Семинар, на котором звучит Албания

Каковы бы ни были мои сердечные дела, я продолжала прилежно посещать занятия в Университете.

В среду первой лекцией была «общая история». В зале было прохладно, даже сыровато. Университетские здания - старой постройки. Я до сих пор не задумывалась сколько лет этим корпусам из серого камня, стрельчатым окнам, длинным коридорам, мраморным лестницам, и строгим аудиториям. Мы, студенты, зябли, нахохлившись за партами амфитеатра. Наш профессор и декан, барон Эккерт взялся рассказывать о том, как создается общественное мнение, и кто его создает, и зачем оно нужно:

- В нашем государстве управление осуществляется Советом, - вещал профессор, - и о решениях Совета мало кто знает. Дела советников – большая политика, в которую никакой так называемый «народ» не вовлечен.

Эккерт, грузный, седой, с благородными залысинами вокруг высокого лба, в парадном камзоле неуловимо военного покроя, неторопливо вышагивал перед студентами. Поскрипывали половицы. Поскрипывали парты. Шуршали тетради, в которых студенты вели записи.

- Смешно даже представить, зачем какой-нибудь кухарке знать об управлении государством, - профессор от диктовки перешел к рассуждениям, - и как она могла бы распорядиться этим знанием. Это совершенно невообразимо! Для кухарок и кухарей, лавочников и простых служащих, которые вдруг умеют читать, есть моды, анекдоты и реклама. Для более солидных людей есть моды светского общества, анекдоты о светском обществе, и опять же реклама. Для дельцов – биржевые новости.

Вы видите, г-да студенты, что общественным мнением у нас заправляет пресса. Опасайтесь недооценить газетчиков, они способны убедить в том, что черное это белое, в том, что мы живем в раю, или в том, что через неделю наступит конец света. Однако, зачем они это делают?

Эккерт вопросительно посмотрел на студентов, выбирая свою жертву:

- Вот Вы ответьте.

Поднялся Михаил Васильев, серьезный неторопливый юноша, отличник и умница:

- Сложно себе представить зачем, если пресса владеет умами лишь читателей, которых не так и много.

- Верно, - одобрил Эккерт, - Грамотных немного. Но они делятся новостями со своими знакомыми.

Васильев никогда не смущался:

- Ну, тогда, конечно, - согласился он, - Пресса направляет настроения в нужную сторону. Предположим, что народ надо убедить, к примеру, купить акции, или убедить сохранять спокойствие, или, наоборот, осудить какие-то неправильные увлечения. Таким образом, влияние правительства на умы осуществляется мягко и опосредовано. У нас вообще очень свободное государство -  даже лига освобождения ликантропов не под запретом.

При упоминании ликантропов я кинула быстрый взгляд в сектор вольнослушателей, на г-на Катца. Он у нас единственный ликантроп в университете, иностранец, достаточно богат, чтобы платить за обучение, и знатен по меркам своего народа. Мы с Полем нарочно познакомились с г-ном Лоуренсом Катцем, как только он появился на лекциях. Привычки у Лоуренса точь в точь как у нашей дворянской молодежи. Он всегда ходит с оружием, и не дурак подраться. Слишком часто попадаются высокомерные зануды, готовые оскорбить ликантропа за его происхождение. А поскольку Катц отменно владеет мечом, то за ним уже тянется жутковатый список из проведенных дуэлей, из которых Лоуренс ни одной не проиграл, а его противники либо мертвы, либо залечивают раны. Сначала мы познакомились с ним из любопытства, а после уже и подружились. За исключением своего слегка кошачьего облика, Катц оказался отличным парнем. Среди студентов его, разумеется, считают шпионом, - богатый ликантроп-иностранец, кто, если не шпион? - но нашей дружбе это не мешает.

Услышав от Васильева про Лигу, г-н Катц прижал уши и раздраженно зашипел. Наших ликантропов он равными себе не считал, общество, в котором люди защищают права ликантропов полагал придурью. Его взгляды неожиданно забавно совпадали со взглядами убежденных рабовладельцев. Впрочем, упомянутая лига скорее эпатировала публику, чем что-либо делала. Репутация у аболиционистов была самая скандальная.

