Развитие промышленности и положение рабочих

 

Повлияла ли революция 1905–1907 годов на положение рабочих? После «Кровавого воскресенья» правительство обещало приступить к выработке рабочего законодательства. Комитет министров в качестве образца для выработки этого законодательства назвал страховые законы О. Бисмарка, которые позволили канцлеру «взять рабочее движение в свои руки». Однако сопротивление промышленников замедлило работу над законами, и они были приняты лишь в июне 1912 года. Новое рабочее законодательство предусматривало страхование не только от несчастных случаев, но и от болезни; размеры пособия достигали 2/3заработка. Предложения об ограничении рабочего дня 10 часами были отвергнуты, однако в результате стачек во время революции рабочие добились сокращения средней продолжительности рабочего дня с 10,6 часа в 1904 году до 9,9 часа в 1913 году.[2023]

Что касается реальной заработной платы фабрично‑заводских рабочих, то, как видно из рисунка 8.2, в 1905–1909 годах она уменьшилась, а затем стала расти. Динамика заработной платы строительных рабочих (см. рисунок 7.8) была аналогичной. Л. И. Бородкин и Т. Я. Валетов обращают внимание на то обстоятельство, что в российской промышленности было большее, чем на Западе, различие в уровне оплаты квалифицированных и неквалифицированных рабочих, причем, если реальная заработная плата неквалифицированных рабочих в изучаемый период практически не менялась, то оплата квалифицированных рабочих возросла примерно на 15 %. Исследователи объясняют это явление тем, что чернорабочие набирались в основном из крестьян (приток которых в города увеличился), а квалифицированные кадры – из потомственных горожан.[2024]

 

рис. 8.2. Поденная заработная плата фабричного рабочего в Центрально‑Промышленном районе и батрака в период сева в Центрально‑Черноземном районе в пересчете на пуды ржи.[2025]

 

Изменение заработной платы фабричных рабочих определялось главным образом динамикой цен на рожь, которая, в свою очередь, определялась ценами мирового рынка: коэффициент корреляции между ценами в Лондоне и Риге составлял 0,96.[2026] С другой стороны, корреляция между рублевой заработной платой в Центрально‑Промышленном районе и ценой ржи в 1900–1913 годах была равна 0,89, то есть изменение в ценах объясняло 80 % изменения заработной платы.[2027] Во Владимирской губернии – крупнейшем центре текстильной промышленности – корреляция между заработной платой и ценой ржи была еще большей – 0,92. Для батраков Центрально‑Черноземного района влияние цен более сказывалось на зарплате в зерне (видимо, потому что им платили зерном), корреляция между зарплатой и ценой ржи была равна ‑0,85 (чем дороже было зерно, тем меньше была оплата в зерне).[2028] Таким образом, динамика реальной заработной платы в России определялась в основном мировыми ценами на зерно – ее понижение или повышение лишь в малой степени зависело от развития промышленности. При этом, как видно из графика на рисунке 8.2, заработная плата, выраженная в пудах ржи, существенно понизилась в 1905–1909 годах, а затем несколько выросла в 1910–1913 годах, но не достигла прежнего уровня.

Дешевизна рабочей силы (сравнительно с другими странами) была одним из важнейших факторов, стимулировавших развитие русской промышленности. Выступая в Государственном совете в апреле 1912 года С. Ю. Витте объяснял, что развитие промышленности в России определяется действием «двух живительных влияний» – протекционизма и аграрного перенаселения. Обилие рабочей силы давало возможность промышленникам работать при слабом техническом и энергетическом оснащении производства и держать низкий уровень заработной платы.[2029]

