IV. Театры, изящные искусства

 

Д олжно ли государство субсидировать искусства?

Разумеется, тут можно высказать очень многое и за и против.

В пользу системы субсидий можно сказать, что искусства обогащают, воспитывают и поэтизируют душу народа, что они высвобождают людей из тисков материальных забот, прививают людям чувство прекрасного, благотворно воздействуют на поведение, обычаи и нравы и даже на саму хозяйственную деятельность. Можно задаться вопросом, какой была бы музыка во Франции без Итальянского театра и Консерватории, каким было бы драматическое искусство без Французского театра, какими были бы живопись и скульптура без наших коллекций и музеев. Можно пойти дальше и поставить вопрос шире: разве без централизации страны и власти, которая как раз и обеспечивает субсидирование изящных искусств, развился бы тот изысканный вкус, который придает благородство всякому труду француза и способствует распространению произведений его труда по всему миру? И разве при таких результатах не было бы величайшей неосторожностью отказаться от обложения весьма скромным налогом всех граждан, который в конечном счете обеспечивает им во всей Европе превосходство и славу?

Однако этим и многим другим доводам, убедительность которых я не оспариваю, можно противопоставить доводы не менее убедительные. И прежде всего можно обратить внимание на существование вопроса о степени справедливости распределения благ и тягот. Разве право законодателя доходит до того, чтобы посягнуть на заработок ремесленника, чтобы дать некую прибавку к прибыли художника или представителя любого иного вида искусства? Г-н Ламартин говорил: «Если вы отмените субсидирование театра, то где вы остановитесь на начатом пути и не придется ли вам, притом вполне логично, упразднить ваши факультеты, музеи, институты, библиотеки?» На это можно ответить: если вы хотите субсидировать все доброе и полезное, где вы остановитесь на этом пути и не придете ли вы, тоже вполне логично, к тому, чтобы включить в соответствующую ведомость сельское хозяйство, промышленность, торговлю, благотворительную деятельность, систему воспитания и образования? Такой вопрос далек от положительного ответа на него, и мы видим собственными глазами, что процветают театры, живущие собственной и независимой жизнью. Наконец, восходя на более высокий уровень рассуждений и обобщений, можно заметить, что нужды и желания, так сказать, порождают друг друга и растут и развиваются в тех местах, где становится, если можно так выразиться, чище по мере того, как общественное богатство позволяет удовлетворять эти нужды и желания все более полно, так что правительству совсем не требуется вмешиваться в такое соответствие, ибо, при нынешней степени благосостояния, оно не сумеет стимулировать с помощью налогов производство предметов роскоши, не причиняя одновременно ущерба производству предметов первой необходимости, а значит, оно будет нарушать и извращать структуру и характер естественного рынка современной цивилизации. Можно также заметить, что подобные искусственные перемещения и перестановки нужд, вкусов, труда, населения приводят к шаткому и опасному положению целые народы, которые лишаются прочной основы своего существования.

Таковы некоторые резоны, служащие поддержкой противникам государственного вмешательства в том, что касается порядка, при котором граждане намереваются удовлетворять свои нужды и желания, а следовательно, вести свою хозяйственную и прочую деятельность. Должен признаться, что сам я принадлежу к тем людям, которые полагают, что выбор и импульс должны исходить снизу, а не сверху, от граждан, а не от законодателей. Мне думается, что противоположная доктрина ведет к исчезновению свободы и достоинства человека.

Однако знаете ли вы, как посредством ложных и несправедливых умозаключений обвиняют экономистов? Когда мы отвергаем субсидирование, утверждают, что мы отвергаем и сам предмет субсидирования и что мы враги всех видов деятельности потому, дескать, что мы хотим, чтобы эта деятельность, с одной стороны, была свободной, а с другой – чтобы она изыскивала в самой себе средства собственного поддержания. Когда мы требуем, чтобы государство не вмешивалось с помощью налогов в церковные дела, мы якобы становимся атеистами. Когда мы требуем, чтобы государство не вмешивалось, опять-таки через налоги, в систему образования, нас называют ненавистниками просвещения. Когда мы утверждаем, что государство не должно через налоги придавать искусственную ценность земле или какой-нибудь отрасли промышленности, нас провозглашают врагами собственности и труда. Когда мы говорим, что государство не должно субсидировать деятелей искусства, мы оказываемся варварами, считающими бесполезным всякое искусство.