Тем временем профессор предложил задание:

- Давайте рассмотрим гипотетическую ситуацию - Совет принял решение о войне. Для чего Совету нужно общественное мнение?

- Для поддержки мобилизации! – выкрикнул кто-то.

-Верно, но не только. Разбейтесь на группы по пять человек. Ваша задача – убедить население в необходимости войны, и получить его поддержку. Доводы можно приводить любые. Время пошло.

Мы разбились на группы: первая сложилась из нас с Полем и наших друзей, другую составила компания Гранде, в третью собрались поклонники Яны, еще в одной заправлял Михаил Васильев.

Не знаю, что делали в других группах, а у нас обсуждение шло жарко. Мы быстро перебрасывались репликами:

- Почему мы воюем? – Они плохие! – Почему они плохие? – Они, предположим,… едят детей! Они дикие и нецивилизованные! Они напали первыми! Они захватили наши земли! Не просто земли, а богатые земли… Чем заинтересовать обывателя, думаем! – А если так? Они захватили нашу золотую гору. Если мы ее отвоюем, то раздадим золото всем. – Неплохо. А вот еще – у них злобный диктатор. Мы должны их освободить. Если мы победим, то им станет лучше.

Я начала подводить итоги. Итак, они напали первыми, мы должны защитить родину и вернуть наши сокровища, и принести им свободу. Кто будет выступать?

Катц сразу отказался:

- Мнэ, я, пожалуй, буду неубедителен…

Хитрый котяра то ли ленился произносить длинную речь на человеческом языке, то ли намекал на то, что ликантропов самих считают агрессивными дикарями.

Следом отступил Поль:

- Мне выступать неспортивно, я уже проходил первый курс, - аргументировал он.

Франтишек Грымза, юноша выдающегося роста, и при этом совершенно детской непосредственности, развел руками и покраснел:

- Я, это, говорю плохо…

Это правда, что Франтишек и говорил нескладно, а писал и того хуже. Он приехал поступать в университет из какой-то дальней деревеньки, и до сих пор всему удивлялся. Похоже, что Поль сильно помог ему при сдаче экзаменов, и теперь тянул его по университетским занятиям.

Мне самой хотелось выступить, я была уверена, что способна убедить аудиторию в чем угодно. В конце концов, я дочь советника или кто? Но папенька учил меня: «если кто-то из подчиненных сможет выполнить эту работу не хуже тебя, то пусти его вперед. Командир вступает в бой последним». Я сдержала свое нетерпение, и со вздохом сказала:

- Салман, давай вместе. Ты будешь делать основной доклад, а я на подхвате.

Салман, уже согласившийся, вдруг схватился за голову:

- Постойте, а с кем мы воюем?

- Ну, с врагами, разумеется.

Оживился Поль:

- Нет, слабо звучит. Мы воюем с Албанией!

- А почему с Албанией? – вопросил Салман.

Поль пожал плечами:

- Во-первых, на букву «А», ну и название красивое. Ты что-нибудь знаешь про Албанию?

Салман отрицательно помотал головой.

Наше внимание привлек барон Эккерт, объявивший, что время для подготовки закончилось.

Салман бросился в бой:

- Дорогие сограждане! Суровая необходимость вынуждает нас объявить войну Албании. Ведь что получается? Эти подлые албанцы напали на наши мирные селения и захватили наши земли! Честь и долг призывают нас на защиту нашей родины. Мы должны дать отпор вероломным захватчикам! Мы должны вернуть наши земли, нашу золотую гору, которую они незаконно присвоили. И каждый, кто отправится воевать, получит кусок золота с этой горы! Ведь не можем мы оставить наше богатство в руках агрессивных дикарей. Мы принесем им свободу и цивилизацию! Жизнь албанцев станет лучше, если Албания войдет в состав нашего развитого и справедливого государства!