Уровень заработной платы в конечном счете определялся соотношением спроса и предложения: с одной стороны, аграрное перенаселение выбрасывало из деревни сотни тысяч разорившихся бедняков, с другой стороны, расширявшаяся промышленность испытывала потребность в новых рабочих. В 1909 году начался новый промышленный подъем, сопровождавшийся бурной учредительской деятельностью. Капиталы акционерных промышленных компаний возросли с 1988 млн. руб. в 1908 году до 2848 млн. руб. в 1913 году, причем доля иностранного капитала в новых компаниях составила лишь 13 %. Приток нового национального капитала был вызван главным образом увеличением экспорта хлеба и повышением хлебных цен на мировом рынке. Стоимость экспорта возросла с 779 млн. руб. в 1900–1902 годах до 1543 млн. руб. в 1911–1913 годах, за счет этого в стране появились капиталы, часть которых вкладывалась в промышленность. Таким образом, индустриализация финансировалась в конечном счете за счет сельскохозяйственного экспорта.[2030]

При этом, однако, как в эпоху С Ю. Витте, так и в предвоенное время в экономику вкладывалась лишь сравнительно небольшая часть капиталов. Немецкий историк Ю. Нецольд статистическими методами проанализировал характер связи между величиной дохода на душу населения и реальным состоянием капитализации в народном хозяйстве и показал, что доля инвестиций оставалась низкой.[2031] К такому же выводу приходит Р. Аллен, который доказывает, что бум 1908–1913 годов носил преимущественно конъюнктурный характер, связанный с ростом цен на зерно; он не имел перспектив на продолжение в дальнейшем, когда цены на зерно начали снижаться.[2032] «Мотивы исследователей (П. Грегори и др.), стремящихся завысить темпы роста промышленного производства дореволюционной России, вполне понятны, – отмечает Ю. П. Бокарев. – Весьма лестно думать, что не случись революция 1917 года, необычайно быстрый рост России позволил бы ей в недалеком будущем ликвидировать свою экономическую отсталость. Исчисленный мною индекс показывает, что это не так… От России, как от развивающейся страны следовало бы ожидать весьма высоких темпов роста – таких, как в Японии, Австралии, Канаде и т. д. К сожалению, в этом плане она отставала не только от них, но и от стран с развитой экономикой, в частности, от США и Германии».[2033]

В любом случае находившаяся еще в зачаточном состоянии индустриализация не могла существенно повлиять на протекание социально‑экономических процессов: данные о численности рабочих (см. таблицу 8.4) показывают, что доля фабрично‑заводских рабочих в населении по‑прежнему оставалась незначительной, и российское общество в своей основе оставалось традиционным аграрным обществом. Промышленный подъем привел к росту численности рабочих фабрично‑заводской промышленности (включая горнозаводскую) с 2528 тыс. в 1908 году до 3112 тыс. в 1913 году, то есть промышленность дала дополнительно 584 тыс. рабочих мест.[2034] Между тем, как отмечалось выше, только в Европейской России за это время в города перешло 4138 тыс. крестьян. Таким образом, мы видим классическую картину демографического Сжатия: разоряющиеся крестьяне устремляются в города, но промышленность оказывается не в состоянии обеспечить их работой. Противники столыпинской реформы не раз высказывали опасения, что разорившиеся крестьяне не смогут найти работу в городах, что города будут переполнены толпами безработных и нищих. Наплыв в Москву выходцев из деревни и быстрый рост населения столицы привели к уменьшению душевого потребления муки и картофеля (в пересчете на муку) с 17 пудов в 1898–1902 годах до 12,4 пуда в 1908–1912 годах; при этом уменьшилось также потребление мяса, овощей, сахара.[2035] Официальной регистрации безработных в России не велось, и имеются лишь отдельные цифры о числе безработных в некоторых городах. Судя по этим цифрам, процент безработных в Петербурге за 1900–1913 годах возрос в два с половиной раза. Неудивительно, что именно Петербург был основным центром рабочих вступлений в 1913–1914 годах.[2036]

 

Табл. 8.4. Численность наемных рабочих (тыс.) в России. [2037]

Изменения в положении элиты

 

