавшийся, убедившись из недобросовестного поведения персидского правительства, что русские подданные не могут пользоваться здесь не только должной приязнью, но даже и личной безопасностью, [решил] испросить у великого Государя своего всемилостивейшее повеление удалиться из Персии в российские пределы». Персы превосходно знали об отъезде посланника из Тегерана и не потому ли они так точно угадали момент нападения на миссию, не дав Грибоедову ни малейшего шанса на то, чтобы уехать в Тавриз?

Титулярный советник секретарь миссии Мальцов жил на первом дворе миссии, рядом с мехмендарем (приставом). Согласно его рассказу, толпа озверевших персов, преодолев ворота, устремилась мимо его квартиры и хлынула на второй и третий дворы, где была квартира Грибоедова и канцелярия миссии. Пока происходила драка с выбежавшими наружу сотрудниками и казаками, в ходе которой раздавались отдельные выстрелы, Мальцов подозвал к себе одного из персидских сарбазов (стражников, солдат), вальяжно разгуливавших по двору и демонстративно не вмешивавшихся в события, дал ему 200 червонцев и попросил его говорить нападавшим, что в его доме русских не было. Так Мальцов, трясясь от страха, просидел в своём убежище около трёх часов, наблюдая за всем происходившим. Потом к нему пришёл серенгенг (полковник) и приставил к его дверям стражу. Когда стемнело, и толпа сделала своё подлое дело, он переодел Мальцова в одежду сарбаза и отвёл во дворец к одному из сыновей шаха – Али‑шаху по кличке Зими‑султан («тень шаха»).

Первым делом секретарь попросил Али‑шаха отправить его в Россию. Перс призвал к себе в советники министров отца, и те в один голос завопили о своём великом сожалении о случившемся, стали уверять о дружбе с Россией и своей непричастности к убийству Грибоедова и его сотрудников. Мальцов в своём докладе Паскевичу и Нессельроде потом писал, что он притворялся, чтобы усыпить их бдительность, и во всём соглашался с ними и поддакивал. Он боялся, что его, как единственного свидетеля событий, убьют тайком, придушат, и, спасая свою жизнь, стал лжесвидетельствовать в пользу персов, предавая, таким образом, своего убитого начальника и клевеща на честь и достоинство России.

Да, лепетал секретарь, он собственными глазами убедился в том, что шах и его министры делали всё, чтобы остановить вакханалию, разыгравшуюся в русской миссии, а визири вальяжно гладили крашенные хной бороды и возводили умилённые взоры к потолку, призывая в свидетели своей беспорочной честности самого Аллаха. Лучшего свидетеля для оправдания заговора им было не нужно, и они доложили Фетх‑Али‑шаху (1797–1834), что Мальцов – «здравомыслящий и благонамеренный человек». И решили его не трогать – живой он был больше им полезен. И даже приставили к нему стражу, а когда отпустили его домой, в Россию, то на всём пути следования окружили невиданными почестями, сильным конвоем и телохранителями. Шах вдогонку писал царю, что лучшего посланника, чем Мальцова, он не хотел бы иметь в Тегеране.

Перед отъездом шах осчастливил Мальцова подарками, дав ему одну захудалую, по словам того же Мальцова, лошадь и две персидские шали. У Ивана Сергеевича хватило ума отказаться от них, справедливо полагая, что после пересечения русской границы эти подарки могут вызвать законные к нему подозрения. На прощальной аудиенции у шаха «здравомыслящий и благонамеренный» Мальцов, однако, снова подтвердил, что считает все действия персидских властей во время убийства русского посланника и сотрудников русской миссии правильными, и выразил шаху сочувствие в том, что убийство Грибоедова обошлось Персии в кругленькую сумму – восемь куруров золотом (1 курур был равен 200 тысячам рублей золотом). Убийство русского посланника было грубым нарушением Туркманчайского договора, и Россия потребовала за него материальную компенсацию.

Николай I и Нессельроде тоже хотели верить персам. Ещё не были известны результаты расследования убийства Грибоедова, а Карл Васильевич уже 18 марта писал: «…Его Величеству отрадна была уверенность, что шах персидский и наследник престола чужды гнусному и бесчеловечному умыслу, и что сие происшествие должно приписать опрометчивым порывам усердия покойнаго Грибоедова, не соображавшаго поведение своё с грубыми обычаями и понятиями черни тегеранской, а с другой стороны, известному фанатизму и необузданности сей самой черни, которая одна вынудила шаха и в 1826 году начать с нами войну».