Наследие символизма и акмеизм

Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает. И то, что символические произведения уже почти не появляются, а если и появляются, то крайне слабые, даже с точки зрения символизма, и то, что все чаще и чаще раздаются голоса в пользу пересмотра еще так недавно бесспорных ценностей и репутаций и то, что появились футуристы, эгофутуристы и прочие гиены, всегда следующие за львом[11].

На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли (от слова acme — высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), — во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме. Однако, чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо, чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом.

{41} Французский символизм, родоначальник всего символизма, как школы, выдвинул на передний план чисто-литературные задачи: свободный стих, более своеобразный и зыбкий слог, метафору, вознесенную превыше всего, и пресловутую «теорию соответствий».

Последнее выдает с головой его не романскую и, следовательно, не национальную, наносную почву. Романский дух слишком любит стихию света, разделяющего предметы, четко вырисовывающего линии. Эта же символические слиянность всех образов и вещей, изменчивость их облика, могла родиться только в туманной мгле германских лесов. Мистик сказал бы, что символизм во Франции был прямым последствием Седана. Но, наряду с этим, он вскрыл во французской литературе аристократическую жажду редкого и труднодостижимого и таким образом спас ее от угрожающего ей вульгарного натурализма.

Мы, русские, не можем считаться с французским символизмом, хотя бы уже потому, что новое течение, о котором я говорил выше, отдает решительное предпочтение романскому духу перед германским. Подобно тому, как французы искали новый, более свободный стих, акмеисты стремятся разбивать оковы метра пропуском слогов, более, чем когда-либо, свободной перестановкой ударений, и уже есть стихотворения, написанные по вновь продуманной силлабической системе стихосложения. Головокружительность символических метафор приучила их к смелым поворотам мысли; зыбкость слов, к которым они прислушивались, побудила искать в живой народной речи новых — с более устойчивым содержанием; и светлая ирония, ирония не подрывающая корней нашей веры, — ирония, которая не могла не проявляться хоть изредка у романских писателей, — стала теперь на место той безнадежной, немецкой серьезности, которую так возлелеяли наши символисты. Наконец, высоко ценя символистов за {42} то, что они указали нам на значение в искусстве символов, мы не согласны приносить в жертву символу прочих способов поэтического воздействия и ищем их полной согласованности. Этим мы отвечаем на вопрос о сравнительной «прекрасной трудности» двух течений; акмеистом труднее быть, чем символистом, как труднее построить собор, чем башню. А один из принципов нового направления — всегда идти по линии наибольшего сопротивления.

Германский символизм, в лице своих родоначальников Ницше и Ибсена, выдвигал вопрос о роли человека в мироздании, индивидуума в обществе и разрешал его, находя какую-нибудь объективную цель или догмат, которым должно было служить. В этом сказывалось, что германский символизм не чувствует самоценности каждого явления, не нуждающейся ни в каком оправдании извне. Для нас иерархия в мире явлений — только удельный вес каждого из них, причем вес ничтожнейшего все-таки неизмеримо больше отсутствия веса, небытия, и поэтому перед лицом небытия — все явления братья. Мы не решились бы заставить атом поклониться богу, если бы это не было в его природе. Но, ощущая себя явлениями среди явлений, мы становимся причастны мировому ритму, принимаем все воздействия на нас и в свою очередь воздействуем сами. Наш долг, наша воля, наше счастье и наша трагедия — ежечасно угадывать то, чем будет следующий час для лас, для нашего дела, для всего мира и торопить его приближение. И как высшая награда, ни на миг не останавливая нашего внимания, грезится нам образ последнего часа, который не наступит никогда.

Бунтовать же во имя иных условий бытия здесь, где есть смерть, так же странно, как узнику ломать стену, когда перед ним открытая дверь. Здесь этика становится эстетикой, расширяясь до области последней. Здесь индивидуализм в высшем своем напряжении творит общественность. {43} Здесь бог становится богом живым, потому что человек почувствовал себя достойным такого бога. Здесь смерть — занавес, отделяющий нас от актеров, от зрителя, и во вдохновении игры мы презираем трусливое заглядывание, — что будет дальше? Как адамисты, мы немного лесные звери и, во всяком случае, не отдадим того, что в нас есть звериного в обмен на неврастению. Но тут время говорить русскому символизму.

Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно он братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом. Некоторые его искания в этом направлении почти приближались к созданию мифа. И он вправе спросить идущее ему на смену течение, только ли звериными добродетелями оно может похвастаться, и какое у него отношение к непознаваемому. Первое, что на такой вопрос может ответить акмеизм, будет указанием на то, что непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать. Второе, — что все попытки в этом направлении — нецеломудренны. Вся красота, все священное значение звезд в том, что они бесконечно далеки от земли и ни с какими успехами авиации не станут ближе. Бедность воображения обнаружит тот, кто эволюцию личности будет представлять себе всегда в условиях времени и пространства. Как можем мы вспоминать наши прежние существования (если это не явно литературный прием), когда мы были в бездне, где мириады иных возможностей бытия, о которых мы ничего не знаем, кроме того, что они существуют? Ведь каждая из них отрицается нашим бытием и в свою очередь отрицает его. Детски — мудрое до боли сладкое ощущение собственного незнания, — вот то, что нам дает неведомое. Франсуа Виллой, спрашивая, где теперь прекраснейшие дамы древности, отвечает сам себе горестным восклицанием: Mais où sont les neiges d’antan!

{44} И это сильнее дает нам почувствовать нездешнее, чем целые темы рассуждений, на какой стороне луны находятся души умерших… Всегда помнить о непознаваемом, но не оскоплять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками, — вот принцип акмеизма. Это не значит, чтоб он отвергал для себя право изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному; но тогда она должна только содрогаться. Разумеется, познание бога, прекрасная дама Теология останется на своем престоле, но ни ее низводить до степени литературы, ни литературу поднимать в ее алмазный холод, акмеисты не хотят. Что же касается ангелов, демонов, стихийных и прочих духов, то они входят в состав материала художников и не должны больше земной тяжестью перевешивать другие, взятые им образы.

Всякое направление испытывает влюбленность к тем или иным творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносят имена Шекспира, Рабле, Виллона и Теофиля Готье. Подбор этих имен не произволен. Каждое из них краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии. Шекспир показал нам внутренний мир человека, Рабле-тело и его радости, мудрую физиологичность, Виллой поведал нам о жизни, ни мало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей все, — и бога, и порок, и смерть, и бессмертие. Теофиль Готье для этой жизни нашел в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти четыре момента, — вот та мечта, которая объединяет сейчас между собой людей, так смело называющих себя акмеистами.

Н. Гумилев

«Аполлон», 1913, № 1. В той же книге см. другую декларативную статью акмеистов: С. М. Городецкий «Некоторые течения в современной русской поэзии».

{45} 2. Утро акмеизма

1

При огромном эмоциональном волнении, связанном с произведениями искусства, желательно, чтобы разговоры об искусстве отличались величайшей сдержанностью. Для огромного большинства произведение искусства соблазнительно лишь поскольку в нем просвечивает мироощущение художника. Между тем, мироощущение для художника орудие и средство, как молоток в руках каменщика, и единственно реальное — это само произведение.

Существовать — высшее самолюбие художника. Он не хочет другого рая, кроме бытия, и когда ему говорят о действительности, он только горько усмехается, потому что знает бесконечно более убедительную действительность искусства. Зрелище математика, не задумываясь возводящего в квадрат какое-нибудь десятизначное число, наполняет нас некоторым удивлением. Но слишком часто мы упускаем из виду, что поэт возводит явление в десятизначную степень и скромная внешность произведения искусства нередко обманывает нас относительно чудовищно-уплотненной реальности, которой оно обладает. Эта реальность в поэзии — слово, как таковое. Сейчас, например, излагая свою мысль по возможности в точной, но отнюдь не в поэтической форме, я говорю в сущности сознанием, а не словом. Глухонемые отлично понимают друг друга, и железнодорожные семафоры выполняют весьма сложное назначение, не прибегая к помощи слова. Таким образом, если смысл считать содержанием, все остальное, что есть в слове, приходится считать простым механическим привеском, только затрудняющим быструю передачу мысли. Медленно рождалось «слово, как таковое». Постепенно, один за другим, все элементы слова втягивались в понятие формы, только сознательный смысл, Логос, до сих пор ошибочно и произвольно почитается со держанием От этого {46} ненужного почета Логос только проигрывает; Логос требует только равноправия с другими элементами слова. Футурист, не справившись с сознательным смыслом, как с материалом творчества, легкомысленно выбросил его за борт, и, по существу, повторил грубую ошибку своих: предшественников.

Для акмеистов сознательный смысл слова, Логос, такая же прекрасная форма, как музыка для символистов.

И, если у футуристов слово, как таковое, еще ползает на четвереньках, в акмеизме оно впервые принимает более достаточное вертикальное положение и вступает в каченный век своего существования.