Как отмечалось выше, революция 1905–1907 годов привела к консолидации дворянского сословия под консервативными лозунгами «Совета объединенного дворянства». Монархия после некоторых «цезаристских» колебания вступила в союз с «объединенным дворянством» и после разгона II Думы изменила избирательный закон таким образом, чтобы обеспечить в Думе дворянское большинство. Объясняя необходимость этого изменения, П. А. Столыпин писал, что прежний закон отражал «громадное преобладание дикой, хищной и неорганизованной крестьянской массы, зараженной психозом сословной ненависти».[2038] По новому закону один выборщик приходился в землевладельческой курии на 230 человек, в первой городской курии (для лиц с высоким имущественным цензом) – на тысячу человек, во второй городской курии – на 15 тыс. человек, в крестьянской курии – на 60 тыс., в рабочей – на 125 тыс. человек. Из 442 мест в III Думе помещикам было обеспечено 233 места (56,8 %), крупной городской буржуазии – 72 места (17,6 %); реально было избрано 229 дворян.[2039] «В законе этом, – писал С. Ю. Витте, – выразилась все та же тенденциозная мысль, которую Столыпин выражал в Государственной думе: что Россия существует для избранных 130000, т. е. для дворян, что законы делаются, имея в виду сильных, а не слабых, а потому закон 3 июня не может претендовать на то, что он дает „выборных“ членов Думы, он дает „подобранных“ членов Думы – подобранных так, чтобы решения были преимущественно в пользу привилегированных и сильных».[2040]

Опорой «объединенного дворянства» были правые партии, в том числе «Союз русского народа», эти партии получили в совокупности 147 мест. Партией, получившей наибольшее количество мест (154), стала «Партия 17 октября», более чем на три четверти состоявшая из помещиков и чиновников, но возглавляемая крупным промышленником А. И. Гучковым. У кадетов, оставшихся в оппозиции, было только 54 депутата, социал‑демократы имели 19 мандатов.[2041] Таким образом, III Дума выражала в основном интересы поместного дворянства, и революция в конечном счете привела к тому, что самодержавие было вынуждено поделиться властью с дворянством. Ситуация была похожей на ситуацию после Великой французской революции, и наблюдатели сравнивали III Думу с «бесподобной палатой» Людовика XVIII.[2042]

Как отмечалось выше, правительство П. А. Столыпина опиралось на союз с дворянством и проводило в главном, аграрном вопросе откровенно продворянскую политику. Однако самодержавие не желало отказываться от давней традиции править самостоятельно, и уже вскоре после роспуска II Думы правительственный официоз, газета «Россия», начинает апеллировать к этой традиции, ссылаясь на восточные корни русской государственности. «Восточная демократия, – писала „Россия“ 7 октября 1907 года, – тем отличается от западной, что она обращается вокруг идеи сильной власти».[2043] П. А. Столыпин, как и С. Ю. Витте, в конечном счете был германофилом и этатистом, он считал Германию «идеалом для многих культурных стран». «Центральное место в апологии сильной власти занимал, естественно, тезис о надклассовой сущности государства, – отмечал В. С. Дякин. – Традиционные этатистские воззрения русской бюрократии получили в столыпинский период дальнейшее развитие…»[2044]

В конкретном контексте 1907 года речь шла о попытке П. А. Столыпина провести реформу местного управления и заставить дворянство поделиться своей властью с земельными собственниками‑крестьянами. «Объединенное дворянство» и Дума энергично воспротивились этой попытке и затянули рассмотрение соответствующих законопроектов. В конечном счете правым удалось посеять семена недоверия между царем и премьер‑министром, и после смерти П. А. Столыпина попытки реформ были постепенно оставлены.[2045]

