IMasXI IMggXI IXggKI IXggXI IXggXI IMggXI IMagXI IMagXI

Глава 3. «Расследование о причинах частых
казней в Тайберне» Бернарда Мандевиля
(1725)

Трактат одного из величайших мыслителей английского Просвещения Бернарда Мандевиля «Расследование причин уча­стившихся казней в Тайберне»^[365] сложился из серии писем, опу­бликованных на страницах «Британского журнала» спустя не- сколуе цнгй -дй^е /аудкие^ти*^ fflMpQpppW знамффтоф Ыднэта/а WalC дГ-Ги мкщфсМД|1Ур|фШфбсть убедиться, в истории английского преступного мира фигура ск/йИЙШЯНИйёМЯВуне ем и благодетелем, и даже удостоили урожденного простолюдина привилегии джентльменов — права носить шпагу. Позиционируя себя кем-то вроде «внештатного сотрудника полиции», Уайлд в течение ряда лет зарекомендовал себя в качестве «консультанта по пропавшему имуществу», возвращая богачам за вознагражде­ние пропавшие ценности. В то же время он, как некоронованный король лондонского дна, железной рукой управлял преступным миром — бандами тех самых грабителей и карманников, которые приносили в его «контору» украденные драгоценности. В кон­це концов, Дж. Уайлд был арестован, судим и в 1725 г. повешен. Арест Уайлда послужил поводом для того, чтобы М андевиль об­ратился к давно интересовавшей его теме — проблеме социальной обусловленности преступности и методах борьбы с ней.

 

СКАЧАНО ИЗ СООБЩЕСТВА "ПАНЯМУНЕ"

Обозревая нравы англичан XVIII в., историк Дж. Тревельян пишет: «Англичане все еще любили присутствовать при наказа­нии тех, чьи действия они не одобряли»¹. Со времен средневе­ковья Тайберн был официальным местом проведения публич­ных казней. Географическое название этой деревушки графства М иддл секс близ Лондона стало источником специфических идиом и пословиц, связанных со смертью в английском языке. Пожеланием идти «дорожкой до Тайберна»² прочили незавид­ную участь, «властителем Тайберна»³ нарекали потенциального клиента «Тайбернского дерева»⁴ — трехногой виселицы, приспо­собленной для казни нескольких преступников одновременно. Казни в Тайберне были одним из самых зрелищных мероприя-

¹ Тревельян Дж.М. Социальная история Англии от Чосера до коро­левы Виктории. Смоленск, 2002. С. 377.

² Англ, to take a ride to Tyburn

³ Англ. Lord of the Manor of Tyburn

⁴ Англ. Tyburn Tree

тий и излюбленных способов проведения досуга лондонцев неза­висимо от возраста, происхождения, социального и имуществен­ного статуса. «Ярмарки Тайберна»¹ собирали рекордные толпы зрителей: так в 1776 г. свидетелями исполнения приговора стали тридцать тысяч человек, а в 1767 г. — восемьдесят тысяч. Для же­лающих поглазеть на исполнение приговора сооружались дере­вянные трибуны, некоторые гильдии даже давали мастеровым и ученикам выходной в день экзекуции. «Здесь у ворот Ньюгейта беснуется толпа, — писал Мандевиль, — ремесленники и подма­стерья, самые ленивые и думающие лишь об отдыхе, — это самые почтенные представители этой находящейся в беспрерывном движении массы... В такие дни выходят воры и карманников обо­их полов, из своих нор выползают те, за чью голову назначена на­града... Вся дорога в Ньюгейт — это непрекращающаяся ярмарка для негодяев и шлюх самого низкопробного сорта»^{[366] [367]}.

восу; тиче< ное I

в

ак- ен- оту

Изначально публичность шествия к месту отправления пра- орме_смертной казни предположительно несла д

палача пламенной проповеди священник, совмещая понятия зем-

В начале XVII в. лондонский купец завещал Церкви Святого Гроба Господня, которая находилась напротив печально знаменитой лондонской тюрьмы Ньюгейт, колокол, чтобы тот «звонил вся­кий раз, когда процессия осужденных к смертной казни направ­лялась в Тайберн, напоминая о подготовке к вечности»^[368]. Однако, столетие спустя устрашающий эффект виселицы и эшафота был окончательно утрачен, а «ярмарка Тайберна» превратилась в кра­сочное шоу, своеобразный городской праздник-карнавал.