2

Острие акмеизма не стилет и не жало декадентства. Акмеизм для тех, кто, обуянный духом строительства, не отказывается малодушно от своей тяжести, а радостно принимает ее, чтобы разбудить и использовать архитектурно спящие в ней силы. Зодчий говорит: я строю, значит — я прав. Сознание своей правоты нам дороже всего в поэзии и, с презрением отбрасывая бирюльки футуристов, для которых нет высшего наслаждения, как зацепить вязальной спицей трудное слово, мы вводим готику в отношения слов, подобно тому, как Себастьян Бах утвердил ее в музыке.

Какой безумец согласится строить, если он не верит в реальность материала, сопротивление которого он должен победить. Булыжник под руками зодчего превращается в субстанцию, и тот не рожден строительствовать, для кого звук долота, разбивающего камень, не есть метафизическое доказательство. Владимир Соловьев испытывал пророческий ужас перед седыми финскими валунами. Немое красноречие гранитной {47} глыбы волновало его, как злое колдовство. Но камень Тютчева, что «с юры скатившись, лог в долине, сорвавшись сам собой или низвергнут мыслящей рукой» — есть слово. Голос материи в этом неожиданном падении звучит, как членораздельная речь. На этот вызов можно ответить только архитектурой. Акмеисты с благоговением поднимают таинственный тютчевский камень и кладут его в основу своего знания.

Камень как бы возжаждал иного бытия. Он сам обнаружил скрытую в нем потенциально способность динамики, — как бы попросился в «крестовый свод» участвовать в радостном взаимодействии себе подобных.

3

Символисты были плохими домоседами, они любили путешествия, но им было плохо, не по себе в клети своего организма и в той мировой клети, которую с помощью своих категорий построил Кант.

Для того, чтобы успешно строить — первое условие искренний пиетет к трем измерениям пространства — смотреть на мир не как на обузу и несчастную случайность, а как на богом данный дворец. В самом деле, что вы скажете о неблагодарном госте, который живет за счет хозяина, пользуется его гостеприимством, а между тем в душе презирает его и только в думает о том, как бы его перехитрить. Строить можно только во имя «трех измерений», так как они есть условие всякого зодчества. Вот почему архитектор должен быть хорошим домоседом, а символисты были плохими зодчими. Строить — значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство. Хорошая стрела готической колокольни — злая, — потому что весь ее смысл уколоть небо, попрекнуть его тем, что оно пусто.

{48} 4

Своеобразие человека, то, что делает его особью, подразумевается нами и входит в гораздо более значительное понятие организма. Любовь к организму и организации акмеисты разделяют с физиологически-гениальным средневековьем. В погоне за утонченностью XIX век потерял секрет настоящей сложности. То, что в XIII веке казалось логическим развитием понятия организма — готический собор — ныне эстетически действует, как чудовищное — Notre Dame, есть праздник физиологии, ее дионисийский разгул. Мы не хотим развлекать себя прогулкой в «лесу символов», потому что у нас есть более девственный, более дремучий лес — божественная физиология, бесконечная сложность нашего темного организма.

Средневековье, определяя по-своему удельный вес человека, чувствовало и признавало его за каждым, совершенно независимо от его заслуг. Титул мэтра применялся охотно и без колебаний. Самый скромный ремесленник, самый последний клерк владел тайной солидной важности, благочестивого достоинства, столь характерного для этой эпохи. Да, Европа прошла сквозь лабиринт ажурно-тонкой культуры, когда абстрактное бытие, ничем не прикрашенное личное существование ценилось, как подвиг. Отсюда аристократическая интимность, связующая всех людей, столь чуждая по духу «равенству и братству» Великой Революции. Нет равенства, нет соперничества, есть сообщество сущих в заговоре против пустоты и небытия.

Любите существование вещи больше самой вещи и свое бытие больше самих себя — вот высшая заповедь акмеизма.

A = A: какая прекрасная поэтическая тема. Символизм томился, скучал законом тождества, акмеизм делает его своим {49} лозунгом и предлагает его вместо сомнительного a realibus ad rcaliora[12].

5

Способность удивляться — главная добродетель поэта. По как же не удивиться тогда плодотворнейшему из законов — закону тождества. Кто проникся благоговейным удивлением перед этим законом, — тот несомненный поэт. Таким образом, признав суверенитет закона тождества, поэзия получает в пожизненное ленное обладание все сущее без условий и ограничений. Логика есть царство неожиданности. Мыслить логически, значит непрерывно удивляться. Мы полюбили музыку доказательства. Логическая связь для нас не песенка о чижике, а симфония с органом и пением, такая трудная и вдохновенная, что дирижеру приходится напрягать все свои способности, чтобы сдержать исполнителей в повиновении.

