Конец сказки о принцессе Пирлипат.

 

Первой заботой механика и звездочета по прибытии ко двору было оставить молодого Дроссельмейера на постоялом дворе и отправиться во дворец, дабы объявить там, что после безрезультатных поисков в четырех частях света они, наконец, нашли орех Кракатук в Нюрнберге; но о том, кому предстояло разгрызть этот орех, они, как и было между ними условлено, не сказали ни слова.

 

Во дворце поднялось ликование. Король сразу же вызвал к себе тайного советника, надзиравшего за умонастроением народа и распоряжавшегося всеми газетами, и приказал ему составить для королевского «Вестника» официальное сообщение, которое должны были перепечатать редакторы других изданий и в котором говорилось, что все те, кто считает свои зубы достаточно крепкими для того, чтобы разгрызть орех Кракатук, должны явиться во дворец и, в случае успешного завершения операции, получить значительное вознаграждение.

 

Лишь в подобных обстоятельствах можно понять, сколько прочных челюстей имеется в королевстве! Соперников оказалось так много, что пришлось создать жюри под председательством королевского зубодера, обязанного осматривать соперников, чтобы проверить, на месте ли у них все тридцать два зуба и не испорчен ли хотя бы один из этих зубов.

 

Три тысячи пятьсот кандидатов были допущены к первому испытанию, длившееся неделю и не имевшее никаких других результатов, кроме огромного количества сломанных зубов и вывихнутых челюстей.

 

Пришлось поэтому опубликовать еще одно воззвание. Местные и заграничные газеты запестрели объявлениями. Король обещал обладателю необыкновенных челюстей, способному разгрызть орех Кракатук, место непременного президента Академии и орден Золотого Паука. Образования для участия в состязании не требовалось.

 

В этом втором испытании участвовало пять тысяч человек. Все научные корпорации Европы прислали своих представителей на это важнейшее собрание. Там было замечено несколько членов Французской академии, и среди них ее непременный секретарь, который, правда, не мог участвовать в состязании, ибо у него недоставало зубов, сломанных им при попытках уничтожить сочинения своих собратьев.

 

Это второе испытание, длившееся две недели, было, увы, еще более безуспешным, чем перво:. Среди тех, кто упорствовал в желании разгрызть орех, были и делегаты ученых сообществ, действовавшие во славу направивших их корпораций, к которым они принадлежали; но при этом они потеряли свои лучшие зубы.

 

Что же касается ореха, то на его скорлупе не сохранилось ни малейшего следа многочисленных попыток ее раздавить.

 

Король был в отчаянии; он решил принять крайние меры и, поскольку у него не было наследников мужского пола, приказал опубликовать в местных и заграничных газетах третье объявление: тому, кто сможет разгрызть орех Кракатук, предлагались рука принцессы Пирлипат и право наследования трона. Единственное условие, ставившееся на этот раз участникам состязания, состояло в том, что они должны были быть не моложе шестнадцати и не старше двадцати четырех лет.

 

Обещание подобной награды взволновало всю Германию. Кандидаты прибывали со всех концов Европы; они бы, разумеется, прибыли и из Азии, и из Африки, и из Америки, и даже из той пятой части света, что открыли Элиас Дроссельмейер и его друг-звездочет, если бы ограниченные во времени читатели, увидев это объявление в газетах, не рассудили вполне справедливо, что в тот день, когда они читают его, испытание уже заканчивается или даже закончилось.

 

На этот раз механик и звездочет сочли, что пришла пора выставить на свет молодого Дроссельмейера, ибо король не смог бы предложить более высокую награду, чем та, какая уже была им назначена. Однако, будучи уверены в успехе, хотя в этом испытании участвовала целая толпа принцев с мощными королевскими или даже императорскими челюстями, они явились в Бюро записей (не надо путать его с Бюро надписей и изящной словесности!), когда оно уже закрывалось, и имя Натаниэля Дроссельмейера было внесено в список последним, причем под номером 11375.

 

На этот раз, как и в двух предыдущих испытаниях, все 11374 соперника Натаниэля Дроссельмейера выбыли из строя, и на девятнадцатый день состязаний, в одиннадцать часов тридцать пять минут утра, то есть в тот самый час, когда принцессе Пирлипат исполнилось пятнадцать лет, было названо имя Натаниэля Дроссельмейера.

 

Молодой человек явился в сопровождении своих наставников: механика и звездочета.

 

Эти два замечательных персонажа впервые с тех пор, как они оставили принцессу Пирлипат в колыбели, увидели ее, и за это время с ней произошли большие перемены; однако со всей нашей искренностью историка следует отметить, что эти перемены отнюдь не пошли ей на пользу: когда наши друзья расставались с ней, принцесса была просто уродлива, теперь же она стала отвратительна по виду.