Я решительно протестую против всех этих умозаключений и обвинений. Нам совершенно чужда абсурдная мысль об упразднении и уничтожении религии, просвещения, собственности, труда и всех искусств, когда мы требуем, чтобы государство выступало сторонником и защитником свободного развития любой деятельности людей, а не поддерживало подачками одни виды деятельности в ущерб другим. Совсем напротив, мы полагаем, что все животворные силы общества будут расти и развиваться именно в условиях свободы и что ни одна из них не превратится, как мы, к сожалению, видим это сегодня, в источник сумятиц и смут, злоупотреблений, тирании и беспорядка.

Наши противники считают, что деятельность, не поддерживаемая и регламентируемая государством, есть деятельность упраздненная и уничтоженная. Наша точка зрения прямо противоположна. Их кредо основано на законодательстве, а не на человечности. Наше же кредо зиждется на человечности, а не на законодательстве.

Г-н Ламартин говорил: «Во имя этого принципа надо ликвидировать все публичные выставки, составляющие честь и богатство нашей страны».

Я отвечаю г-ну Ламартину: по-вашему выходит, что не субсидировать означает ликвидировать, потому что, исходя из мысли, что все на свете существует лишь по воле государства, вы умозаключаете, что живет лишь то, чья жизнь поддерживается налоговыми поступлениями. Но я оборачиваю против вас ваш собственный пример и обращаю ваше внимание на то обстоятельство, что величайшая и благороднейшая из выставок, задуманная в духе самом либеральном, самом универсальном и – не побоюсь определения, которое в данном случае отнюдь не является преувеличением, – самом человечном, это выставка, готовящаяся сейчас в Лондоне, единственная выставка, в организацию которой не вмешивается ни одно государство и которая не поддерживается никакими налоговыми поступлениями.

Повторю, что мы, возвращаясь к изящным искусствам, можем выдвинуть в равной степени веские доводы как за, так и против системы субсидий. Читатель поймет, что поскольку в этой моей статье я рассматриваю предмет специальный и случай частный, я не буду ни излагать эти доводы, ни делать выбор между ними.

Но г-н Ламартин выдвинул один аргумент, который я не могу обойти молчанием, так как он возвращается в четко очерченный круг моего экономического очерка.

Он сказал:

 

«Экономический вопрос, касающийся театров, резюмируется в одном слове, и слово это – “труд”. Особый характер этого труда здесь имеет мало значения, ибо труд этот столь же плодотворен, столь же продуктивен, что и всякий другой труд в стране. Вам известно, что театры во Франции кормят, снабжают жалованьем не меньше восьмидесяти тысяч работников самых разных профессий – художников, каменщиков, декораторов, костюмеров и т. д., и этим живут целые кварталы нашей столицы, жители которых должны стяжать ваши симпатии!»

Ваши симпатии! Скажите лучше: ваши субсидии.

 

И он продолжал:

 

«Парижские удовольствия – это труд и потребление департаментов, роскошество богатых – это жалованье и хлеб двухсот тысяч рабочих всякого рода, обеспечивающих свое существование благодаря многообразной индустрии театров во всей нашей Республике, получающих от всех тех удовольствий, которыми отличается Франция, себе на пропитание и на приобретение самого необходимого для их семей и их детей. И именно им вы отдаете эти шестьдесят тысяч франков (“Очень хорошо, очень хорошо” – раздаются многочисленные возгласы в зале.)».

 

А вот я вынужден воскликнуть: «Очень плохо, очень плохо!», оправдывая и ограничивая себя, разумеется, только лишь экономическими соображениями, о которых здесь у нас идет речь.

Да, именно работникам, обслуживающим театры, идут, по крайней мере частично, эти самые шестьдесят тысяч франков. Это так, даже если, вглядевшись пристальнее, обнаруживаешь, что пирог ушел куда-то не туда, а осчастливленным рабочим достались крохи. Но допустим, что вся субсидия досталась художникам, декораторам, костюмерам, парикмахерам и т. д. Это то, что видно.