Как убедительна музыка Баха! Какая мощь доказательства! Доказывать и доказывать без конца: принимать в искусстве что-нибудь на веру не достойно художника, легко и скучно… Мы не летаем, мы поднимаемся только на те башни, какие сами можем построить.

6

Средневековье дорого нам потому, что обладало в высокой степени чувством грани и перегородок. Оно никогда не смешивало различных планов и к потустороннему относилось с огромной сдержанностью. Благородная смесь рассудочности и мистики и ощущение мира, как живого равновесия, {50} роднит нас с этой эпохой и побуждает черпать силы в произведениях, возникших на романской почве около 1200 года. Будем же доказывать свою правоту так, чтобы в ответ нам содрогалась вся цепь причин и следствий от альфы до омеги, научимся носить «легче и вольнее подвижные оковы бытия».

Осип Мандельштам

«Сирена» Иллюстрированный двухнедельник. 30/I – 1919 г. Воронеж, стр. 69 – 74, год изд. 2‑й, № 4 – 5.

{51} Футуризм

Эго-футуризм

1. Не в первый раз (и не в последний, вероятно), приходится нам оботвечать вопрос:

«в чем сущность и заслуга эго-футуризма?»

И наши критики, не дожидаясь ответа от молчаливых «сосьетеров» нового течения, пытаются отыскать сами эту «таинственную» сущность.

Ищут и не находят, — задача, по-видимому, нелегкая, — приходится втиснуть в рамки устойчивости вечно движущуюся, нетленную Струю Овчей Купели.

Но все же постараемся и мы проникнуть в ее изменчивую глубину, сделаем попытку запечатлеть фазы ее переливов.

2. Как принять растяжимое слово «эго-футуризм»? Как постигнуть это широкое «Я — Будущее»? Нашим критикам угодно принимать его, как «Меня оценят и признают в Будущем», «Будущее мое за мной». Однако, почему же Будущее именно за эго-футуристами? Ведь будущим обязан жить каждый индивидуум, не говоря уже об артисте.

Ведь все «живут». «Живут» прошлым, настоящим, будущим. В прошлом нет жизни. Им не живут — доживают.

Настоящему присуща буржуазная спячка, именуемая в житейском обиходе спокойной, трезвой жизнью.

{52} Все-таки и на кладбище прошлого и на болоте настоящего яркими, быть может, нездоровыми, опасными огнями вспыхивает Будущее.

Говорим — нездоровыми для трезвых благонамеренцев, заранее предугадывая радостные вопли наших книжных репортеров («критики» то ж), разжевывавших все, что угодно и подавившихся (эго) футуризмом. (Беда с катаральными желудками, привыкшими к приличной тепленькой стряпне!) В какой неописуемый восторг должны придти эти господа, узнав, что (слабые пока еще) маяки Будущего — нездоровые огни.

Что же делать, если все, неукладывающееся в благопристойный «шар» господина Буржуа, нездорово и сумасшедше. Эго-футуризм прессой так и принят: — «сумасшествие»! Просмотрите все периодические издания России за 1912 – 1913 гг. и вы не найдете буквально ни одного самого захудалого листка, который не посвятил бы для эго-футуризма пяток-другой «сумасшедших», «идиотов» и т. д.

Оставим эту оценку, однако, на совести и на порядочности нашей прессы (если таковые есть у нее). Прессе, ведь, «лучше знать»! «Критике» тоже.

Раз первой нравится роль жвачного лгуна и шулера, то отчего второй не выдавать свою безмозглую болванку за череп психиатра?

Итак, наш толмач для публики — пресса, приняла эго-футуризм («сумасшествие!») за «Я — Будущее»! Не правда ли, как глубоко, проникновенно и… обычно!

Никто из наших компетентных братцев Александров и Владимиров не знает, что эго-футуризм появился необычно, — это была «нечаянная радость» (Игоря Северянина) поэта которого в бытность его эго-футуристом поносила поголовно {53} вся наша «критика» и теперь лишь, за спиной у Брюсова и Сологуба, вежливо просит:

— «Добро пожаловать»!..

Это тоже одно из характернейших явлений нашей «материальной этики!» Уста, хулившие и плевавшие, прикладываются к ручке новоявленного патент-таланта, лишь чуть подул противный ветер.

Вот единственное доказательство «галиматийности и смехотворности» эго-футуризма, которое мы можем представить.

Нам скажут:

— Эго-футуристы лишились своего «лидера».

Да, Игорь Северянин печатно отказался от эго-футуризма, но отказался ли от него эго-футуризм, — это вопрос.

