Руских людей и черкас и жен и детей и всяких чинов людей три тысячи двести

Пятьдесят восемь человек.

Да в том числе… семи лет тридцать шесть человек, шести лет тридцать человек,

пяти лет тридцать семь человек, четырех лет двадцать два человека, трех лет

пятьдесят два человека, двух лет двадцать два человека, году девятнадцать, полугоду

шесть человек.

Всего недорослей мужеска пола 443 человека. Да женска полу… семи лет 27,

шести лет тридцать, пяти лет тридцать четыре, четырех лет лет 41, трех лет тридцать

семь, двух лет девятнадцать, году одинадцать, полугоду шесть человек. Всего 397.

И всего недорослей мужска и женска полу восемьсот сорок человек». [130]

Пусть простит меня читатель за столь длинные цитаты. (Я привел далеко не все

сведения, вскрывающие «анатомию обычного набега». Степные хищники сожгли дома,

церкви, увели скот, увезли хлебные припасы и даже ульи с пчелами, истребили все,

что нельзя утащить с собой.) Я лишь слегка приоткрыл масштабы исторического

страдания России и ее фронтира.

Автор этой книги нисколько не склонен приписывать какому-либо племени

врожденную жестокость. Те же европейцы, кичащиеся то своей просвещенностью, то

склонностью к порядку, то демократичностью, запятнали свою историю постоянным

хищничеством.
В
Средневековье
«цивилизованные
европейцы»
вырезали
целые

города, а в Новое время методично истребляли целые народы. Но русская культура,

вера и государственность неизменно отвергали уничтожение по конфессиональному,

этническому или экономическому признаку. Попадая под влияние нашей культуры, тот

же кочевой варвар менял свои привычки, а его сын уже был вполне русским

человеком.

Либералы, взявшиеся писать и говорить о нашей истории, легко пробегают мимо

русского фронтира XVI–XIX вв. и, уж конечно, не замечают его жертвенной роли.

Пожалеть младенца можно лишь тогда, когда его каким-то образом причислили к

«жертвам царизма». Тут будет политический смак и либеральное удовлетворение. А

если младенца сжег, утопил или рассек саблей степной или горный «борец против

самодержавия», то и вспоминать тут нечего. Мягок снаружи, но суров внутри

российский либерал.

Не могу не привести слова виднейшего исследователя русской колонизации

Любавского, написанные, кстати, в 1918 г., когда, казалось, Россия рухнула навсегда.

Что предоставило русскому народу право обладания житницей, бывшей когда-то Диким

полем?

«Неустанное,
но
осторожное
движение
вперед,
укрепление
каждой

приобретенной позиции, живое чувство своей народности, не позволявшее отдавать

своих в обиду, чувство государственности, обусловливавшее выносливость в несении

тягостей, налагаемых государством, и личных жертв. Примитивны были средства

борьбы наших предков, несовершенно их вооружение, но закален был борьбою за

 

60

 

существование их дух, тверда воля, крепка любовь, к своей стране, к своему племени…

И с чувством великого нравственного облегчения следишь за тем, что усилия и жертвы

Руси не остаются бесплодными». [131]

Действительно, жертвы не были напрасными. Покоряя и распахивая Дикое поле,

мы пришли в конце концов туда, откуда веками к нам приходили деятели «набеговой

экономики», грабя и сжигая наши жилища, обрекая нас на голодную и холодную

смерть, захватывая наших детей в рабство. Пришли, чтобы возделывать землю и

участвовать в мировой торговле.

Как пишет английский историк Тойнби, русский ответ на сокрушительный напор

кочевников Великой степи «представлял собой эволюцию нового образа жизни и новой

социальной организации, что позволило впервые за всю историю цивилизации

оседлому обществу не просто выстоять в борьбе против евразийских кочевников и

даже не просто побить их (как когда-то побил Тамерлан), но и достичь действительно

победы, завоевав номадические земли, изменив лицо ландшафта и преобразовав в

конце концов кочевые пастбища в крестьянские поля, а стойбища – в оседлые

деревни». [132]