Аналитический заголовок трактата говорит о попытке рас­смотреть проблему роста преступности и общественного к ней отношения. В предисловии автор извинялся перед взыскатель­ным читателем за то, что посмел обратиться к предмету столь низкому: «Люди, образованные и с манерами, едва ли буду признательны мне за то, что я трачу их драгоценное время на знакомство с самой темной и гадкой стороной жизни, и скажут, что их мерзкие сцены, разворачивающиеся в Ньюгейте в день казни или в какой-либо другой день, мало их интересуют». На это Мандевиль ответствует, что если он и презрел какие-то ус­ловности, то только потому, что «необходимость выше всех зако­нов». «Если автор хочет внушить читателям ранее неведомое им чувство отвращения, он никогда не достигнет цели, не дав общее представление о предмете, котоный вызовет v них негодовани- е »Ш фЗёрЛь, "^т/^{л 1} г |v^er 1ч Iwf/P AM МII М’ г^{то не} тешит 1е9я1иАи«/и/мгУ ктрдинапьиЬмМменит си­

туацию и сможет предотвратить неуклонный рост преступности

«количество несчастных, каждый год приговариваемых к смер­ти за не столь серьезные проступки в нашем великом Лондоне, причиняет боль добросердечным людям», просветитель сфор­мулировал цель трактата более чем скромно — представить свое видение проблемы и пути ее решения именно «тем, у кого есть, что предложить для исправления этого зла»^{[369] [370]}.

В первой главе трактата «Возвращение вором покражи во избежание наказания или Преступление, порождающее но­вое преступление»^[371] Б. Мандевиль анализирует причины роста криминализации столицы в начале XVIII в. и, изобличая су­ществующую практику расследования имущественных престу-

плений, обращает внимание на порочную схему борьбы с этим социальным явлением. Лондону, как и любому мегаполису того времени, была свойственны множественные преступления про­тив собственности: «Город кишит распущенными, ленивыми и бессчетными нищими, преступники продолжают творить свои «черные» дела, а количество смертных приговоров за воровство и разбой, не уменьшается... Лондон страдает от преступности бо­лее, чем любой другой город», — отмечет Мандевиль в первых строках¹. В случае «громкого хищения» особо ценного ювелир­ного украшения, произведения искусства, иной материальной ценности всегда есть шанс возвратить украденное, обратившись, по словам автора, в «канцелярию Джонатана Уайлда». Владелец, утративший драгоценную вещь, давал объявление о пропаже в газету с просьбой вернуть за вознаграждение, и тогда «контора Уайлда» возвращала ценность за «комиссионные»^{[372] [373]}. Безусловно, в обстоятельствах, порожденных разветвленным преступным миром столицы и поактическим отсутствием полиции, послед­няя I L|Ti(TipO;> Мркак

это г11[1антм[1ойй«1</хоть«кйливЛМиансь> вериугьУуУадевное. Комментируя состояние полиции и правосудия в XVIII в., Дж.

рядок и частную собственность»^[374].

Мандевиль справедливо усмотрел в такой практике пороч­ный круг: кража — посредничество мошенников — успешное возвращение через обогащение безнаказанных мошенников — соблазн последующей кражи. Философ-моралист обрушивается с критикой на распространённую практику размещения в газетах объявлений о пропаже вещей, в которых обещалось вознаграж­дение тому, кто найдет украденное с обязательным указанием того, что возврат имущества не будет сопровождаться лишними вопросами. По его мнению, это практика не так безобидна, как кажется на первый взгляд, так как затягивает в преступный кру­говорот все большее количество людей, включая и сами жертвы, которые в стремлении вернуть дорогие им вещи потворствуют преступлению и бросают тень на свое честное имя. Эту цепоч-

ку он назвал «компоновкой нового преступления»¹: побуждение нищих и карманников обчищать чужие карманы и своеобразная гарантия безнаказанности за содеянное.