Однако откуда она, субсидия, берется? Вот вам оборотная сторона вопроса, столь же достойная рассмотрения, что и сторона лицевая. Где источник этих самых шестидесяти тысяч франков? И куда они пойдут, если голосование законодателей не направит их сначала на улицу Риволи, а оттуда на улицу Гренель? Это то, чего не видно.

Конечно, никто не решится утверждать, что голосование законодателей само по себе породило эту сумму в урне для бюллетеней, что она есть чистая добавка к национальному богатству и что без этого чудодейственного голосования никто и никогда не увидел и не пощупал бы пресловутые шестьдесят тысяч франков. Приходится признать, что парламентское большинство может лишь решить, откуда изъять эту сумму и куда ее направить, и если кто-то из адресатов не получит ее, значит, получит другой.

Вот так-то. И вполне ясно, что налогоплательщик, у которого возьмут один франк, никак, даже косвенно, не будет распоряжаться этим франком. Ясно, что он удовлетворит свои потребности на один франк меньше, а любой работник, который обслуживал его, тоже увидит свой заработок сниженным на один франк.

Так что не будем наивными и не будем впадать в иллюзию, будто голосование 16 мая что-то добавляет к национальному благополучию и труду. Оно лишь перемещает пользование благами, перемещает заработки – только и всего.

Можно ли сказать, что вышеназванное голосование – один вид удовлетворения нужд и один вид труда другим видом того и другого – видом нужд и работ более настоятельных, более нравственных, более разумных? Если так скажут, я могу поспорить. Я могу сказать: отнимая шестьдесят тысяч франков у налогоплательщиков, вы снижаете заработки земледельцев, землекопов, плотников, кузнецов и увеличиваете заработки певцов, парикмахеров, декораторов, костюмеров. Ничто не доказывает, что последние чем-то лучше и полезнее первых. Да и сам г-н Ламартин так не утверждает. Он говорит, что труд театров и для театров столь же (а не более) плодотворен и продуктивен, как и любой другой труд. Но и в этом с ним можно поспорить, ибо лучшим доказательством того, что вторая названная нами группа работников не столь же плодотворна, что и первая, служит то обстоятельство, что он призывает субсидировать вторую группу за счет первой.

Однако такое сопоставление ценности и достоинств разных видов труда не входит в тематику этого моего очерка. Я хотел лишь показать, что если г-н Ламартин и те, кто ему аплодировал, увидели, левым глазом, заработки поставщиков всякого рода вещей для актеров и актрис, то им следовало бы увидеть, правым глазом, потери в заработках тех, кто поставляет товары и прочее налогоплательщикам. Без этого они просто выставляют себя на посмешище, принимая перемещение за некий выигрыш. Если бы они последовательно проводили свою доктрину, они потребовали бы бесконечного и безграничного субсидирования, потому что то, что верно и справедливо для одного франка и для шестидесяти тысяч франков, верно и справедливо, при схожих обстоятельствах, для миллиарда франков.

Господа! Когда речь идет о налогах, потрудитесь-ка доказать их полезность по существу и глубоко проникая в суть дела, а не посредством пустого и никчемного утверждения, что, мол, публичные расходы дают средства существования рабочему классу. Такое утверждение прикрывает собой один очень важный факт, а именно: публичные, государственные расходы всегда заступают место частных расходов и, следовательно, обеспечивают жизнь одного рабочего за счет другого, так что весь рабочий класс, рассматриваемый как целое, не получает никакой прибавки. А ваша аргументация, да, она сейчас в моде, но она слишком абсурдна, чтобы ее признал разум и рассудок.

 

V. Общественные работы

 

К огда нация убеждается, что какое-нибудь большое предприятие полезно для общества, то приводить его в исполнение на общие средства вполне естественно. Но признаюсь, я начинаю горячиться, когда в подкрепление такого решения приводят следующую экономическую ошибку: «К тому же это средство создать рабочие места».

Государство открывает дорогу, строит дворец, исправляет улицу, роет канал; этими предприятиями оно, с одной стороны, доставляет работу некоторым людям, это видно; но, с другой стороны, оно отнимает работу у некоторых других людей, это то, чего не видно.