 

В самом деле, она сильно выросла, но выглядела при этом тщедушной. Так что невозможно было понять, как эти тощие ножки, эти немощные ляжки, это сморщенное тельце сочетается с чудовищной головой, которой они служили опорой. Перед путешественниками были те же взъерошенные волосы, те же зеленые глаза, тот же громадный рот, тот же поросший пушком подбородок, о которых мы уже говорили; однако все это стало старее на пятнадцать лет!

 

Увидев это воплощение уродства, несчастный Натаниэль весь задрожал и спросил механика и звездочета, вполне ли они уверены, что ядрышко ореха Кракатук способно вернуть принцессе красоту, ибо, если она останется в том же состоянии, что и сейчас, он, конечно, готов пройти испытание, чтобы прославиться, преуспев там, где столько других потерпели поражение, но честь вступить в брак и выгоду, какую влечет за собой наследование трона, он уступит тому, кто пожелает на них согласиться. Не стоит и говорить, что механик и звездочет успокоили своего подопечного, твердо пообещав ему, что, как только орех Кракатук будет расколот, а ядрышко съедено, Пирлипат тотчас же превратится в самую прекрасную принцессу на свете.

 

Но если при виде принцессы Пирлипат сердце несчастного Натаниэля застыло от ужаса, то, следует сказать к чести бедного малого, что его собственная внешность произвела на чувствительное сердце наследницы престола прямо противоположное действие; увидев молодого человека, она не смогла сдержаться и закричала:

 

— О! Как я хочу, чтобы вот он разгрыз орех!

 

На это старшая фрейлина, ведавшая воспитанием принцессы, вынуждена была ответить:

 

— Я полагаю необходимым обратить внимание вашего высочества на то, что совершенно не принято, чтобы такая юная и прекрасная принцесса, как вы, во всеуслышание высказывала свое мнение по такого рода вопросам.

 

Но в самом деле, Натаниэль был создан для того, чтобы кружить головы всем принцессам на свете. На нем был бархатный фиолетовый полонез с брандебурами и золотыми пуговицами, заказанными его дядей по такому торжественному случаю, короткие штаны из того же самого материала и чудесные маленькие сапожки, так блестевшие и так облегавшие ногу, что их можно было счесть нарисованными. Несколько портила общий вид лишь злополучная косица, приделанная к затылку молодого человека; но, удлинив ее, дядя Дроссельмейер сумел придать ей вид узкого плаща и поэтому, в крайнем случае, она могла сойти за какой-нибудь причудливый наряд или за какую-то модную новинку, которую портной Натаниэля, пользуясь обстоятельствами, попытался украдкой внедрить при дворе.

 

Вот почему то, что принцесса по неосторожности высказала вслух, все присутствующие, увидев очаровательного юношу, сказали про себя, и не было в зале ни одного человека, включая даже короля и королеву, кто бы не желал в глубине души, чтобы именно Натаниэль вышел победителем из того испытания, в какое он был вовлечен.

 

Со своей стороны, молодой Дроссельмейер вошел в зал столь уверенно, что это усилило возлагавшиеся на него надежды. Он приблизился к возвышению, где восседало королевское семейство, и поприветствовал короля и королеву, потом — принцессу Пирлипат, потом — придворных; после этого он взял из рук главного церемониймейстера орех Кракатук, осторожно зажал его между указательным и большим пальцами, как это делает фокусник со своим шариком, положил в рот, сильно ударил кулаком по деревянной косице и — щелк! щелк! — раздавил скорлупу на несколько кусков.

 

Затем он тотчас же ловко очистил ядрышко от приставших к нему волокон и протянул его принцессе, расшаркавшись перед ней столь же изящно, сколь и почтительно, после чего закрыл глаза и начал пятиться. Принцесса тут же проглотила ядрышко, и в то же мгновение — о, чудо! — безобразное чудовище превратилось в юную девушку ангельской красоты. Ее лицо было словно соткано из нежно-розового и лилейно-белого шелка; ее глаза были сияющей лазурью, а ее густые золотистые кудри падали на белые, словно из алебастра, плечи. Тотчас же оглушительно запели трубы и зазвенели цимбалы. Радостные крики народа вторили звукам музыкальных инструментов. Король, министры, советники и судьи — как это было при известии о рождении принцессы Пирлипат — принялись прыгать на одной ножке, а королеве, упавшей от восторга в обморок, пришлось брызнуть в лицо одеколон.