Однако этатистские тенденции в политике правительства сохранились, и Николай II был всегда готов продемонстрировать свою близость к народу. Особенно показательны в этом контексте торжества по поводу канонизации св. Серафима в Сарове, когда царя встречала 150‑тысячная толпа крестьян, выражавшая ему любовь и преданность. Как отмечают исследователи, после Сарова Николай II стал часто употреблять выражение «царь и народ», подчеркивая свое единение с народными массами.[2046] Еще одним проявлением этого «единения» было появление при дворе Григория Распутина – как отмечает Р. Мэсси, «в глазах императора Распутин был воплощением триединой формулы: православие – самодержавие – народность».[2047] Это возвышение Распутина шокировало как либералов, так и сановную аристократию – ведь «настоящий мужик» из сибирской глубинки не скрывал своего отношения к высшим классам. «Он ругал и издевался над дворянством, – вспоминает секретарь Распутина А. С. Симанович, – он называл их собаками и утверждал, что в жилах любого дворянина не течет ни капли русской крови». «Как тресну мужицким кулаком – все сразу и притихнет, – говорил Распутин князю Ф. Юсупову. – С вашей братьей, аристократами, только так и можно. Завидуют мне больно, что в смазных сапогах по царским‑то хоромам разгуливаю… Поперек горла им стою… Зато народ меня уважает, что в мужицком кафтане да в смазных сапогах у самого царя да царицы советником сделался».[2048]

Но, демонстрируя свою любовь к народу, царское правительство, как и во времена Александра III, стремилось к соглашению с дворянской элитой. Правые партии неустанно подчеркивали свою верность самодержавию и предлагали еще более ограничить полномочия Думы. Проведенные под правительственным давлением выборы 1912 года упрочили положение правых, дав им 185 мандатов. Преобладание в Думе помещиков привело к сплочению самодержавия и дворянства на почве консервативной политики; правительство более не стремилось к реформам, а думское большинство беспрекословно поддерживало его в текущих вопросах.[2049]

 

Табл. 8.5. Совокупные доходы различных категорий собственников в 1909–1910 годах. [2050]

Между тем соотношение сил различных сословий постепенно менялось. Промышленный подъем 1909–1913 годов привел к обогащению торговой и промышленной буржуазии, с другой стороны, продажи земли ослабили экономическую роль дворянства.

Как видно из таблицы 8.5, владельцы торгово‑промышленных предприятий намного превосходили землевладельцев по совокупным размерам доходов, причем в категории богатейших собственников это превосходство было подавляющим. Дворян среди этих владельцев было ничтожно мало – всего 2 %, это были в подавляющем большинстве купцы, мещане, ремесленники – настоящая торгово‑промышленная буржуазия, четко отделявшая себя от дворян и помещиков. Как отмечалось выше, буржуазия не проявляла особой активности в период революции 1905–1907 годов. В предвоенный период положение начинает меняться. В 1912 году представители торгово‑промышленного мира создали новую либеральную партию прогрессистов, которая встала в оппозицию правительству. Эта оппозиция проявилась как в устных и печатных выступлениях, так и в согласии прогрессистов финансировать VI съезд РСДРП, намечавшийся на 1914 год.[2051]

Накануне войны отмечается оживление и среди интеллигенции, традиционно поддерживавшей партию кадетов. После революции интеллигенция переживала глубокий кризис, ознаменовавшийся появлением известного сборника «Вехи», в котором вожди бывшего «Союза освобождения» призывали своих последователей отречься от былых революционных заблуждений. В III Думе кадеты проводили осторожную политику «ответственной оппозиции», но в IV Думе они вновь стали выступать с радикальными законопроектами, выдвинув требование всеобщего и равного избирательного права. Вновь, как во времена «Союза освобождения», либералы и социал‑демократы вели переговоры о создании широкого антиправительственного фронта. На заседании ЦК партии кадетов весной 1914 года левое меньшинство партии потребовало вновь, как в 1904 году, заключить союз с социал‑демократами и эсерами с целью проведения согласованной кампании демонстраций и стачек. Однако лидер кадетов П. Н. Милюков выступил против этого плана, заявив, что политический переворот открыл бы дорогу громадным волнениям, которые приняли бы стихийный характер, напоминающий смуты Разина и Пугачева.[2052] П. Н. Милюков не раз повторял эту мысль впоследствии; будучи проницательным политиком и историком, он чувствовал, что с 1905 года над страной стоит призрак Разина и Пугачева, призрак крестьянской войны.