Мандевиль не скупится на критику властей и правоохрани­тельных органов за сотрудничество с так называемыми «воро- ловами». Он придерживается твердого убеждения, что таковых нужно жестоко наказывать, если будет доказано, что они «были вовлечены в преступный промысел, имея свою долю выручки, а потом свидетельствовали против своих бывших сообщников»^{[375] [376] [377]}. Несомненно, здесь проступает контора Дж. Уайлда, завоевавшая прочную репутацию гарантированного возврата утраченных цен­ностей. «Не проходило недели, чтобы в «Weekly Journal» или в «Daily Courant» не появилось заметки о новом аресте при содей­ствии Уайлда. Начинались такие сообщения обычно так: “В хар­чевню вошел констебль и с ним несколько понятых с Уайлдом по главе...”. Сообщения эти производили сенсацию, особенно если «улов» был таким, как весной 1724 г., когда Уайлд задержал це- лукшандГ О ma/Лгг 1/й ГУти LA vJ\             IvbffiAvpInl Еитоге

материй npecWn /и/ CFMa^^WiWy,w^e<icrra’lip, чНАюивдия, по сути, потворствовала его деятельности.

СКАЧШЖ.ЖВД^ЮЛАЙЖУНЕ" ства критикует более сурово за «ложный гуманизм», гранича­щий с безнравственностью, и двойные стандарты. Он подвергает разбору возможные мотивы тех, кто, по его мнению, косвенно способствовал росту мелкой преступности: «Я буду дураком, ска­жет некто, если не попытаюсь вернуть свою ценную вещь, пусть даже за вознаграждение... Лучше потерять часть, чем все... Я ни­чего не могу поделать с фактом существования воровства, поду­мает другой, так если мне хотя бы удастся вернуть свое, — это все что мне нужно. Что мне с того, что бедолагу повесят?.. Третий сердобольно скажет, что готов был бы и в десяток раз больше по­терять, лишь бы не быть причиной чьей-то смерти»^[378]. Такое отно-

шение можно счесть за «преступное бездействие», когда хозяин имущества, получив вещь обратно, на радостях стыдливо закры­вает глаза на то, каким путем к нему вернулось это имущество. Таким образом, основной груз ответственности за сложившуюся ситуацию памфлетист возлагал не на правоохранительные орга­ны, а как раз на «двуликое сознание своих соотечественников». Бернарда Мандевилл не без оснований считают строгим морали­стом, подчеркивая главный лейтмотив его произведений — скан­дальное и сатирическое осуждение общественных нравов, обли­чение всеобщей порочности и плутовства. А. Субботин предло­жил следующую оценку взглядов просветителя: Мандевиль был, наверное, первым из английских философов и моралистов, кто подверг это двуликое сознание своих соотечественников едкой и беспощадной критике и показал, с каким моральным отчужде­нием связаны их свобода, собственность и благополучие¹.

В первой и второй главах трактата Мандевиль не единожды подчеркивал свойственную высшему классу «моду на филантро- пию>4_вТом Н^ле XoZ>W(i|Z[e№?fCl|lw(yip, Аишпч] LllVpwi и престуинимам. &ивряднои дХиеУяЛтеиса МандавылУ в«Уечмвля- ет предпринятые ранее меры, которые продемонстрировали бес- СКАЖЮШОШЩЕШАеЖШМУНЕ'' нию автора, учитывающего возросший уровень криминогенной обстановки в условиях мегаполиса как показательный фактор, до­вольно печален. Филантропия, — рассуждает философ, — не будет иметь должного эффекта «на рыхлом фундаменте» обществен­ного отношения к феномену преступности. Рассматривая «раз­рушительные последствия платы за покражу», автор обрушивает критику на тех, кто готов скорее вернуть свое за вознаграждение, поощрив тем самым дальнейший рост преступности, нежели при­держиваться четкой позиции неотвратимого наказания за престу­пление, пусть даже ценой утраты своего имущество безвозвратно. «Эта проблема, — рассуждает Мандевиль, — также заслуживает

¹ Субботин А.Л. Бернард Мандевиль М., 2013. С. 23.