- Все, - выдохнул Салман, - доклад окончен.

Эккерт зааплодировал, и студенты присоединились.

- Отлично, - похвалил нас декан, - Вашей группе зачет. Хорошая работа. И вот эта, как ее, Албания, - такой уместно правдоподобный штрих на этой картине.

 

В газетах - Албанская война

На следующий день я чуть не уронила утреннюю газету в чашку с кофе, а чашку себе на платье. С первой страницы крупным шрифтом на меня смотрел заголовок «ВОЙНА С АЛБАНИЕЙ». Что это?! Шутка? Кто-то сдал наше вчерашнее выступление в газету? Но нет. Статья оказалась официальным объявлением о решении Совета. Я недоверчиво прочитала передовицу. В заметке речь шла о пограничных конфликтах, о нападении на какие-то села, и упоминались жертвы. Судя по статье, объявление войны откладывали до осенней сессии, хотя сам конфликт уже вовлек в себя и мирных жителей и военных. «Ну и дела», - думала я по дороге в университет, - «Как же мы вчера это угадали?»

 

Когда я вошла в аудиторию, то заметила в руках у многих утренние газеты. Студенты перешептывались, периодически повышая голос до восклицаний.

Барон Эккерт зашел к нам с газетой в руках, и вид у него был задумчивый:

- Я бы хотел поинтересоваться у вашей команды, г-н Дюбуа, на каких основаниях вы строили свой вчерашний доклад?

- Да все понятно, - выкрикнул один из студентов, кажется, Игорь, - Светлана Кульчицкая знала об албанской войне от пана советника Кульчицкого!

Я возмущенно вскочила:

- Я не знала! Советники не докладывают домочадцам о делах Совета! И про Албанию придумала не я!

- А кто?

- Я придумал Албанию, - хмуро сказал Поль, - но это ничего не значит. Ни о делах Совета, ни о войне я не знал.

- Мнэ позвольте сказать, - попросил слова Катц, - Я тоже не знал о войне. Но заинтересовавшись решениями сессии, я сегодня утром зашел в Совет и взял бюллетени, сегодняшний и вчерашний. Здесь довольно большой список вопросов, и да, во вчерашнем бюллетене есть вопрос об объявлении войны. Там, правда, не упомянута Албания.

Я в изумлении уставилась на Катца. В моей голове вопросы теснили друг друга: «Так запросто вошел в здание Совета? Ликантроп? Взял бюллетени? И ему позволили?», но главным, конечно же, был вопрос: «А что, так можно было?»

Эккерт одобрительно кивнул тяжелой головой:

- Браво, г-н Катц, у Вас отличная хватка. Похоже, что мы все, и даже я, стали жертвой традиции. Традиционно делами советников не принято интересоваться. А Вы, как человек неискушенный, просто пошли и узнали.

Эккерт махнул рукой:

- Не надо меня поправлять, что Вы не человек. Я и сам это знаю. Однако, Вы получили интересный результат, и Ваш метод надо взять на вооружение. Кто готов завтра повторить подвиг г-на Катца?

Желающих нашлось достаточно, и я не стала претендовать на эту роль. У меня особое положение. Я прикидывала, что именно я смогу разузнать у отца, если подступлю к нему с вопросами. По моему впечатлению, отец последние три дня был озабочен, хмур, и плотно вел переговоры с разными лицами - советниками или приближенными к ним. Что-то его беспокоило, и, прочитав бюллетени, я поняла что. Во вчерашнем бюллетене вопрос о войне стоял после обеденного перерыва, а ранее, на утреннем заседании, стоял вопрос о каперском флоте.

Словосочетание «каперский флот» последние недели стало для меня значимым.