Мы не хотим сказать, что эго-футуристы ждут второго «пришествия» Игоря Северянина. Двери Возврата закрыты для него навсегда. Их нет уже, они замурованы и, в то же время, выше явлен новый вход, — он не для бывших. Да, и Игорю Северянину не чувствуется необходимости в этом входе:

— Мавр сделал свое дело!

Северянин оборвал нить своего Эго-Северянизма, ибо тот эго-футуризм, который был до ухода «мэтра» «школы», — есть только Эго-Северянизм.

3. Следовательно:

«Эго-футуризм» (1911 – 1912 г.) есть «Я (Северянин) — Будущий», хотя целые четыре фамилии вершили «скрижали» «Академии Эго-Поэзии»:

«Предтечи»: 19 Эго 12 К. М. Фофанов и Мирра Лохвицкая.

{54} I. Восславление Эгоизма.

1) Единица — Эгоизм.

2) Божество — Единица.

3) Человек — дробь бога.

4) Рождение — отдробление от Вечности.

5) Жизнь — дробь вне Вечности.

6) Смерть — воздробление.

7) Человек — эгоист.

II. Интуиция. Теософия.

III. Мысль до безумия. Безумие индивидуально.

IV. Призма стиля, реставрация спектра мысли.

V. Душа — истина.

Ректориат:

Игорь Северянин.

Константин Олимпов (К. К. Фофанов). Георгий Иванов. Грааль Арельский.

Скрижали не говорят нам ничего нового. Тоже общее в литературе покорство, от коего не спасся даже теософ Игорь Северянин, ибо поскольку он талантлив, даже гениален, как поэт, постольку он и его коллеги скверные богоискатели.

И если из его поэзы «Рядовые люди» мы черпаем одно лишь ценное указание на семена к признанию эго-бога (ноябрьские 1912 г. — доктрины Игоря Северянина), то из скрижалей можно взять с скрепленным сердцем только, что «эго-футуристы 1912 г.» (будем звать их эго-северянистами в отличие от эго-футуристов Ассоциации 1913 г.) признают: а) восславление Эгоизма, б) Интуицию-Теософию, в) душу в качестве Истины и г) Мысль до Безумия; ибо лишь Безумие (в корне) индивидуально и пророчественно.

{55} 4. Игорь Северянин отряс от себя свои «дурманы» и «мэтрство» («Мой мозг прояснили дурманы»… «Не ученик и не учитель»…) — но они дороги ему и близки.

Иначе он не поместил бы весь цикл «Эго-футуризм» в своей первой настоящей книге «Громокипящий Кубок».

Здесь собраны лучшие вещи его, писанные в период остракизма, безукоризненные и бальмонтно-солнечные — «до восторга».

Не потому ли и боимся мы, что кубок Северянина выпит до дна, о чем боялись его покинутые соратичи?! («Засахаре Кры». У. — «Петербургский Глашатай» 1913 г.).

Возможно, что в прологе «Эго-футуризм» говорят два «будущих я» (Северянина):

а) Северянин, прежний поэт, печатающийся с 1903 г., но обретающий известность лишь в 1911 г., когда он «прогремел на всю Россию и когда его уже приветствуют» хотя и «порой» только.

б) С уверенностью следует согласиться с откровением Игоря Северянина, предвидящим в 1911 г. «грядущего Поэта» (т. е. себя), который:

Близок! близок!
О в запоет, он воспарит!
Всех муз былого в одалисок,
В своих любовниц превратит.

И который, действительно, покорил литературу через два года, в 1913 г., изданием в приличном «Грифе» своих поэз.

5. Только тот поэт — Поэт, во власти коего ключи к вратам Грядущего.

Только тому критику принадлежит право на этот титул, если он ищет в мусорной куче запыленные таинственные гроздья жемчуга и не боится их признать за таковые.

{56} И только те издания — Издания Нового, Несказанного, коп являются органами отверженных и гонимых индивидуалистов (каждый талант индивидуален).

Игорю Северянину приходится закрыться в своем издательстве с 1913 г. У него три тома поэз. И лишь за то, что он прогрессировал, пытался сказать новое слово, только за то, что «шел своей дорогой» — его замалчивала и травила круговщина.

Найти ли тут издателя, который дал бы возможность поэту выступить перед широкой аудиторией?!

Хорошо еще, что Северянин — эго-футурист. Он верует, он ломит судьбу, — ему приходится быть «волком» («Я — волк, а критика — облава»), хорошо еще не выть, — другой на его месте давно бы взвыл и отправил бы и себя и свое творчество ad patres.