 

Эта страшная суматоха привела в сильное замешательство молодого Натаниэля Дроссельмейера, а ему, напомним, для завершения своей задачи полагалось еще отступить назад на семь шагов; однако он взял себя в руки с твердостью, укрепившей надежды на успех его будущего правления, и уже занес назад ногу, чтобы сделать последний, седьмой шаг, как вдруг из-под пола выскочила мышиная королева, отвратительно запищала и прошмыгнула между ногами молодого человека; так что в ту минуту, когда будущий наследник королевского престола опустил ногу на пол, он всем каблуком придавил госпожу Мышильду и споткнулся из-за этого так сильно, что чуть не упал.

 

О, злой рок! В один миг прекрасный юноша стал таким же безобразным чудовищем, каким только что была принцесса: его ноги истончились, туловище съежилось и, казалось, едва могло поддерживать огромную уродливую голову, глаза выкатились наружу и стали зелеными; наконец, рот растянулся до ушей, а его милая, едва пробивающаяся бородка преобразилась во что-то белое и мягкое, что позднее было признано сделанным из ваты.

 

Однако та, по чьей вине произошло это страшное превращение, была наказана в то же мгновение, когда оно случилось. Госпожа Мышильда, вся в крови, извивалась на полу: ее злодейство не осталось безнаказанным. В самом деле, молодой Дроссельмейер так сильно наступил на мышиную королеву каблуком сапога, что раздавил ее насмерть. И вот теперь госпожа Мышильда, извиваясь в предсмертных муках, слабеющим голосом кричала из последних сил:

 

Лишь по твоей вине, о крепкий Кракатук,

Я гибну и терплю мильоны смертных мук!

Хи-хи-хи-хи!

Щелкунчик, право мстить я отдаю судьбе:

Ведь у меня есть сын, и он отмстит тебе!

Пи-пи-пи-пи!

О жизнь моя, прощай!

Прощай, шепчу, тоскуя.

Прощай навек, о купол небосвода!

Твой воздух сладок мне, как чаша меда.

Прощай, земля, ты благо мне дарила,

И вот теперь ты для меня — могила!

Ах, умираю я! Я умираю!

Хи! Пи-пи! Квик!

 

Последний вздох госпожи Мышильды был, возможно, срифмован не слишком хорошо; однако все согласятся, что если и позволено делать ошибки в стихосложении, то именно при последнем вздохе.

 

Едва мышиная королева издохла, позвали главного придворного валяльщика шерсти, он взял госпожу Мы-шильду за хвост и вышел из дворца, взяв на себя обязательство присоединить ее мертвое тело к бренным останкам ее семьи, за четырнадцать лет и девять месяцев до этого похороненным в общей могиле.

 

Поскольку во время всей этой суматохи никому, за исключением механика и звездочета, не было дела до Натаниэля Дроссельмейера, принцесса, не знавшая о том, что с ним произошло, приказала привести к ней юного героя, ибо, несмотря на то внушение, какое ей сделала старшая фрейлина, ведавшая ее воспитанием, она торопилась отблагодарить его. Но, едва увидев несчастного Натаниэля, она спрятала лицо в ладонях и, забыв об услуге, оказанной ей юношей, закричала:

 

— Вон отсюда! Вон отсюда, безобразный Щелкунчик! Вон отсюда! Вон отсюда!

 

И сейчас же гофмаршал взял бедного Натаниэля за плечи и вытолкнул его на лестницу.

 

Король, взбешенный тем, что ему осмелились предложить в зятья Щелкунчика, обвинил во всем звездочета и механика и, вместо ежегодного дохода в десять тысяч талеров и почетной подзорной трубы, которые должен был получить первый, вместо шпаги с бриллиантами, главного королевского ордена Золотого Паука и желтого редингота, которые должен был получить второй, он изгнал их из своего королевства, предоставив им всего сутки на то, чтобы добраться до его границ.

 

Следовало повиноваться. Механик, звездочет и молодой Дроссельмейер, превратившийся в Щелкунчика, покинули столицу и пересекли границу королевства. Но, когда наступила ночь, двое наших ученых снова обратились за советом к звездам и взаимное расположение светил открыло им, что, как ни безобразен теперь был их подопечный, это не помешает ему стать принцем и королем, если только он не предпочтет остаться простым смертным: выбор был оставлен за ним самим; произойдет же это, когда его уродство исчезнет, а его уродство исчезнет, когда он будет командовать в сражении, в котором погибнет государь, семиголовым произведенный на свет госпожой Мышильдой после смерти первых ее семи сыновей и ныне ставший мышиным королем; и, наконец, когда, несмотря на уродство Щелкунчика, его полюбит прекрасная дама.