В каперском флоте служит мой старший брат. Несколько лет назад Иосиф поссорился с отцом и был изгнан из дома. Я тяжело переживала разлуку с братом, и, приехав в столицу, искала его, и нашла. Брат все также любил меня, свою младшую сестренку. И когда я испугалась притязаний г-на Лео Оглы, то написала брату письмо, и он со своими друзьями вызвал на дуэль банду Оглы. Самого г-на Лео не оказалось там лишь случайно. В результате дуэли были убиты несколько молодых дворян – наследников знатных фамилий. Брат с друзьями успели скрыться до приезда полиции. Я надеялась, что о них не узнают, тем более, что через неделю они ушли в море. Но вскоре поползли слухи, и, опасаясь за судьбу Иосифа, я призналась во всем батюшке. Отец сильно рассердился, но у меня стало легче на душе. Я надеялась, что пан советник Кульчицкий сможет защитить своего сына и его друзей. Мне же оставалось лишь молиться за них по их морской вере.

 

Занятия шли своим чередом.

На фиксации г-н Думинг рассказывал нам о методах восстановления сгоревших документов. Это было так сложно, что попахивало мистикой. Я записала процедуру, но не взялась бы ее повторить. Впрочем, преподаватель и сам к концу занятия признался, что восстановить таким образом документ можно лишь при большой удаче.

На литературе милейший Иржи Алексеевич порадовал нас рассказами о знаменитом певце и философе порта Нево – Иосифе Бродском, патриархе малочисленной греческой общины, в чьих стихах упомянуто ритуальное место смерти общинников - Васильевский остров.

В перерывах между лекциями студенты обсуждали албанскую войну. Решением Совета объявлялась мобилизация, и здесь мнения разделились. Большая часть студентов полагала, что война - дело военных, к студентам касательства не имеющее. Но некоторые усматривали в ней шанс. Например, Юрий Родионов сразу сказал, что собирается призваться. Я его понимала. Юрий был безнадежно влюблен в Яночку Понятовскую, и война давала ему шанс заслужить дворянское звание и вернуться офицером, и тогда семья Понятовских, может быть, благосклонно отнесется к его сватовству. Отговаривать его было бесполезно.

 

Разговор с отцом

Вернувшись домой после занятий, я послала лакея просить у батюшки аудиенции. Отец принял меня в своем кабинете, где витал запах старого дерева, бумаг и легкий аромат табака. Я изложила свои вопросы. Батюшка посмотрел на меня скептически:

- Лезешь в политику, дочь? Я собирался ввести тебя в курс дел позже. Ты, как наследница Дома Кульчицких, займешь место в Совете после меня.

Я промолчала. Наследницей Дома я стала после изгнания моего брата, и это мне до сих пор казалось неверным и неправильном. Возражать отцу я не осмеливалась, но надеялась со временем помирить брата с отцом. Когда я нашла Иосифа, то просила его об этом, но мириться он отказался, и даже причину ссоры отказался называть. И отец тоже… Он запретил упоминать имя Иосифа в своем Доме… И мне было мучительно непонятно, почему и тот, и другой не сделали даже попытки к примирению.

Отец сидел за рабочим столом, на котором были аккуратно разложены стопки документов. Рядом, за маленьким столиком, его секретарь Гвадьявата держал наготове перо и бумагу. Когда я вошла, Гвадьявата встал. Отец слушал меня, рассеяно созерцая картины, развешанные на стенах - марину, изображавшую прибрежные таврические воды, и дагерротипию нашего лучшего жеребца.

- Доложи о каперском вопросе, - приказал отец Гадьявате.

Тот начал говорить так гладко, будто читал доклад:

- На сессии был поставлен вопрос об ограничении привилегий каперского флота. До сих пор каперский флот ходил под флагом Пятиградья, и корабли государственного военно-морского флота обязаны были оказывать помощь каперам. Советник Джунгарский, выражая мнение адмиралитета, внес предложение лишить каперов права использовать государственный флаг. Это не только отменяет обязательство поддерживать каперов в стычках, но и дает возможность военному флоту уничтожать каперов. Если бы такое решение было принято, то следующим вероятным шагом стал бы отказ каперам от верфей. До сих пор большие верфи нашего государства в первую очередь обслуживали военный и каперский флот на равных, и за это получали дотацию от Совета.