 

8. 13. Социальная нестабильность в 1908–1914 годах

 

Подавление революции 1905–1907 годов не означало успокоения и возврата к дореволюционной ситуации. Крестьянские волнения затухали постепенно и их уровень в 1908–1910 годах оставался на порядок более высоким, чем до революции (см. рисунок 8.3).

Когда в 1912–1913 годах сельские волнения пошли на спад, обострилась ситуация в городах, нахлынула новая волна стачек, ослабевшая только с началом войны. Показательно также и то, что волна государственных преступлений и преступлений против собственности не схлынула с окончанием революции, а продолжала будоражить общество. На период 1906–1908 годов пришлось два революционных года, и средняя преступность в этот период примерно соответствует «уровню революции» (или лишь немного меньше его). Как видно из таблицы 8.6, по числу преступлений «против порядка управления» уровень 1909–1913 годов намного превосходит «уровень революции», что наводит на мысль о том, что революция не закончилась, а приняла хроническую форму постоянных (пусть, мелких) протестных акций. Население не смирилось, а продолжало протестовать; об этом говорит и сохранившийся по‑прежнему высоким уровень государственных преступлений, и повысившийся по сравнению с революционными временами уровень преступлений против собственности (куда входили и поджоги помещичьих имений). Таблица 8.7 учитывает более мелкие протестные акции, которые не отражены на рисунке 8.3.

 

рис. 8.3. Интенсивность крестьянского и рабочего движения в 1890–1916 годах. [2053]

 

Действительно, число мелких протестных акций, в особенности поджогов в 1910–1911 годах было значительно больше, чем в последний год революции (1907 г.). С. М. Дубровский связывает это обстоятельство с борьбой общинников против выхода зажиточных крестьян из общины и находит, что динамика протестных акций коррелирует (возможно, с некоторым запозданием) с динамикой выходов; после 1910 года число выходов уменьшилось и волна протестов пошла на убыль.[2054] По‑видимому, сказалось также и то, что после неурожая 1911 года пришли два феноменальных по урожайности года, когда уровень потребления в деревне (как отмечалось выше) существенно повысился.

Однако спад протестных акций в 1912–1913 годах не отражал действительных настроений крестьянства. Если мы рассмотрим динамику мелких проступков против «правительственного и общественного порядка», то обнаружим, что число таких правонарушений в 1910–1913 годах не только не уменьшилось, но возросло с 65 до 97 тыс. Таким образом, несмотря на урожайные годы, крестьянство не успокоилось и продолжало выражать свое недовольство существующим положением.[2055] О том, к чему может привести недовольство законом о выходе из общины, предупреждал П. А. Столыпина тамбовский крестьянин И. Болтышев: «Я не пророк, но убежден, при случае какой бы то ни было общественной беды в большом размере, в виде войны особенно неудачной… от закона 9 ноября останутся только обгорелые головешки да трупы».[2056]

«Не подлежит… сомнению, – писал С. Ю. Витте, – что на почве землевладения… и будут разыгрываться дальнейшие революционные пертурбации в империи, особливо при том направлении крестьянского вопроса, которое ему хотят придать в последние годы, когда признается за аксиому, что Россия должна существовать для 130 тыс. бар и что государства существуют для сильных».[2057]

 

Табл. 8.6. Число наиболее важных зафиксированных преступлений (в среднем в год, тыс.) [2058]

 

Табл. 8.7. Число крестьянских протестных акций в 1907–1913 годах. [2059]

Авторитетная группа аграрных историков, исследовавшая последствия столыпинской реформы на массовых материалах Тамбовской губернии, делает вывод, что «большинство крестьян Тамбовской губернии не поддержало программу разрушения общины. Конфликты… доходили до вооруженных столкновений… Ни столыпинская реформа, ни Первая мировая война не отвлекли крестьянство от решения главного вопроса – вопроса о земле… Важнейшей особенностью менталитета и непосредственно социально‑политического движения традиционного крестьянства стала готовность к восстанию, поскольку государство явно не оправдало их социальных ожиданий».[2060]