Положим, что началась постройка дороги. Тысячи рабочих приходят каждое утро на работу и каждый вечер уходят домой, унося с собой свой заработок, это ясно как день. Если бы не было решено строить дорогу и не были назначены на нее необходимые средства, то весь этот народ не нашел бы себе здесь работы и ничего не заработал бы, это также ясно как день.

Но достаточно ли этого? Не обнимает ли собой это предприятие в общей совокупности еще чего-нибудь другого? В ту самую минуту, когда г‑н Дюпен торжественно произносит: «Собрание постановило», спускаются ли миллионы, как по волшебству, в сундуки господ Фульда и Бино? Чтобы эволюция, как выражаются теперь, совершилась вполне, не должно ли государство верно рассчитать как свои средства, так и необходимый расход предприятия, пустить в ход своих сборщиков податей и привлечь плательщиков к обложению?

Вглядитесь же в этот вопрос с обеих сторон. Соглашаясь на то, чтобы дать этим миллионам именно такое, а не другое назначение, не забудьте также подумать и о том, какое назначение плательщики дали бы, а теперь не могут дать этим самым миллионам. Тогда вы поймете, что всякое общественное предприятие имеет и оборотную сторону медали. На одной стороне ее изображен занятый делом рабочий с девизом «что видно», на другой – рабочий без работы с девизом «чего не видно».

Опровергаемый мной в этой статье софизм тем более опасен, что в применении к общественным работам он служит оправданием самых безрассудных предприятий и расточительности. Когда железная дорога или мост действительно полезны, то достаточно сослаться на эту пользу. Если же этого сделать не могут, то как поступают тогда? Прибегают к такой мистификации: «Надо доставить работу рабочим».

Сказано – сделано: отдают приказ срывать и насыпать насыпи на Марсовом поле. Известно, что великий Наполеон полагал, что делал доброе дело, когда заставлял то рыть, то засыпать канавы. Он говорил то же самое: «Какое мне дело до результатов? Нужно иметь перед глазами только одно – распространение богатства среди рабочих классов».

Но пойдем дальше, вникнем в дело, ибо деньги слепят нам глаза. Просить у граждан помощи на общественное дело в виде денег на самом деле то же, что просить у них помощи натурой, потому что каждый из них добывает трудом ту сумму, которой он обложен. Итак, если собрать всех граждан и заставить их натурой совершить какое-нибудь полезное для всех дело, это было бы понятно: они нашли бы свое вознаграждение в результатах исполненного ими дела. Но когда их собирают, чтобы строить дороги, по которым никто не будет ездить, сооружать дворцы, в которых никто не будет жить, и все это под предлогом доставить им же работу – вот где нелепость, на которую они вполне основательно могут возразить так: зачем нам такая работа, уж лучше мы будем работать на себя.

Способ привлечения к делу граждан платежом денег, а не личным трудом их натурою ни в чем не изменяет этих общих результатов. Разница здесь только в том, что при последнем способе привлечения потеря распределится между всеми одинаково, а при первом способе ее избегнут рабочие, которым государство дало работу, и свалят эту потерю на своих соотечественников, которым и без того придется расплачиваться.

Есть такая статья в конституции:

«Общество покровительствует и поощряет развитие труда… учреждением при помощи государства департаментов и общин, общественных работ, способных занять свободные руки».

Как временная мера в какую-нибудь критическую пору, в продолжение, например, суровой зимы, такое вмешательство плательщиков еще может принести пользу. Оно действует точно так же, как страхование: ничего не прибавляет ни к труду, ни к заработной плате, но берет что-нибудь от труда и от заработной платы в обыкновенное время для того, чтобы вознаградить их, правда, с потерею впоследствии, когда наступит тяжелое время.

Но как мера постоянная, общая, систематическая это не более как разорительная мистификация; это невозможность, противоречие, из-за которых слегка показывают частичку труда, получающего поощрение, это то, что видно, и прячут много скрытого труда, это то, чего не видно.

 

VI. Посредники

 

О бщество представляет собой совокупность услуг, которые люди добровольно или по принуждению оказывают друг другу, т. е. совокупность услуг общественных или частных.