Я кивнула:

- Да, профессор Эккерт рассказывал, что военный флот появился на сто лет позже каперского, и эти сто лет каперский флот был единственной военно-морской силой нашего государства. Это очень странно, но было так.

Гвадьявата перешел к анализу:

- Старые договоренности истлевают, и военные полагают каперов уже не нужными. Те слишком независимы, и зачастую создают больше проблем, чем приносят пользы. Нынешнее предложение было выдвинуто семьями, пострадавшими от дуэли в Пассаже. Я ждал, в какой форме отольются последствия этого конфликта. У верховного адмирала жена из Дома Джунгарских, а Джунгарские, как Вы помните, потеряли в той стычке старшего наследника. Впрочем, военные давно уже оспаривают привилегии каперов. Вопрос об ограничении их прав поднимался на сессиях пять раз за последние девяносто лет.

Я разволновалась, и обратилась к отцу:

 - Батюшка, Вы ведь не допустили такого решения? – я запнулась, чтобы не произнести запрещенное – «ради Вашего сына и моего брата».

Отец хмуро на меня посмотрел, а Гвадьявата очень чопорно произнес:

- Пан Севастьян Георгиевич продолжает политику своего отца, который всегда поддерживал каперский флот. Однако, нынешний кризис, спровоцированный дуэлью в Пассаже, оказался очень напряженным. Пан Севастьян не смог бы набрать убедительного большинства голосов, если бы не заключил дополнительные соглашения…

Отец побагровел лицом, и стукнул кулаком по столу:

- Да, мне пришлось пойти на уступки, обменять каперский флот на Албанию! Когда в одном вопросе говоришь «нет», в другом придется говорить «да». Запомни, дочь, такова политика. Мне нет дела до Албании, я о ней ничего не знаю. Если наши вояки хотят побряцать оружием, пусть делают это, не ущемляя моих интересов! Пан Терещенко отдал им какой-то медвежий угол – пусть там развлекаются. Терещенко сказал, что он не в претензии. Зато нам удалось прокатить Оглы и Джунгарских. И не думай, что это далось легко! Ваши выходки, пани Светлана, дорого обходятся!

Я покраснела. Я уже призналась отцу, что именно мое письмо послужило поводом для дуэли и теперь мучительно подсчитывала количество неприятностей, которые оно вызвало. Отец заметил мое смущение.

- Вообще-то, тебя следует похвалить, - усмехнулся он, -Поправь меня, если я ошибусь, перечисляя твои действия. Ты приехала в столицу, сочла неприемлемым поведение некоего значительного лица и своими силами нашла на него управу. Неплохо, Светлана Кульчицкая. Однако, - он посерьезнел, - потрудись прежде думать, чем делать, - отец помолчал, затем сменил тон на более мягкий, - Из отступного я тебе перечислю тысяч сто на булавки…

- Отец, это – за войну с Албанией? – рискнула спросить я.

Он ответил на мой вопрос, но уже взялся смотреть какие-то бумаги, говорил в пространство, как бы сам с собой:

- Мне достался контракт на поставку лошадей в действующую армию, и кое-что сверху. Война – довольно прибыльное мероприятие для поставщиков. Дочь, ты газеты читала? Как пан Бари развернулся, а? Его армия газетчиков по эффективности сравнима с вооруженными силами…

Я рискнула перебить его:

- Батюшка, а все-таки, эта Албания, она существует?

Отец, продолжая читать, проворчал:

- Не знаю, да и какая разница, Албания, не Албания. У военных был план, мы на Совете его утвердили, ну и все, говорить больше не о чем.