² К подобному приему Мандевиль прибегал в трактате «Благо­пристойные аргументы в защиту государственных публичных домов» (1742), где предлагал не бороться с проституцией, а легализовать ее. Подробнее см: Эрлихсон И.М. Памфлет Б. Мандевиля «Благопристойные аргументы в защиту государственных публичных домов» к вопросу о цели написания и жанре // Диалог со временем. 2011. Вып. 37. С. 66-87.

пристального внимания мудрецов, и мне хотелось бы, чтобы те, кто наделен излишним состраданием к мелким преступникам, за­думались, не обернется ли их несвоевременная жалость еще боль­шей жестокостью впоследствии»¹.

Автор трактата обращается к примеру типичной истории малолетнего жулика, который рано вкусил ощущение безнака­занности за преступления. От раза к разу его противоправная деятельность становятся более изощренной, преступное ремесло затягивает, и шансов дожить до среднего возраста у него оста­ется все меньше. Его судьба предначертана и выбор невелик: делиться большей частью награбленного с «вышестоящими рангами» преступного мира, тем самым пребывая в постоянной необходимости грабить постоянно, либо, дерзнув проявить ли­дерство, быть проданным своими же товарищами по цеху, «как загнанный олень скрываться от преследователей, но, в конце концов, оказаться там, где ему и положено быть, — на висели­це»^{[379] [380]}. В глазах Мандевилл общество косвенно виновно в том, что ^не ЛЛоТОС^г                            М Еёроч-

Hor^pyra^^r^XrntlSii^BJlufl/ero еуцй1ШИ1я1мости и равнодушия. В своих социальных эссе он призывал оставить

СКАЧАЖЙШВЩЕ&Ш1ПДЙШУНЕ'' ся принципа справедливого и неотвратимого наказания. Спустя половину столетия известный пенитенциарист Чезаре Беккариа обстоятельно обосновал фундаментальный закон уголовного правосудия: осознание преступником неотвратимости и неза­медлительности даже незначительного наказания гораздо эф­фективней, чем страх перед более суровым наказанием, которо­го возможно избежать. Очевидно, что нравственные максимы Мандевилл предвосхитили положения классической пеноло­гии — науки об исполнении наказания.

Подводя итоги первых писем, философ-моралист призыва­ет к более тщательному исполнению буквы закона, как со сто­роны магистратов, так и рядовых граждан, предупреждая, что в противном случае количество преступников будет возрастать ежечасно, а разобщенные шайки превратятся в профессиональ-

ные преступные сообщества, чья деятельность будет вдохнов­ляться и направляться из единого координирующего центра.

Самое яркое и шокирующее своим содержанием эссе пред­ставлено в третьей главе «О Дне казни, о поездке в Тайберн, а также слово в защиту анатомических вскрытий» ¹. Колоритное описание тайнбернской ярмарки (особенно если учитывать то обстоятельство, что речь идет не о художественном произведе­нии), приводимое Мандевилем на страницах трактата, эпатиро­вало даже современников, которые неоднократно становились невольными или намеренными участниками этого зрелища. Язык Мандевиля вообще отличается живостью и образностью: так, описывая процесс препровождения преступников к месту казни, нюансы поведения толпы и самой жертвы, он словно кла­дет мазки на холст, и фрагменты его трактата превращаются в ожившие гравюры Уильяма Хогарта.