Первые, предписываемые и регламентируемые законом, который, однако, замечу, не всегда удобно изменять, даже когда это нужно сделать, могут надолго вместе с ним пережить пользу, какую они прежде приносили, и все-таки сохранять за собой название услуг общественных даже тогда, когда они превратились просто в общественные притеснения. Вторые услуги являются делом доброй воли и личной ответственности. Каждый дает и получает что хочет и что может по взаимному соглашению. Они всегда предполагают действительную пользу, ими приносимую, точно определенную взаимным сравнением их между собой.

Вот почему первые так часто страдают неподвижностью, в то время как последние развиваются по закону прогресса.

Довольно странно, что в то время, когда преувеличенное развитие общественных услуг способствует утверждению в обществе пагубного паразитизма, многие новомодные учения, сообщая такой же характер свободным и частным услугам, стараются преобразовать частные профессии в постоянные должности.

Эти учения усиленно восстают против тех, кого они называют посредниками. Они охотно уничтожили бы капиталиста, банкира, спекулянта, предпринимателя, торговца и негоцианта, обвиняя всех их в том, что они становятся помехой между производством и потреблением, вымогая деньги у той и другой стороны и не доставляя им взамен ровно ничего. Или, еще лучше, они хотели бы возложить на государство дело, исполняемое этими лицами, потому что тогда это дело не могло бы быть уничтожено.

Софизм социалистов в этом отношении состоит в том, чтобы доказать обществу, что оно платит посредникам за оказываемые ими услуги, и скрыть от него, что ему пришлось бы платить за то же государству. Это опять все та же борьба между тем, что бросается в глаза, и тем, что познается только умом, т. е. между тем, что видно, и тем, чего не видно.

Так было в особенности в 1847 г. по случаю голода, когда социалистическим школам удалось популяризировать свою пагубную теорию. Они хорошо понимали, что самая нелепая пропаганда всегда имеет некоторый успех среди людей, обреченных на страдания, – malesuado fames – «голод – плохой советник».

И вот при помощи громких фраз: эксплуатация человека человеком, спекуляция голодом, барышничество – они начали поносить торговлю и утаивать ее благотворное влияние.

«Зачем, – твердили они, – предоставлять негоциантам заботу о доставке средств пропитания из Соединенных Штатов и из России? Почему государство, департаменты, общины не организуют особое учреждение для снабжения страны провиантом и не заведут запасных магазинов? Эти учреждения продавали бы припасы по своей цене, и бедный народ был бы освобожден от той дани, которую он теперь платит вольной, т. е. эгоистической, индивидуальной и анархической, торговле».

Это дань, которую народ платит торговле, это то, что видно. А дань, которую народ платил бы государству и его агентам при социалистической системе, – это то, чего не видно.

Но в чем состоит эта предполагаемая дань, платимая народом торговле? А вот в чем: в том, что два лица меняются взаимными услугами вполне свободно, под влиянием одной только конкуренции и по свободно условленной между ними цене.

Когда желудок голодает и обретается в Париже, а хлеб, могущий напитать его, – в Одессе, то страдание не прекратится, пока хлеб не приблизится к желудку. Есть три способа, чтобы это совершилось: 1) голодные могут сами идти разыскивать себе хлеб; 2) они могут поручить разыскать его тем, кто занимается этим делом; 3) они могут сложиться и возложить эту операцию на государственных чиновников.

Который из этих трех способов самый выгодный?

Во все времена и во всех странах чем свободнее, просвещеннее и опытнее люди, тем скорее они добровольно выбирали второй способ, и, признаюсь, в моих глазах этого достаточно, чтобы отдать преимущество именно этому способу. Мой ум отказывается допустить, что человечество в общей совокупности ошибалось в таком деле, которое стоит к нему ближе всего.

Но рассмотрим его подробнее.

Чтобы 36 млн граждан отправились в Одессу за хлебом, в котором они нуждаются, – это, очевидно, невозможно. Первый способ, стало быть, никуда не годен. Потребители не могут действовать непосредственно сами, им поневоле приходится прибегать к посредникам, чиновникам или негоциантам.

Заметим, однако, что первый способ мог бы быть самым естественным. В сущности, тот, кто голоден, и должен бы сам идти искать хлеб. Это труд, касающийся его лично, это услуга, которую он должен оказать самому себе. Если же кто-нибудь другой под каким бы то ни было ярлыком оказывает ему эту услугу и берет на себя труд за него, то этот другой имеет право на вознаграждение. Все это я говорю здесь в подтверждение того, что услуги посредников заключают в себе принцип вознаграждения.