 

Первое письмо Генриху

Я откланялась и удалилась к себе. Не многое я узнала, но и это немногое требовалось обдумать. Отец о войне говорил раздраженно, как о досадной помехе, но без опасения. Это значит, нам ничего не грозит, и неведомые наши противники в масштабах государства, и даже одного советника, опасности не представляют. Газеты пишут о грабежах и разбое на границе, и, видимо, у военных лопнуло терпение, вот и объявили войну... Албании, хм. Где она, эта Албания? Может, и нет опасности для столицы и для Тавриды, а для других – может быть. Из слов отца я поняла, что округ Терещенко граничит с Албанией. А усадьба Генриха совсем близко от Терещенко. Выписывает ли Генрих столичные газеты? А если нет, то когда он сможет узнать про войну? Надо его предупредить.

Я села писать письмо Генриху, сыну нашего управляющего г-на Яцека Зборовски. Отец даровал Генриху дворянство и поместье, и под этим предлогом услал в Тавриду, чтобы остудить кое-чьи горячие головы. Это было лучшее решение из возможных.

С Генрихом и его сестрой Ясей я познакомилась сразу по прибытии в наш столичный особняк, и оба они, брат и сестра, стали моими друзьями и спутниками в знакомстве со столицей. Однако, мне не повезло привлечь внимание г-на Лео, племянника советника Оглы, великосветского повесы с крайне дурной репутацией. В моем присутствии г-н Лео и его прихлебатели держались в пределах вежливости, но моих спутников избрали предметом для дурных шуток, и даже оскорблений. Улучив момент, когда меня не было рядом, «шакалы» г-на Лео зашли слишком далеко, и Генрих ответил. Состоялась дуэль, о которой я узнала лишь на следующее утро. Генрих убил своего противника, но и сам был тяжело ранен. Весь ужас заключался в том, что, бросая вызов дворянину, Генрих становился преступником. От суда его спасло лишь скоропостижно дарованное дворянство, за что я была благодарна своему батюшке, а семья Зборовски его разве что не боготворила.

Прошла уже неделя с того дня, как Генрих уехал в Тавриду. Я получала от него письма, сначала краткое, с сообщением об успешной дороге и благодарностями, а потом длинное, в котором Генрих рассказывал о подаренном поместье. Из письма было заметно, что Генрих, выросший в столице, чувствовал себя неловко, внезапно оказавшись «хозяином земель и стад». Он описывал сельский дом, его скрипучие деревянные полы, чьи жалобы особенно слышны по ночам. И то, что на лист упала капелька воска, сказало мне, что Генрих писал ночью. Он рассказывал о рокоте моря, и о том, что работники собирают виноград, и о том, что днями еще даже жарко, и о том, что его управляющий задает ему вопросы о хозяйстве, на которые, впрочем, сам же и отвечает, поскольку молодой хозяин еще не понимает в этих делах. Он писал, что женщины называют его «пан Зборовски», и это ему смешно, и немного жутко от своего стремительного взлета, «но я думаю о Вас, пани Светлана, и ко мне приходит уверенность, что я справлюсь».

Невозможно мне было не ответить ему, оставить его одного бессонными южными ночами. И я села писать, заверяя его, что конечно, он справится, и хозяйство лишь поначалу кажется сложным, но его ум и усердие преодолеют затруднения.

«Милый Генрих! Очень рада, что Вы благополучно добрались, и также рада, что Вам понравилась Ваша усадьба. Я родилась в Тавриде, и эти земли мне близки и дороги. Хорошо, что Вы приехали туда осенью, ибо летом солнце жестоко к приезжим. Сейчас у вас собирают виноград. Тяжелые грозди налиты солнечным соком, которому предстоит стать благородным вином. Как странно! Я знаю, что происходит у вас. А Вы лучше меня знаете, что в столице ночные заморозки выбеливают траву в саду…

…Хочу предупредить Вас, если мое письмо Вы получите ранее столичных газет, что Совет объявил войну Албании, и нам, вероятно, грозит мобилизация. Насколько я помню традиции, то Вы как прямой вассал пана Кульчицкого должны бы явиться к нему «конно и оружно» во главе собственного отряда. Так было сто лет назад во время «войны советников». Не знаю, как будет теперь. Но мне кажется, что пан Кульчицкий на фронт не собирается, предоставляя действовать государственной армии…»