 

В ожидании столь блестящей судьбы Натаниэль Дроссельмейер, вышедший из лавки отца единственным его сыном, возвращался туда Щелкунчиком.

 

Не стоит и говорить, что отец не смог узнать его, и, когда он спросил у своего брата-механика и его друга-звездо-чета, что же стало с его любимым сыном, те ответили с самоуверенностью, свойственной ученым мужам, что король и королева не пожелали расставаться со спасителем принцессы, и юный Натаниэль, увенчанный славой и осыпанный почестями, остался при дворе.

 

Что же касается несчастного Щелкунчика, ощущавшего на себе все тяготы своего нынешнего положения, то он не проронил ни слова, надеясь, что в будущем его ожидают перемены. Однако мы должны признаться, что, несмотря на мягкость его характера и философский склад его ума, он затаил в глубине своего большущего рта огромный зуб на своего дядю Дроссельмейера, который, явившись в ту минуту, когда его меньше всего ждали, и надавав горы обещаний, стал единственным виновником страшного несчастья, случившегося с молодым человеком.

 

Вот вам, дорогие мои дети, сказка об орехе Кракатук и принцессе Пирлипат — в том виде, как рассказал ее маленькой Мари крестный Дроссельмейер, и теперь вы знаете, почему, встретившись с каким-нибудь трудным делом, говорят: «Да, это крепкий орешек!»

 

Дядя и племянник

 

Если кому-то из моих юных читателей или юных читательниц случалось порезаться стеклом, — а такое могло произойти как с теми, так и с другими в те дни, когда они проявляли непослушание, — им должно быть известно по опыту, что такой порез особенно неприятен тем, что он очень долго заживает. Вот и Мари пришлось провести целую неделю в постели, потому что, как только она пыталась подняться, у нее начинала кружиться голова; но, наконец, она совсем поправилась и смогла прыгать по комнате, как раньше.

 

Если у вас нет предвзятого отношения к нашей маленькой героине, вы легко поймете, что прежде всего она навестила стеклянный шкаф; он выглядел превосходно: взамен разбитого стекла было вставлено другое, а за остальными стеклами — так тщательно отмытыми фрейлейн Трудхен, что они тоже казались новыми, блестящими и сверкающими, — находились деревья, дома и куклы, подаренные к Новому году. Но прежде всего среди всех этих сокровищ своего детского королевства Мари увидела Щелкунчика: он улыбался ей со второй полки, куда его поместили, и показывал такие целые зубы, каких у него и раньше не было. Пока Мари радостно разглядывала своего любимца, в голову ей уже не в первый раз пришла мысль, от которой у нее защемило сердце. Ей подумалось, что все рассказанное крестным Дроссельмейером вовсе не сказка, а правдивая история распри Щелкунчика с покойной мышиной королевой, а затем — с ее сыном, нынешним королем мышей; она понимала теперь, что Щелкунчик не кто иной, как молодой Дроссельмейер из Нюрнберга, красивый, но, к несчастью, заколдованный племянник крестного, ибо в том, что искусный механик при дворе короля, отца принцессы Пирлипат, это советник медицины Дроссельмейер, у нее не было никакого сомнения с той минуты, когда он в своем желтом рединготе появился в рассказе крестного, и это ее убеждение лишь укреплялось, по мере того как она узнавала, что свои волосы он потерял из-за солнечного удара, а глаз — из-за попавшей в него стрелы, отчего ему и пришлось придумать для себя ужасный пластырь и изобрести хитроумный стеклянный парик, о которых шла речь в начале этой истории.

 

«Но почему твой дядя не пришел тебе на помощь, мой бедный Щелкунчик?» — задавалась вопросом Мари, стоя напротив стеклянного шкафа; неотрывно глядя на своего подопечного, она размышляла о том, что от успеха битвы зависело, будет ли бедный человечек расколдован и станет ли он королем королевства кукол, вполне готовых, впрочем, терпеть его власть, ведь в течение всей битвы, вспоминала Мари, куклы подчинялись Щелкунчику, как солдаты подчиняются генералу; эта беспечность крестного Дроссельмейера тем сильнее огорчала Мари, что она была уверена, будто куклы, которых она в своем воображении наделила жизнью и способностью двигаться, в самом деле ожили и шевелятся.