Как бы там ни было, но раз приходится прибегать, как называют социалисты, к паразитам, то спрашивается: который из этих паразитов менее требователен – негоциант или чиновник?

Торговле (я предполагаю, что она свободна, а иначе как же мог бы я рассуждать?) ради ее собственного интереса приходится изучать времена года, следить изо дня в день за состоянием урожаев, получать сведения со всех концов света, предусматривать существующие потребности и всегда быть наготове. Она всегда имеет наготове суда, держит повсюду своих корреспондентов, и непосредственный интерес ее состоит в том, чтобы купить как можно дешевле, сберечь деньги на всех этапах этой операции и достигнуть наилучших результатов с наименьшими усилиями. Ведь не одни только французские негоцианты, но и негоцианты всего мира заняты снабжением Франции хлебом в тот день, когда она нуждается в нем; и если их собственный интерес требует от них неуклонного исполнения этой задачи с наименьшими издержками, то существующая между ними конкуренция также неуклонно заставляет их дать возможность и потребителям воспользоваться всей достигнутой ими экономией. Лишь только хлеб привезен, то в интересах торговли продать его как можно скорее, чтобы покрыть свои издержки, восстановить затраченные на дело капиталы и при благоприятных обстоятельствах снова начать ту же операцию. Руководствуясь сравнительными ценами на хлеб, торговля распределяет его по всей поверхности страны, начиная всегда с самого дорогого места, где чувствуется наибольшая потребность в нем. Нельзя представить себе вернее рассчитанную организацию этого дела в интересах тех, кто чувствует голод, и лучшая сторона этой организации, не замеченная социалистами, является результатом именно того, что она свободна. Правда, потребитель принужден оплатить торговле ее расход за перевозку, хранение в складах, комиссию и т. д.; но при какой же системе не требуется, чтобы тот, кто ест хлеб, вознаграждал за издержки по его доставке? Ему приходится платить вознаграждение за оказанную ему услугу. Что же касается размера этого вознаграждения, то благодаря конкуренции оно доведено до возможного минимума, относительно же его справедливости было бы странно, если бы мастеровые Парижа не стали работать на негоциантов Марселя, когда негоцианты Марселя работают на мастеровых Парижа.

Но пусть, согласно измышлению социалистов, государство заступит место торговли. Что произойдет тогда? Я прошу указать мне, где в этом случае искать экономии для общества? Уж не в покупной ли цене? Пусть представят себе, что в Одессу вдруг наехали в один день, и притом в день общей нужды, уполномоченные от 40 тыс. общин. Какое действие произвело бы это на ценность? Не получится ли экономия от сокращения расходов? Но разве при этом потребуется меньше судов, меньше экипажа на них, меньше перегрузки, меньше складов или, может быть, не придется никому ничего платить за все это? Не получится ли экономия за счет прибыли негоциантов? Но разве ваши уполномоченные и чиновники поедут в Одессу даром? Но, может статься, они будут кататься и работать во имя братства? Ведь им тоже надо жить. Разве их время не должно быть оплачено? Не думаете ли вы, что этот расход не превзойдет в тысячу раз 2–3 %, зарабатываемые теперь торговцем, – размер барыша, на который он всегда охотно согласится?

Но подумайте еще хорошенько о трудности взимания стольких налогов и распределения такого количества хлеба, о несправедливостях, злоупотреблениях, неизбежных при таком предприятии. Подумайте, наконец, об ответственности, какая лежала бы на правительстве.

Социалисты, придумавшие эти глупости и в дни общего несчастья внедряющие их в умы народных масс, сами же с легкой развязностью награждают себя прозванием передовых людей, а привычка без разбора распоряжаться словами не без некоторой опасности признает за ними это прозвание и заключающееся в нем понятие. Передовые люди! Под этими словами разумеют, что эти господа видят дальше, чем простые смертные, что единственная вина их в том, что они слишком опередили всех, и если еще не наступило время уничтожить некоторые свободные услуги, признаваемые за паразитов, то лишь по милости общества, которое отстало от социализма. По совести я нахожу, что верно совершенно противоположное положение, и не знаю, к какому веку варварства следовало бы обратиться в этом отношении, чтобы найти учение, стоящее в уровень с социализмом.