 

У. Хогарт. Серия «Прилежание и леность» одиннадцатый лист «Ленивого приговаривают к казни через повешенье» ^{[381] [382]}

В такой день, отмечает автор, даже самые закоренелые грешники должны погрузиться в глубокую печаль и хранить молчание, от преступников ожидаемо состояние замкнутого са­мосозерцания с признаками совестных мук или вполне понят­ное тревожное беспокойство. Но дорога в Тайберн являет прямо противоположную картину: «все наоборот: чудовищная спешка тюремщиков, злобные взгляды преступников... грубые голоса и дерзкий смех,., реки пива и других горячительных напитков, черные руки, богохульные шутки.... и все это под грустную ме­лодию металлических оков»¹. Мандевиль дает подробное описа­ние первого появления повозок, подгоняемых палачом, из ворот тюрьмы, где их ревом встречает радостно возбужденная толпа, для которой «ярмарка Тайберна» — излюбленное зрелищное шоу. Беспрестанный гомон голосов, брань, выкрики прокля­тий доносятся из каждого угла тюрьмы Ньюгейт, как бы между прочим, отмечает автор, в толпе своим ремеслом промышляют прост итутк и, на кулаках.могут сцепиться провокатор и спрово-

то, кто будет расшвыривать трупы кошек, собак и прочую «гряз-

 

дороги в Тайберн.

Описанная Мандевилем толпа — словно живая иллюстра­ция к характеристике, данной Г. Лебоном спустя много лет в его классической работе «Психология народов и масс»: «сознатель­ная личность исчезает, причем чувства и идеи всех отдельных единиц, образующих целое, именуемое толпой, принимают одно и то же направление». На волю отпускаются сдерживаемые в обычной жизни инстинкты: буйство, свирепость, беспочвенный энтузиазм и героизм и эта «зараза», как ее называет Лебон, по­добно смертоносной болезни, инфицирует составляющих толпу индивидов, превращая их в безвольные автоматы^{[383] [384]}. Мандевиль обращает особое внимание читателя на одно обстоятельство: заключенным на каждом шагу протягивают алкоголь, а те ста-

новый акт — сцена перебранки за тела повешенных между СКАШО'даШБЖСТЖШНЯМУНЕ'' ственников или «преступного клана» повешенного, требующих предать земле непоруганное тело, которое к тому же, по их мне­нию, обладало чудодейственной силой. Примечательно, что в данном пассаже от морализаторства и религиозной риторики, Мандевиль, словно ведомый врожденной практичностью гол­ландского буржуа, делает резкий переход от рассуждений о душе к чисто утилитарному предложению выделять определенное ко­личество трупов для анатомических исследований. Здесь надо уточнить, что он предлагал не кардинально новое, но централи­зацию и упорядочивание уже существующей практики, которая была оправдана в плане целей, но выглядела отталкивающе в своей реализации. Мандевиль, сам профессиональный врач, не преминул высказать своего отношения к нелепым средневеко­вым предрассудкам, благополучно сохранившимся в просве­щенное время рационалиста и прагматика Вильгельма III: «Я не хочу показаться жестоким и бестактным в отношении человече-

ского тела, но считаю, что суеверное почтение, которое питают обыватели к мертвым телам, пагубно для общества. Здоровье и крепкое тело — наиболее желанные из земных благословений, и

потому мы должны поощрять совершенствование медицины и хирургии, если это в наших силах»¹.

Четвертая глава трактата Мандевиля содержит анализ «ложных суждений, возникающих от созерцания предсмерт­ного поведения приговоренных к казни»^{[385] [386]}. Публицист высказал интересное предположение: причина участившихся казней в Тайберне может быть сокрыта, в том числе, и в поведении тол­пы (спрос рождает предложение!), которая побуждает преступ­ника к проявлению смелости и аплодирует «хорошей смерти». Мандевиль заклеймил такое поведение «соучастием во Зле»^{[387] [388]}. Философ сравнивает психологию толпы, пришедшей на казнь, с состоянием опасной экзальтации, в которую впадали первобыт­ные люди во время массовых человеческих жертвоприношений. «Поес: лись|1 чал1ж извращенное отношение соотечественников к принятию смер­ти: стоит ли рукоплескать негодяю, который, не раскаявшись, «смело погружает душу в пучину вечных страданий», — задается вопросам автор памфлета. Почему же тогда толпа радуется несо­крушимости злодея в его бесчестии, — недоумевает Мандевиль? В то же время, продолжает нить размышлений философ, публи­ка осуждающе освистывает проявление скорби и слез узника, которые как раз и могут быть признаками не малодушия, а ис­тинного раскаяния¹.