«После революции 1905–1907 гг. в деревне больше не было крупных массовых выступлений, – писал известный исследователь А. Я Аврех. – Преобладающий характер имели, так сказать, первичные формы массового протеста… – порубки, поджоги, потравы, столкновения с чиновниками‑землеустроителями. Тем не менее наблюдатели, знавшие деревню, в один голос оценивали ситуацию в ней как крайне социально напряженную и взрывоопасную. Дело тут заключалось в революции в умах десятков миллионов крестьян, в отказе от прежней патриархальной психологии… уходила в прошлое приниженность крестьянина перед попом, чиновником, барином. Особенно такое умонастроение было характерно для деревенской молодежи…»[2061] На резкие изменения в ментальности крестьянских масс указывают многие исследователи. Это проявлялось прежде всего в трехкратном – даже по сравнению с революцией – росте числа религиозных преступлений (см. таблицу 8.6). По некоторым данным, число последователей различных сект достигло 5 млн., а вместе со старообрядцами их число составляло 35 млн. человек. Защищавшая помещиков церковь потеряла свой прежний авторитет; традиционная идеология, выражавшаяся лозунгом «за веру, царя и отечество», вытеснялась оппозиционными идеологическими направлениями.[2062] Очевидно, что с ослаблением традиционализма самодержавие теряло почву под ногами и лишалось большой части своих приверженцев. Эти процессы полностью соответствовали прогнозу демографически‑структурной теории, которая утверждает, что нарастание государственного кризиса сопровождается ослаблением официальной идеологии и распространением диссидентских течений.

Как отмечалось выше, имели место также и изменения в ментальности рабочих, отчасти связанные с притоком разоренных и озлобленных крестьян из деревни. Р. Пайпс отмечает, что в 1914 году более половины рабочих Петербурга были пришлыми и эти слои считали даже эсеровскую программу слишком умеренной, предпочитая ей более эмоциональные лозунги большевиков и анархистов.[2063] Появились новые черты в отношениях рабочих и городских высших сословий, такие, как демонстративное отвержение рабочими принятого среди высших сословий европейского костюма. Рабочие требовали от заводской администрации обращаться к ним на «вы», и эти требования отразились в многократном росте жалоб рабочих в фабричную инспекцию. Чрезвычайно важным было то обстоятельство, что в результате ослабления традиционализма рабочие больше не чурались социал‑демократов и интеллигентов – исчез тот традиционалистский барьер, который когда‑то разделял крестьян и народников, а потом сказывался в движении 9 января. Более того, многие из рабочих считали РСДРП не «интеллигентской», как прежде, а своей, «рабочей» партией. В связи с этим обращает на себя внимание обнаруженная Ю. И. Кирьяновым и Л. И. Бородкиным высокая корреляция между числом распространенных социал‑демократами листовок и количеством стачечников (0,88).[2064]

Суммируя имеющиеся данные, известный американский историк Л. Хаймсон считает возможным говорить о революционных изменениях в менталитете – о «революции растущих надежд», связанной с высвобождением масс из‑под гнета традиционной психологии покорности и с резким ростом социальных требований.[2065] Эта психологическая революция привела к тому, что, хотя репрессии 1907–1911 годов нанесли тяжелый удар рабочему движению, оно довольно быстро восстановилось. Как показывает статистический анализ, новая волна была лишь в небольшой степени связана с динамикой заработной платы – рабочие требовали повышения своего социального статуса, и забастовки носили по большей части политический характер. Это в особенности проявилось в 1912 году, когда Ленский расстрел и знаменитая фраза министра внутренних дел А. А. Макарова «Так было и так будет впредь» вызвали новую волну массовых политических стачек. Положение быстро обострялось, и в 1913 году количество стачечников достигло уровня революционного 1906 года. В стачечной борьбе предвоенного периода ярко проявлялась связь между интенсивностью политических стачек и концентрацией рабочих в крупных промышленных центрах, во главе ее шли рабочие‑металлисты Петербурга. В июле 1914 года еще один расстрел вызвал всеобщую стачку, демонстрации и беспорядки в Петербурге; бастовало 130 тыс. человек, в некоторых районах города были возведены баррикады.[2066] Оценивая события лета 1914 года, А. Ф. Керенский писал, что в те дни он был твердо уверен в близости революции.[2067]