Ноябрьские «доктрины» Северянина дали новость — междоусобицу между ним и Олимповым.

Все пункты «доктрин», кроме объединения контрастов (призвание эго-бога), являются популяризацией, разжижением квинтэссенции «скрижалей».

Самые слабые места эго-футуристов — заимствования и веяния.

Вряд ли надо оспаривать влияния западных футуристов на русских «вселенцев».

Несомненно, что русский (эго-футуризм) как слово и творчество — плод западных веяний.

Но, вопреки принятому мнению, влияние итало-французских футуристов на эго-северянистов невелико. Зато заметны их симпатии к Америке:

… «не знаю скверных, не знаю подлых:
             все люди правы»
… «Я презираю, благословляя»…

Это — Северянин.

{57} Сравните:

«… Корни всего, что растет, я рад и готов поливать…»

Это — у Уитмена, канонизированного г. К. Чуковским в первого футуриста и которого, как Э. Верхарна, итало-французские футуристы считают лишь предтечей.

В прозе эго-футуристов-северянистов (а. № 2 – П. Глашатай, 1912; б. Оранжевая Урна, 1913) влияние Уитмена более чем неоспоримо…

Северянин и Олимпов завели полемику.

Оба работали, оба наговорили в манифестах друг другу дерзостей и разошлись в разные стороны.

Казалось, тому хрупкому, несформировавшемуся «нечто от футуризма» грозит падение: Северянин ушел, Олимпов, как оказалось, почти непродуктивен.

Эго-футуризму суждено было вспыхнуть под видом Интуитивной Ассоциации, объединенной «Грамотой».

1. Эго-футуризм — непрестанное устремление каждого эгоиста к достижению возможностей будущего в настоящем.

2. Эгоизм — индивидуализация, осознание, преклонение и восхваление «Я».

3. Человек — сущность. Божество — тень человека в зеркале Вселенной.

Бог — природа. Природа — Гипноз. Эгоист — Интуит. Интуит — Медиум.

4. Созидание Ритма, и Слова.

Ареопаг:

Иван Игнатьев. Павел Широков. Василиск Гнедов. Дмитрий Крючков.

От северянинского эго-футуризма остались лишь буквы, вывески, — в них зажила новая энергия, иной силы и окраски. {58} Вместо вялого северянинского всеоправдания («Я равнодушен, порой прощаю, порой жалею»), затрепетал новый лозунг:

Борьба!

Разве жизнь не сплошная борьба?

Даже в нашей крови ведут непримиримую борьбу вечные враги — кровяные шарики, и не будь этой борьбы — тело умерло бы.

Игорь Северянин «верил», но вера без дел мертва: его поэзные брошюры — залпы по мусору «опушки». С одного «верой» он остался бы и посейчас на прежнем месте, писал бы заурядные стишки — и не было бы воспрославленного «мэтра», хотя эго- (или какой другой) футуризм пришел бы и без него рано или поздно.

6. Эго-футуризм — живое, а не мертворожденное дитя. Он произведен на свет естественным путем в то время, когда к рождению всяческих «акмеизмов» созван был «сбор всех частей».

Когда Игорь Северянин творил свой эго-футуризм, он менее всего думал о нем и о его судьбе. Для поэта «гения» «несносна поступь бездушных мыслей, как зола».

Не являют ли собой такую эолу «акмеисты»?

Замыслы бывшего «Цеха поэтов» более чем ясны. Горсточке художников, половина коих людей с именем, угрожает опасность остаться за бортом. Идут волны времени — близится очередной девятый вал. Испепелившуюся душу жгут неостывшие еще угли желаний бытия. Необходимо, во что бы то ни стало воспламенить их хотя бы искусственным способом.

Куда и как полетит бедный Пегас в акмеистской узде? Риск очутиться в разрушенных конюшнях реализма сильнее неприятности попасть в «озеро-замок» эго-футуризма.

Назад-вперед? Назад-вперед? — и будешь качаться на одном месте.

{59} И Игорь Северянин, и эго-северянисты, и эго-футуристы «непосредственно сумеют познать неясное земле», «придти к снегам недоступных вершин»[13], ибо «в них юное вдохновение и отсутствие рабов»[14].

Непосредственность и непрестанность их оценены по до-достоинству более поздней московской «кубо-футуристической» «фракцией», намеревающейся «идти слепо без цели, идти в неизвестное, отдавшись свободному исполнению»[15].

Московские футуристы делают вид слепых.

Не они ли громогласили, что «каждый должен изобрести свою грамматику, дабы оставить после себя свой собственный отпечаток».