Автор выказал уверенность в том, что страх смерти испыты­вает каждый, и даже тот, кто принимает смерть с бравадой, но страх быть трусом в глазах толпы заглушает робкие всплески совести и последний шанс подумать о приготовлении души к другой жизни. Для Человека, осознающего ценность Жизни, — размышляет философ, — нет страха более могущественного, чем страх Смерти. «Живые существа обладают инстинктом самосо­хранения, люди, как самые разумные и совершенные, испыты­вают наибольшее отвращение перед смертью как распадом и бо­лее всего ценят жизнь. Нет страха, равного по могуществу страху смерти...»^[389], — пишет Мандевиль, касаясь важнейшей психологи­ческой и философско-этической проблемы. Каждый человек зна­ет, что, когда-нибудь умрет, но в обычной жизни под действием механизма психологической защиты страх перед неизбежностью и неизвестностью оттесняется на пеоиферию сознания, а то и в обласЩ          1/> vl

да и наким Ьа]э^1/п/ерШтот"1^’^зитеское^11цаага®в1ние_т им овладевает экзистенциальный ужас, достойно встретиться с кото-

ск/шйй^швдетйжийУНЕ" утопить свой ужас, заглушить мысли о смерти. Преступники, шествующие на виселицу, стараются побороть этот страх не толь­ко алкоголем, но и страстями — грехами гнева и гордыни: «Не человек может победить страх смерти, но то, что стоит выше че­ловека. Что же поддерживает его, в чем он черпает силу? Это не осознание невиновности, так как вина доказана, а преступления совершены. Не религиозное рвение, не любовь к родине. Да он не претендует ни на то, ни на другое. Вы скажете, что он не верит ни в Господа, ни в загробную жизнь? Посмотрите на него, и вы поменяете свое мнение. У атеизма другие симптомы. Жалкий мо­шенник, даже не умеющий читать и не утруждавший свою голову сколь-либо серьезными мыслями, заблудится в лабиринтах фи­лософии и метафизики, и едва ли станет убежденным атеистом...

Потому и храбрость его фальшива от начала и до конца. Страх смерти терзает его, но страх показаться трусом и стать посмеши-

щем в глазах себе подобных, перевешивает...»¹. Все это заглушает робкие всплески совести и последний шанс подумать о приготов­лении души к другой жизни.

Вообще проникновение Мандевилл в область человеческой психологии неудивительно, ведь он был врачом, и понимание психических процессов, на наш взгляд, является одной из силь­ных сторон трактата, позволившей прийти к оригинальным для своего времени выводам. Ложные суждения, возникающие у публики от созерцания предсмертного поведения висельников, автор частично объясняет укоренившимся архетипом поведения

ранних христианских мучеников, которые с готовностью и кро­

тостью, сродни истинному мужеству, принимали смерть в огне или других муках. Подобное поведение сформировало отноше­

ние к проявлению твердости перед лицом смерти как к проявле­нию добродетели: «Таким образом, святые мученики страдали мужественно за веру, и, обладая секретом пути к вечному сча­

ху смерти, выказываемую святыми, со страстями, обуревающи-

СКДЧАН0ИЗС00БЩЕСТВА"ПАНЯМУНЕ"

законодателя на то, что публичность смертной казни утратила свои дидактические функции и больше не является эффектив­

ным средством устрашения и превенции повторных преступле­ний. Вполне естественно, что в вышеописанных условиях смысл наказания как кары за совершенное преступление пропадает, так как виселица превращается в театральные подмостки, на которых разыгрывается бенефис главного героя: «общество... хотело сделать из своих негодяев героев, восставших против вла­сти, эксплуатации, несправедливости. Поэтому казни собирали огромные толпы»^{[390] [391] [392]}.

Две последние главы трактата посвящены разбору и кри­тике современной Мандевилю системы уголовных наказа­ний, в частности — условиям тюремного заключения и прак­тике высылки уголовных элементов в британские колонии.