Новомодные учения беспрестанно противополагают ассоциацию настоящему обществу, и при этом они не соображают того, что общество-то при свободном устройстве и есть настоящая ассоциация, стоящая гораздо выше всех союзов, изображаемых их плодовитым воображением.

Поясню это примером.

Для того чтобы человек, вставая, имел во что одеться, необходимо, чтобы кусок земли был огорожен, расчищен, осушен, обработан и засеян каким-нибудь растением; необходимо, чтобы стада кормились на этом куске, чтобы они дали шерсть; необходимо, чтобы из этой шерсти было спрядено, соткано и выделано сукно, чтобы это сукно было выкрашено, а из него скроено и сшито платье. Но этот длинный ряд операций предполагает еще массу других: употребление земледельческих орудий, овчарен, мастерских, фабрик и заводов, каменного угля, машин, повозок и т. д.

Если бы общество не было вполне реальной ассоциацией, то желающий иметь одежду был бы поставлен в необходимость работать сам на себя, т. е. сам исполнять все бесчисленные операции этого рода, начиная с первого удара заступом и кончая последним стежком швейной иголки.

Благодаря общительности, составляющей отличительную особенность людского рода, эти операции распределились теперь между множеством работников и ради общего блага все более и более подразделяются, так что по мере того как потребление становится все сильнее и деятельнее, специальное дело может вскормить новую промышленность. За этим следует распределение полученного продукта соответственно той доле участия, какую каждый внес в общее дело. Если это не ассоциация, то я желал бы знать, что же это такое?

Заметьте, что ни один из этих работников не получил из ничего ни малейшего атома необходимого ему материала, все они принуждены оказывать друг другу взаимные услуги и взаимную помощь ради общей цели и потому по отношению один к другому могут быть рассматриваемы как посредники. Если, например, во время производства какой-нибудь операции перевозка является настолько важным делом, что требует особого лица, прядение – другого лица, а ткачество – третьего, то почему же первое будет считаться паразитом больше, чем второе и третье? Разве перевозка не нужна? А те, кто занимается ею, разве не тратят на нее свое время и труд и разве не сберегают их к выгоде своих товарищей? А разве эти последние работают больше него или делают что-нибудь другое, чем он? Разве все они не одинаково подчинены в отношении вознаграждения, т. е. раздела продукта, закону, устанавливающему цены на него? Не вполне ли свободно совершается и установилось это распределение труда ради общего блага? Зачем же понадобилось, чтобы пришел какой-то специалист и под предлогом какой-то организации деспотически разрушил наше добровольное соглашение, остановил разделение труда, поставил разрозненные усилия отдельных лиц на место совокупных усилий целого общества и отодвинул назад цивилизацию?

Разве ассоциация, которую я описываю здесь, менее ассоциация потому, что каждый свободно вступает в нее и выходит из нее, свободно выбирает себе место в ней, обсуждает и рассчитывает сам на себя, под свою личную ответственность и вносит в ассоциацию энергию и гарантию личного интереса? Для того чтобы она была достойна этого имени, разве необходимо, чтобы объявился непрошеный реформатор, навязал нам свою формулу и волю и, так сказать, олицетворил в себе все человечество?

Чем более рассматриваешь эти передовые школы, тем более убеждаешься, что в основе их лежит только одно – невежество, провозглашающее себя непогрешимым и во имя этой непогрешимости взывающее к деспотизму.

Да простит мне читатель это преступление. Может быть, оно и небесполезно в настоящую минуту, когда трескучие обвинения против посредников, взятые из книги сен-симонистов, фаланстеров и икарийцев, наводняют журналистику и трибуну и серьезно угрожают свободе труда и взаимным сношениям.