Правда, у них зоркие и осторожные поводыри, великолепно сознающие, что их задача выполнима только тогда, когда глаза их будут открыты для одного — именно для своего «эго» — «Я».

7. Насколько подвинулись мы в самосознании, красноречивит брошюра д‑ра Е. П. Радина: «Душевное настроение современной учащейся молодежи».

«… Оказывается — ужасается критик “Современного Мира” (№ 4, 1913) — что почти половина современного студенчества (47,7 %) должна быть причислена к индивидуалистам».

Сейчас мировой прогресс беременен социализмом, и задача всех не препятствовать благополучному разрешению процесса. Ибо следующим братом новорожденного будет анархизм.

Было бы очень… наивно удивляться возникновению в Европе и у нас (эго)-футуризма.

Он, как и всякое литературное течение, знамение времени, которое грядет.

Давайте же посмотрим достижения эго-футуризма.

{60} Футуристы итало-французские имеют своей задачей современность и механичность творчества.

Ничего подобного мы не находим у Игоря Северянина. Отбросив его полонезы, канцонетты и вальсирующие фетовскими па поэзы, мы найдем у него иногда современность, тонко и остро переданную, но с малым оттенком «Ego», ибо темы Игоря Северянина старые, и лишь в некоторых (преимущественно в тех, которые мы слышали, но не читали) есть доза и «эго» и «футуризма» (как такового). Не знаем, какая судьба ждет эти opus’ы Северянина. С эгофутуризмом официально порвано, автор их идет теперь в «застенчивые долы», и, быть может, поэтому путь его сольется с путем «акмеистов-первобытников».

«Порывисто», «безразумно нейдут и остальные эго-северянисты» (двое из них Георгий Иванов и Грааль Арельский ушли в акмеизм); Иванов — худосочная копия М. Кузьмина и Блока, Арельский — Северянина, Лохвицкой — И. Эренбурга. Они вовремя осознали свою эго-футурную неуместность и поступили дипломатично и небесполезно для себя. 8. Эго-футуризм, как эго-футуризм, возникает лишь на «могиле» Северянина — эго-футуриста.

За Ассоциацией мы можем указать заслуги:

а) Движение и игнорирование темы в прозе.

б) Обновление и игнорирование метра стиха.

в) Сдвиг в области рифмы.

г) Эго-призму.

д) Современность.

е) Механичность.

Все вышеперечисленное взято нами в усечении приблизительности, ибо opus’ы эго-футуристов, вследствие своей «массивности» трудно разлагаемы.

Движение в прозе мы можем проследить в opus’е И В Игнатьева «следом за…» («Вей, но выслушай», «П. Глашатай», {61} 1913 г., ц. 50 к.). … сердце простужено Подождите вы меня узнаете скорой бы счет Падает Как в лифте ехать или не. Хочу Отдаться. Доминику; Пишешь пишешь, а денег не платят. Окажите, какая птица и нашим и вашим зажгите электричество — «Всецело Ваш» не думает мне известно он открещи порода дает себя «Витязь»!!! Виязь Wi барышня будьте пожалуйста четыреста Шопенгауэр в шагрене сорок четыре двадцать девятять двадцать десять двадцать одиннадцать двадц…

Достаточно? Сдачи не надо…

Игнорирование темы иллюстрируется Василиском Гнеловым, большим мастером в области эго-футуристической прозы.

На возле бал

Слезетеки невеселий заплакучились снотекивой борзо гагали березям веселячьи охотен Веселодчем сыпало перебродов грохло. Голоса двоенились на двадцать кричаков…

Где-то, кажется, в «Обзоре печати» «Нового Времени» заметили по поводу участия В. Брюсова и Ф. Сологуба в эго-футуристических сборниках:

«Старички-символисты торопятся ухватиться за штанишки “юнцов эго-футуристов”».

Эго-футуристами, наверное, и не отрицается преемственность и связь между ними и символистами.

Северянин экзотичен по Бальмонту, И. Игнатьев к Гиппиус, Д. Крючков — к Сологубу, Шершеневич — к Блоку, подобно тому, как их собратья-москвичи («кубо-футуристы») Д. Бурлюк — к Бальмонту, — Ф. Сологубу, Маяковский — к Брюсову, Хлебников — Г. Чулкову.

Присяжная критика наша спрашивает и не видит заслуг эго-футуристов.