Рассматривая причины участившихся казней в Тайберне, дру­гими словами анализируя основания роста преступности, автор называет «вторую губительную крайность», которая, наряду с порочной практикой сотрудничества с ворами, ведет к крими­нализации столицы. Мандевиль убежден, что такая причина со­крыта в условиях тюремного содержания и методах обращения с теми преступниками, которых все же настигло правосудие — с арестантами Ньюгейта. Тревельян называл тюрьмы XVIII столе­тия «национальным позором», и это, пожалуй, один из самых мягких эпитетов. В английском тюрьмоведении распространены популярные клише «школы порока», «академии преступлений», «рассадники моральной чумы». Подобную характеристику усло­виям Ньюгейта представляет нам автор памфлета, не скупясь на живые образы и «жалящие» метафоры. Мандевиль задается вопросом: что кроме предельного разврата можно ожидать от содержания на малой площади сорока-пятидесяти арестантов, каждый из которых и попал в тюрьму, только «потому что был х^дшил!ТГзГОЯик?/ /И уШ>Е°Д-

черкинквт 1вго|рч/о в 3aMKB^JelUpe<li^aHcrroclwps®rS4«pe- ступники обоих полов, «с последствиями, которые можно пред- связи и сколачивают новые союзы, гордятся былой славой, окру­жая себя жуткими легендами. Даже получив приговор к высшей мере, в последние дни перед Тайберном «просто нет никакой возможности уделить внимание Душе, подготовить себя для дру­гого мира, потому что вокруг постоянный шум и возня»¹.

Сквозь страницы трактата «красной нитью» проходит глубо­чайшая мысль — причины преступности имеют социальные кор­ни и произрастают из пороков общества. Малолетние преступ­ники — прежде всего жертвы социальных деформаций, — убе­жден автор. Несовершенство или даже порочность общественно­го отношения к преступности приводит к тому, что юный жулик, вступивший на кривую дорожку по стечению обстоятельств или по легкомыслию, неизбежно превратится в закоренелого право­нарушителя. Одной из причин этой гибельной трансформации становятся условия содержания в тюрьме, которая становится «школой криминала», в которой молодежь перенимает навыки

преступного ремесла у своих старших коллег: «они... проводят часы, обсуждая, как вести себя на перекрестных допросах, чита­ют лекции о том, как усыпить бдительность жертвы и ограбить ее» ¹. Мандевиль ставит вопрос о возможности перехода к оди­ночному заключению, предлагая соорудить «сто маленьких, но отдельных камер» по 12 кв. футов!, отделить подозреваемых от осужденных, мужчин от женщин. Предотвратив порочное об­щение с рецидивистами, можно будет ограничить их влияние на малолетних или невинно осужденных, считает Мандевиль. И вновь автор словно предсказал вектор предстоящего во второй половине столетия тюремного реформирования: одна из первых инициатив коснется жесткого разделения арестантов по груп­пам: по полу, возрасту, отделение подследственных от осужден­ных, рецидивистов от осужденных впервые.

Лондонская долговая тюрьма. XVIIIeek2

Второе предложение Мандевиля касается установки фик­сированных условий по процедуре подготовки осужденного к исполнению смертного приговора. Срок ожидания помило­вания должен быть четко определен, по истечении этого сро­ка осужденному предоставляется один день для прощания с друзьями и родственниками, после он должен ожидать испол­нения приговора в полном одиночестве. Доступ к нему может быть только у надзирателя (строго проинструктированного о недопустимости проноса спиртного) и священника. Это помо­жет преступнику «приготовить душу к вечности». Мандевиль приводит пример «других протестантских стран за морем», очевидно имея в виду родную Голландию, где практика обще­ния с духовником в день перед казнью вменена в обязанность священнослужителям либо по линии церкви, либо по указа­нию городского магистрата. Автор предлагает также ограни­чить рацион питания приговоренного к смертной казни хлебом и водой, как символ поста и приготовления тела к «получе­нию                                   /1/4J.1/ yQQД Дг/ ОД'МА/Ц' LMiEmn

освоДТт оЕо J /и№дау1/т1даиш1)1 си души. В таких условиях у человека будет возможность прове-

СКАЙАЖ^^йдаШЙЙШУНЕ" чувство смертности, смириться и приготовить Душу к встрече с Господом. И вновь Мандевиль практически интуитивно наме­тил второе важнейшее направление предстоящего пенитенци­арного реформирования — закрепление практики церковного тюремного служения в английских местах заключения¹.