 

Однако, по крайней мере на первый взгляд, ничего такого в шкафу не происходило: все там оставалось в спокойствии и неподвижности; но Мари не спешила отказываться от своего внутреннего убеждения и приписывала царящее на полках спокойствие колдовству мышиной королевы и ее сына; она так глубоко поверила в это, что, продолжая разглядывать Щелкунчика, вскоре стала говорить ему вслух то, что вначале говорила про себя:

 

— Хотя вы и не в состоянии пошевелиться и не можете, из-за того, что заколдованы, сказать мне ни словечка, дорогой господин Дроссельмейер, я уверена, что вы отлично понимаете меня и знаете, как хорошо я к вам отношусь; рассчитывайте на мою помощь, если вы будете нуждаться в ней. И будьте спокойны, я упрошу вашего дядю помочь вам, а он такой ловкий, что можно надеяться: если только он хоть чуточку вас любит, то непременно придет вам на выручку.

 

Несмотря на эту выразительную речь, Щелкунчик так и не пошевелился; однако Мари показалось, что по стеклянному шкафу пронесся легкий вздох, от которого тихо-тихо зазвенели стекла, но так удивительно мелодично, что Мари почудилось, будто нежный, как маленький серебряный колокольчик, голосок произнес:

 

— Дорогая маленькая Мари, мой ангел-хранитель, я буду твоим! Мари, ты моя!

 

При этих словах, чудесным образом расслышанных ею, Мари, несмотря на дрожь, пробежавшую по ее телу, ощутила, что ее охватывает необычайное блаженство.

 

Тем временем наступили сумерки. Пришли президент и советник медицины Дроссельмейер. В ту же минуту фрейлейн Трудхен накрыла чайный стол, и вся семья, весело беседуя, расселась вокруг него. Мари же принесла свое креслице и потихоньку села у ног крестного Дроссельмейера; улучив минуту, когда все замолчали, она подняла на советника медицины свои большие голубые глаза и сказала, глядя ему прямо в лицо:

 

— Теперь я знаю, дорогой крестный Дроссельмейер, что мой Щелкунчик — это твой племянник, юный Дроссельмейер из Нюрнберга. Он стал принцем и королем кукольного королевства, как и предсказывал твой друг-звездочет; но ты знаешь, что он ведет открытую и ожесточенную войну с мышиным королем. Скажи-ка, дорогой крестный Дроссельмейер, почему ты не помог ему, когда, словно сова, сидел верхом на часах, и почему ты сейчас оставил его без своей помощи?

 

И после этих слов Мари снова рассказала под громкий смех отца, матери и фрейлейн Трудхен о ходе великой битвы, свидетельницей которой она стала. И только Фриц и крестный Дроссельмейер выслушали ее рассказ, не моргнув глазом.

 

— Да откуда только, — спросил крестный, — девочка набралась всех этих глупостей?

 

— У нее очень живое воображение, — ответила мать, — и, в сущности все это не что иное, как грезы и видения, вызванные лихорадкой.

 

— А доказательство, — произнес Фриц, — то, что она сказала, будто мои красные гусары бежали с поля битвы! Это не может быть правдой! По крайней мере, они не презренные трусы; в любом случае, черт побери, они бы на такое не пошли, а не то я бы им показал!

 

Но крестный Дроссельмейер, странно улыбнувшись, посадил Мари на свои колени и сказал ей нежнее, чем он говорил прежде:

 

— Дорогое дитя, ты и сама не знаешь, на какой опасный путь ты становишься, принимая такое горячее участие в Щелкунчике: тебе придется много страдать, если ты будешь по-прежнему вступаться за этого обездоленного беднягу, ибо мышиный король, считая его убийцей госпожи Мышильды, будет преследовать его всеми возможными способами. Но, во всяком случае, знай: не я, а лишь одна ты можешь его спасти; будь же стойкой и преданной, и все пойдет хорошо!

 

Ни Мари, ни остальные ничего не поняли из сказанного крестным; более того, его речь показалась президенту столь странной, что он, не промолвив ни слова, взял советника медицины за руку и, пощупав его пульс, сказал, как Бартоло говорил Базилю:

 

— Дорогой друг, у вас сильная лихорадка, и я вам советую пойти прилечь.

 

Победа

 

Ночью, которая последовала за только что описанной нами сценой, яркий луч луны, сиявшей во всем своем блеске, проскользнул сквозь неплотно задернутые занавески спальни, где рядом с матерью спала маленькая Мари, и девочка проснулась, разбуженная шумом: он явно доносился из угла комнаты, и в нем смешивались пронзительные посвистывания и продолжительные писки.

 

— Ой! — закричала Мари, сразу же узнав эти звуки, услышанные ею впервые в ночь великой битвы. — Ой! Мыши вернулись! Мама! Мама! Мама!