{62} Вот 2 поэзы Шершеневича:

Толпа гудела как трамвайная проволока,
И небо вогнуто как абажур…
Луна просвечивала сквозь облако,
Как женская ножка сквозь модный ажур.
И в заплеванной сквере, среди фейерверка
Зазывов и фраз, экстазов и поз, —
Голая женщина скорбно померкла,
Встав на скамейку, в перчатках из роз.
И толпа хихикала, в смехе разменивая
Жестокую боль и упреки, — а там
У ног, — копошилась девочка сиреневая,
И слезы, как рифмы, текли по щекам.
И когда хотела женщина доверчивая
Из грудей отвислых выжать молоко,
Кровь выступала на теле, расчерчивая
Красный узор в стиле рококо.
                      («Всегдай», 1913,«П. Глашатай», 65 к.).

Год позабыл, но помню, что в пятницу,
К entre’е подъехав в коляске простой,
Я приказал седой привратнице
В лифте поднять меня к Вам, в шестой.
Вы из окна, лихорадочно фиалковая,
Увидали и вышли на верхнюю площадку;
В лифт сел один и, веревку подталкивая,
Заранее ласков снял правую перчатку.
И вот уж когда до конца укорачивая
Канат подъемника я был в четвертом,
До меня донеслась Ваша песенка вкрадчивая,
А снизу другая, запетая чертом, —
И вдруг застопорил, вдруг лифт привередливо,
И я застрял между двух этажей,
И бился, и плакал, и кричал надоедливо,
Напоминая в мышеловке мышей.
А Вы все выше уходили сквозь крышу,
И черт все громче, все ярче пел,
И только одну эту песню я слышал
             И вниз полетел (ibid.).

В этом же «Всегдае» находим небольшую статью, посвященную «новой рифме».

— «До сих пор были в обращении следующие созвучия стихов:

1. Мужские (ямбические) — ударение на последнем слоге. (Доска — тоска.)

{63} 2. Женские (хореические) — ударение на предпоследнем слоге (Индеец — гвардеец.)

3. Дактилические — ударение на третьем от конца слоге (Холодная — природная.)

4. Гинердактилические — ударение на четно ртом слоге от конца (Томительного — упоительного.)

5. Белые (или чужие.)

6. Дактило-хореические: (Ария — тротуаре.)

7. Внутренние. (З. Гиппиус — “Неуместные рифмы”.)

8. Передние. Как констракт тривиальным, задним рифмам (ibid.).

9. Тавтологические. (Улыбаюсь — стен — улыбаюсь — измен.)

10. Полурифмы. (Полубелые рифмы) а — в — с в, а — в — а — в.

11. Ассонансы. (Надсон — признаться.)

12. Диссонансы. (Театр — перламутр — пюпитр — смотр — лютр.)

По подразделениям: а) Синонимы; б) Однокоренные рифмы; в) Глагольные; г) Существительные; д) Прилагательные: е) Составные (“спайные”); ж) Монотонные. (Одну — сну — волну etc.)».

В отпечатанной на днях эго-футуристической эдиции (И. В. Игнатьев. — «Эшафот», издание «П. Глашатай», 1913 г.) автор придерживается, очевидно, следующей системы:

Гласные рифмы: — глаза — ее — огни — Mimi — добро — какаду — мы — оне — мэмэ — юлю — дитя.

Согласные рифмы: — рак — брег — их; лап — хлеб — сив — иф; бежат — сыроед; дурач, — мураш, — пращ, — еж; час — плац — желез. (Гортанные, губные, зубные).

Любое из этих слов может рифмоваться с любым своим соседом.

{64} Кроме сего рифмуются между собой «плавные» буквы: м — н — л — р: — нам — озон; ель — дар. А также «твердо-мягкие» гласные: глаза — дитя, добро — ее, какаду — люлю, мы — огни (Мими).

Богатый материал для перетасовки дают «дифтонги» (независимо от метра стиха): рай — дорогой — струй — дальний — эй — лентяй — горюй. (При условном же метре дифтонги диссонансят)[16].

Это уже значительное полевение эго-футуристов.

«Кривую» прогрессирования можно проследить по очередным сборникам «Петербургского Глашатая»: а) газета «Петербургский Глашатай» (1 и 2 №№) альманахи: «Оранжевая Урна», «Стеклянные цепи», «Орлы над пропастью» — это пробег аэроплана «Эго-футуризм» перед полетом, который открывается альманахом «Дары Адонису» и последующими: «Засахаре Кры», «Бей! — но выслушай!» и «Всегдай».

Ко второму периоду относятся и две книжки Василиска Гнедого «Гостинец Сантиментам» (Ритмеи) и «Смерть Искусству» (15 поэм с предисловием И. В. Игнатьева)[17].

— Разве не ясна бы для каждого искусстца агония настоящего прошлого и пошлого? — спрашивает предизатор.