Петербургская стачка происходила в разгар внешнеполитического кризиса, когда русскому правительству приходилось принимать решение о действиях ввиду назревавшего военного конфликта. Назревание мировой войны остро чувствовалось в политических сферах, и вопрос о будущей войне с Германией вновь породил разногласия между монархией и оппозицией. Вестернизованная оппозиция в силу своей идейной близости с англо‑французскими либералами выступала за войну и надеялась, что война поможет ей в борьбе с правительством. Этатистская группировка в правительстве продолжала следовать принципам бонапартизма, ориентировалась на Германию и выступала против войны.[2068] В феврале 1914 года один из лидеров этатистов П. Н. Дурново в уже цитированной нами «Записке» писал о невыгодности для России войны с Германией и, в частности, предупреждал Николая II, что оппозиция, как и в 1905 году, использует поражение в войне, чтобы разжечь новую революцию, что это приведет к социальному взрыву. «Но в случае неудачи социальная революция, в самых крайних ее проявлениях, у нас неизбежна. Все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная кампания против него, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, которые смогут поднять и сгруппировать широкие слои населения, сначала черный передел, а засим и всеобщий раздел всех ценностей и имущества. Побежденная армия, лишившаяся к тому же за время войны наиболее надежного кадрового состава, охваченная в большей части крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованной, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно‑интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается предвидению» [2069].

«Этот документ, обнаруженный и опубликованный после революции, – пишет Р. Пайпс, – так точно предсказывает ход грядущих событий, что, не будь столь несомненно его происхождение, можно было бы заподозрить позднейшую подделку».[2070] Логика «предсказания Дурново» достаточно проста: в случае неудачи в войне с Германией должно повториться в более сильной степени то, что уже происходило после неудачной войны с Японией, то есть в революцию 1905 года. П. Н. Дурново предсказывал, что недовольные фракции элиты снова начнут агитационную кампанию и революционеры поднимут на восстание крестьянство, пообещав ему землю. В действительности, как мы увидим ниже, это предсказание оказалось неточным: в феврале 1917 года произошла «революция без революционеров»; крестьян‑солдат никто не агитировал, обещая им землю, они уже не нуждались в агитации – они поднялись сами собой.

В конечном счете Россия решила вступить в войну. Характерно, что это решение было принято по инициативе министра‑либерала С. Д. Сазонова, который (исполняя наказ английского министра Э. Грея) почти час уговаривал Николая II объявить всеобщую мобилизацию.[2071] Либералы преследовали свои политические цели: кадет Ф. И. Родичев утверждал, что «война, которую мы ведем бок о бок с англичанами и французами, приведет нас к полному торжеству свободы».[2072] Эта мысль, как свидетельствует П. Н. Милюков, «сделалась аксиомой для всех прогрессивных общественных мнений».[2073] Не только этатисты – П. Н. Дурново, С. Ю. Витте, В. П. Мещерский – не только Г. Распутин (который «часто говорил их величествам, что с войной все будет кончено для России и для них»[2074]) – но и многие министры считали решение вступить в войну чрезвычайно рискованным. Министр внутренних дел Н. А. Маклаков, подписывая указ о мобилизации, сказал: «Война у нас, в народных глубинах, не может быть популярной, и идеи революции народу понятнее, нежели победа над немцем. Но от рока не уйти…»[2075] Как отмечалось позднее в записке, поданной МВД начальнику Генштаба генералу М. В. Алексееву, «Германия, начиная войну, была уверена, что у нас немедленно же вспыхнет поднятое рабочими революционное движение, что мятежи и внутреннее недовольство совершенно парализуют нашу военную мощь».[2076]