 

Однако, несмотря на все ее усилия что-то сказать, слова застревали у нее в горле. Она попыталась убежать, но не смогла пошевельнуть ни рукой, ни ногой и оставалась словно пригвожденной к постели; и тогда, обратив свой испуганный взгляд в угол комнаты, откуда слышался шум, она увидела там мышиного короля, который скребся, пробиваясь сквозь стену, и просовывал в постепенно расширявшуюся дыру сначала одну свою голову, потом две, потом три и, наконец, все семь голов, каждая с короной; выбравшись из стены, он сделал несколько кругов по комнате, словно победитель, осматривающий завоеванные им владения, а затем одним прыжком вскочил на стол, стоявший у кроватки Мари. Оказавшись там, мышиный король посмотрел на нее своими сверкавшими, как карбункулы, глазами, посвистывая и скрежеща зубами, и произнес:

 

— Хи-хи-хи! Отдай мне все свое драже и марципаны, девчонка, иначе я загрызу твоего друга Щелкунчика!

 

Произнеся эту угрозу, мышиный король выбежал из комнаты через то же самое отверстие, которое он проделал, чтобы войти в нее.

 

Мари так испугало внезапное и страшное появление мышиного короля, что утром следующего дня она проснулась вся бледная и с тяжестью на сердце, объяснявшейся еще и тем, что она, из страха быть осмеянной, не решалась никому рассказать о том, что произошло ночью. Двадцать раз слова уже были готовы сорваться у нее с языка, и она собиралась поделиться этой историей с матерью или с Фрицем, но сдерживалась, по-прежнему пребывая в убеждении, что они все равно не захотят ей поверить; во всем этом ей было ясно лишь одно: чтобы спасти Щелкунчика, она должна будет пожертвовать своими драже и марципанами; и в тот же вечер она положила все сласти, какие у нее были, на выступ шкафа.

 

На следующее утро президентша сказала:

 

— По правде сказать, не знаю, с чего у нас вдруг началось нашествие мышей! Посмотри, моя бедная Мари, — продолжала она, приведя девочку в гостиную, — эти мерзкие создания сгрызли все твои сласти!

 

Президентша ошиблась: ей следовало сказать не «сгрызли», а «попортили», потому что этому чревоугоднику мышиному королю марципаны не пришлись по вкусу, но он так обкусал их, что пришлось все выбросить.

 

Впрочем, поскольку эти сласти не были у Мари самыми любимыми, она не слишком печалилась о той жертве, что потребовал у нее мышиный король. И, полагая, что он удовлетворится этой первой данью, которой он ее обложил, девочка чрезвычайно радовалась мысли, что такой небольшой ценой ей удалось спасти Щелкунчика.

 

К несчастью, ее радость длилась недолго: в следующую же ночь Мари снова проснулась, услышав свист и писк у самого своего уха.

 

Увы! Это опять был мышиный король; глаза его на этот раз сверкали еще страшнее, чем в предыдущую ночь, и тем же отвратительным голосом, перемешанным со свистом и писком, он произнес:

 

— Ты должна отдать мне всех своих леденцовых и бисквитных куколок, девчонка, иначе я загрызу твоего друга Щелкунчика!

 

С этими словами мышиный король удалился, подпрыгивая, и скрылся в своей дыре.

 

На следующий день страшно опечаленная Мари отправилась прямо к стеклянному шкафу и, встав рядом с ним, принялась с грустью рассматривать своих леденцовых и бисквитных куколок; и, разумеется, ее горе было вполне естественным, потому что никто никогда не видел более вкусных фигурок, чем те, какие были у маленькой Мари.

 

— Увы! — сказала она, обращаясь к Щелкунчику. — Дорогой господин Дроссельмейер, чего я только не сделаю, чтобы спасти вас! И все же признайте, то, что сейчас от меня требуется, очень тяжело.

 

Однако при этих словах у Щелкунчика сделался такой жалобный вид, что Мари, которой по-прежнему мерещились ужасные пасти мышиного короля, разверстые для того, чтобы загрызть несчастного человечка, решила принести и эту жертву, чтобы спасти молодого Дроссельмейера. И в тот же вечер она положила своих леденцовых и бисквитных куколок на выступ шкафа, куда накануне положила драже и марципаны. Однако на прощание Мари перецеловала их всех по очереди: своих пастухов, пастушек, их барашков, а пухлощекого младенца, кого она особенно любила, спрятала позади других фигурок.

 

— Ну, это уже чересчур! — воскликнула на следующее утро президентша. — Определенно, эти гадкие мыши устроили себе жилище прямо в стеклянном шкафу, ведь они сгрызли всех куколок бедной Мари!