 

VII. Ограничения

 

Г -н Прогибан (не я его так назвал, а г-н Шарль Дюпен) посвящал все свое время и капиталы на обработку железной руды в своих имениях. Так как природа была щедрее к бельгийцам, то они и продавали железо французам дешевле, чем г-н Прогибан, а это значило, что все французы, или вся Франция, могли иметь данное количество железа с меньшими затратами труда, покупая его у честных фламандцев. Руководствуясь собственным интересом, они не сделали ошибки, и каждый день можно было видеть, какое множество гвоздарей, кузнецов, колесников, механиков и земледельцев или сами отправлялись, или посылали своих доверенных за железом в Бельгию. Это очень не нравилось г-ну Прогибану.

И вот ему пришло в голову остановить это злоупотребление собственными силами. Это было бы еще наименьшим из зол, так как он один страдал от этого. «Я возьму ружье, – говорил он, – заткну за пояс четыре пистолета, наполню патронташ, опояшусь шпагой и в таком вооружении пойду на границу. Первого кузнеца, гвоздаря, механика или слесаря, который появится там обделывать свои, а не мои дела, я тотчас же убью – пускай знает, как надо жить».

Перед самым отходом г-н Прогибан задумался, что несколько охладило его воинственный жар, и сказал себе: «Прежде всего еще далеко не известно, как отнесутся к моему нападению покупщики железа, мои соотечественники и враги – как бы они прежде не убили меня самого. Потом, если бы я забрал с собой даже всех своих служителей, то и тогда мы не смогли бы выстеречь всех проходов. Наконец, вся эта затея обойдется мне очень дорого, гораздо дороже того, что она даст мне».

Г-н Прогибан с грустью решил было покориться своей участи и оставаться, как и все, свободным, как вдруг блестящая мысль озарила его. Он вспомнил, что в Париже существует громадная фабрика, выделывающая законы. «Что такое закон? – спросил он себя. – Это такая мера, которой, если она раз принята, будь она хороша или дурна – все равно, каждый обязан подчиниться. Для ее исполнения организуют общественную силу, а для учреждения этой общественной силы обращаются к народу и берут у него людей и деньги.

Если б мне удалось заполучить на этой великой парижской фабрике совсем маленький закон, который бы гласил, что бельгийское железо запрещено, я достиг бы следующих результатов: правительство заменило бы тех немногих служителей, которых я хотел послать за границу, 20 тыс. человек, сыновьями моих упрямых ковачей, слесарей, гвоздарей, кузнецов, ремесленников, механиков и земледельцев. Потом, чтобы поддерживать здоровье и доброе настроение этих 20 тыс. таможенников, оно роздало бы им 25 млн франков, которые были бы взяты у тех же ковачей, гвоздарей, ремесленников и земледельцев. Надзор был бы устроен гораздо лучше и не стоил бы мне ровно ничего, а я, сверх того, был бы огражден и от грубости перекупщиков; я стал бы продавать железо по той цене, по какой мне хотелось, и, наслаждаясь сладким покоем, радовался бы, что наш великий народ сделался жертвой позорной мистификации. Это отучило бы его лезть вперед и провозглашать себя предвестником и двигателем прогресса в Европе. Да, это было бы довольно пикантно, стоило бы похлопотать об этом».

И вот г-н Прогибан пошел на фабрику законов. В другой раз я, может быть, расскажу историю его темных проделок, а теперь буду говорить только о том, что он открыто делал. Прежде всего он подал господам законодателям следующую записку:

 

«Бельгийское железо продается во Франции по 10 фр., что заставляет и меня продавать мое железо по той же цене. Я желал бы продавать его по 15 фр., но не могу этого сделать по милости проклятого бельгийского железа. Сочините закон, который гласил бы так: отныне ввоз бельгийского железа во Францию запрещен. Тогда я тотчас же подниму цену на 5 фр., и вот какие будут от этого последствия: за каждый квинтал железа, который я буду отпускать, я буду получать не 10, а 15 фр., тогда я разбогатею наискорейшим образом, расширю свое производство и доставлю работу большему числу рабочих. Я и мои рабочие будем больше тратить к большей выгоде наших многочисленных поставщиков. А эти последние, располагая большим сбытом, увеличат свои заказы, и таким образом мало-помалу усиленная деятельность охватит всю страну. Эта благодетельная монета в 100 су, которую вы доставите моему карману, будет подобна камню, который, будучи брошен в озеро, оставит по себе на нем на далекое пространство бесконечное число концентрических кругов».