 

При этом известии крупные слезы покатились из глаз Мари; но почти сразу же слезы ее высохли, уступив место нежной улыбке, потому что она сказала себе:

 

«Какое значение имеют пастухи, пастушки и барашки, если Щелкунчик спасен!»

 

— Но, — вмешался Фриц, который присутствовал при этой сцене, храня задумчивый вид, — напоминаю тебе, мамочка, что у булочника есть отличный серый секретарь посольства: за ним можно послать, и он быстро положит конец всему этому безобразию, съев всех мышей, одну за другой, а после простых мышей — саму госпожу Мышильду и мышиного короля вслед за его достопочтенной матушкой.

 

— Да, — ответила президентша, — но твой секретарь посольства, прыгая по столам и каминам, перебьет все мои чашки и бокалы.

 

— Как бы не так! — возразил Фриц. — Тут нет никакой опасности: секретарь посольства, живущий у булочника, слишком ловкий малый, чтобы совершать подобные оплошности! Хотел бы я ходить по краю водостоков и гребню крыши так же ловко и уверенно, как он!

 

— Нет, никаких кошек в доме! Никаких кошек! — закричала президентша, не выносившая этих животных.

 

— Тем не менее, — сказал президент, привлеченный шумом в гостиную, — в том, что говорит господин Фриц, есть нечто разумное. Просто вместо кошки надо использовать мышеловки.

 

— Черт побери! — воскликнул Фриц. — Это подойдет еще лучше, ведь их изобрел сам крестный Дроссельмейер!

 

Все засмеялись и, поскольку, после того как был обыскан весь дом, обнаружилось, что в нем нет ни одного орудия такого рода, послали к крестному Дроссельмейеру за одной из его отличных мышеловок, прикрепили к ней кусочек сала и поставили ее в том самом месте, где мыши произвели накануне такое опустошение.

 

Мари легла спать с надеждой, что уже утром она увидит мышиного короля в ловушке, куда его непременно должно было завести обжорство. Но около одиннадцати часов вечера, едва погрузившись в сон, она внезапно пробудилась, ощутив, как что-то холодное и мохнатое прыгает по ее рукам и лицу; в ту же минуту уже знакомые ей писк и свист донеслись до ее слуха. Рядом с ней, прямо на ее подушке, находился ужасный мышиный король; его глаза пылали кровавым огнем, его семь пастей были разверсты, словно он уже приготовился растерзать бедную Мари.

 

— С презрением смотрю на это! С презрением смотрю на это! — сказал мышиный король. — Я в этот не пойду домишко, и сало твое меня не соблазнит! Меня не обмануть: с презрением смотрю на это! Но ты, девчонка, должна отдать мне свои книжки с картинками и свое шелковое платьице, а не то — берегись! — я загрызу твоего друга Щелкунчика!

 

Понятно, что после такого требования Мари проснулась на следующее утро со слезами на глазах и глубокой печалью в душе. И мать не сообщила ей ничего нового, когда сказала, что мышеловка не сработала и мышиный король распознал ловушку. И когда президентша вышла из комнаты, чтобы посмотреть за приготовлениями к завтраку, Мари отправилась в гостиную и, рыдая, подошла к стеклянному шкафу.

 

— Ах, мой добрый, мой милый господин Дроссельмейер, — промолвила она, — чем же все это кончится? Когда я отдам мышиному королю мои чудесные книжки с картинками, которые он разорвет, и подаренное мне к Рождеству младенцем Иисусом красивое шелковое платьице, которое он превратит в лохмотья, он все равно не успокоится и будет каждый день требовать у меня еще и еще что-нибудь; а когда мне уже нечего будет ему отдавать, он, может быть, растерзает меня вместо вас! Ах, что следует сделать такой несчастной девочке, как я, мой дорогой, мой милый господин Дроссельмейер? Что мне делать? Что мне делать?

 

И вдруг, не переставая плакать и жаловаться, Мари заметила на шее Щелкунчика кровавое пятно. С тех пор как Мари узнала, что ее подопечный — сын торговца игрушками и племянник советника медицины, она перестала брать его на руки, ласкать и целовать; она начала так сильно стесняться его, что не осмеливалась дотронуться до него даже кончиком пальца. Но сейчас, увидев, что он ранен, и боясь, что рана может оказаться опасной, Мари осторожно вынула Щелкунчика из шкафа и принялась носовым платком оттирать кровавое пятно у него на шее. Но каково же было ее удивление, когда она внезапно почувствовала, что деревянный человечек начал шевелиться в ее руках! Она живо поставила его обратно на полку; и тогда Щелкунчик подвигал губами в разные стороны, отчего его рот стал казаться еще шире, а потом, в конце концов, с большим усилием произнес такие слова:

 

— О бесценная мадемуазель Зильберхауз! Вы мой самый лучший друг, сколь многим я вам обязан и сколь велика моя благодарность вам! Не надо жертвовать ради меня книжками с картинками и шелковым платьем; добудьте мне лишь шпагу, но хорошую шпагу, а остальное я возьму на себя!

 

Щелкунчик хотел сказать еще что-то, но слова его стали невнятны, голос совершенно затих, а глаза, только что выражавшие тихую печаль, стали неподвижными и тусклыми. Мари не испугалась; напротив, она запрыгала от радости, ибо была очень счастлива, что можно спасти Щелкунчика, не жертвуя при этом ни своими книжками с картинками, ни своим шелковым платьем. Беспокоило ее лишь одно: где раздобыть хорошую шпагу, в которой нуждался человечек; и тогда Мари решила поделиться своими затруднениями с Фрицем, поскольку он, несмотря на свое бахвальство, был очень услужливый мальчик. Мари подвела Фрица к стеклянному шкафу, рассказала брату все, что касалось Щелкунчика и мышиного короля, и закончила просьбой о своего рода услуге, которую она ждала от него. Однако в рассказе сестры мальчика взволновало лишь то, что его гусары на самом деле дрогнули в разгар битвы; поэтому он переспросил Мари, справедливо ли это обвинение, и, получив тому подтверждение, он, зная, что девочка неспособна солгать, бросился к шкафу и произнес перед своими гусарами речь, казалось заставившую их устыдиться своего поступка. Но это было еще не все: чтобы наказать весь полк в лице его командиров, Фриц одного за другим разжаловал всех офицеров и строго-настрого запретил трубачам в течение целого года играть марш лейб-гусаров; потом он обратился к Мари:

 

— Что касается Щелкунчика, то он мне кажется храбрым малым, и я полагаю, что придумал, как ему помочь: поскольку вчера я отправил в отставку — разумеется, с пенсией! — одного старого майора-кирасира, чей срок службы закончился, то думаю, он не нуждается больше в своей сабле, а ведь это отличный клинок!

 

Оставалось найти майора; дети принялись искать старика и обнаружили его проедающим ту пенсию, что назначил ему Фриц, в маленькой забытой харчевне в самом дальнем углу третьей полки шкафа. Как и полагал Фриц, забрать у майора саблю, ставшую ему совершенно ненужной, не составило никакого труда, и она тут же перешла к Щелкунчику.

 

Страх, испытываемый Мари, мешал ей спать всю следующую ночь, и потому, услышав, как в гостиной часы бьют двенадцать раз, она окончательно проснулась. Едва затихли отзвуки последнего удара, со стороны шкафа послышался странный шорох, а потом раздался громкий звон клинков, как если бы два ожесточенных противника сошлись в поединке. Внезапно один из сражающихся воскликнул: «Квик!»

 

— Мышиный король! — вскричала Мари, исполненная одновременно восторга и ужаса.

 

Вначале все звуки стихли; но скоре кто-то тихо, очень тихо постучал в дверь, и нежный голосок произнес:

 

— Бесценная мадемуазель Зильберхауз! Я принес вам радостную весть. Откройте же мне, умоляю вас!

 

Мари узнала голос молодого Дроссельмейера; она торопливо надела платьице и быстро открыла дверь. На пороге стоял Щелкунчик с окровавленной саблей в правой руке и свечой в левой. Увидев Мари, он тут же преклонил перед ней колено и сказал:

 

— О прекрасная дама! Вы одна вдохнули в меня рыцарскую отвагу, только что проявленную мною, и придали силу моей руке, дабы я сразился с наглецом, осмелившимся угрожать вам: этот презренный мышиный король повержен и запачкан собственной кровью! Соблаговолите ли вы, о прекрасная дама, принять трофеи, захваченные в победоносном сражении рыцарем, который будет предан вам до конца своих дней?!

 

Произнеся эти слова, Щелкунчик стащил со своей левой руки семь золотых корон мышиного короля, нанизанных на нее словно браслеты, и протянул их Мари, с радостью принявшей это подношение.

 

Тогда Щелкунчик, явно ободренный такой доброжелательностью, поднялся и продолжил:

 

— Ах! Дорогая моя мадемуазель Зильберхауз, теперь, когда я одолел своего врага, сколько всего удивительного я мог бы показать вам, если только вы соблаговолите пройти со мною всего несколько шагов. О, сделайте это, бесценная мадемуазель, умоляю вас!