Соблюдение вышеобозначенных предложений будет способ­ствовать пенитенции ^{[393] [394]} . Почувствовав раскаяние и освободив душу на исповеди, воодушевленный верой преступник сможет укрепить дух постоянной молитвой и уповать на прощение Всевышнего. Вот тогда, когда его повезут на место проведения экзекуции (кстати, Мандевиль был противником публичных казней, и подчеркивал, что процедура должна производиться in camera, что полностью созвучно направлениям будущей реформы), его «пронзительные вопли, жалобы, рыдания будут разрывать сердца зрителей, а по­токи слез, льющиеся по впалым щекам из обезумевших глаз будут свидетельствовать о страдании, ужасе и невыразимой агонии его души»¹. Это будет уроком для легкомысленной и распущенной толпы «негодяев обоего пола», пробудив их души из летаргии, в которую они загоняли их так усердно.

И, наконец, последняя глава трактата посвящена «Акту о перевозке» каторжников, принятому в 1718 г.^{[395] [396] [397]} Данный акт пред­писывал в целях снабжения колоний рабочей силой пересылать осужденных преступников за океан. Мандевиль дает краткий обзор «оптовой торговли ссыльными»: по договору о перевозке заключенных капитан получал по 40 фунтов за каждого. Но по­лучить заработанные деньги он мог только по возвращении из заокеанского путешествия, предъявив «свидетельство о высад­ке», полученное от колониальных властей. «Несмотря на запрет на возвращение в Англию под угрозой смертной казни, многие каторжники, хлебнув “райской жизни” на плантациях, рискова­ли 1ф1^р,ОадЛ^Ы|/1тР^|^^р^М|Ы4дЦ^Е. Так, вернулвс! изЫменятам IwnWWJMwpc         вравда

уже после того, как стала преуспевающим плантатором и ско- прос: почему уголовники, презрев опасности и тяготы путеше­ствия, возвращались в криминальную столицу Великобритании, рискуя вновь оказаться в тюрьме? Эта головоломка равно за­нимала Мандевилл, признававшего, что «намерение высылать тех, кто совершил незначительные преступления, вместо того, чтобы их вешать, справедливо и достойно похвалы, и было раз­умно ожидать, что это станет лекарством от величайшего зла». Но, — продолжал он, — наши хитроумные преступники свели эффективность закона к нулю. Кто-то бежит во время путеше­ствия, кто-то сбегает до того, как производится посадка на борт, а кто-то возвращается по истечению срока наказания.

 

HTTW/VKd^^/₽ANMUNE

 

Более того, эти «прожжённые негодяи», с которыми обра-

ремесла, им неведомого в силу их природного простодушия»^{[398] [399]}. Мандевиль предлагает решить эту проблему оригинальным способом: обменивать уголовников на тех европейцев, которые томятся в рабстве в Марокко, Тунисе, Алжире и других бербер­ских странах. Конечно, предусмотрительно оговаривался он, мне возразят, что эти люди обратились в ислам, и кто гарантирует, что мы произвели обмен с выгодой для себя? Но, по мнению ав­тора, выгода очевидна, так как «избавляясь от трусливых воров, бесчестных мошенников и неисправимых негодяев, мы получа­ем храбрых, трудолюбивых и полезных людей»^[400]. Мандевиль не видел препятствий для заключения соответствующих соглаше­ний с берберами, которые едва ли будут церемониться с англий­скими каторжниками, так как в их обычае обращаться с рабами
с максимальной суровостью, которая и станет лучшим наказа­нием. Это предложение вполне в духе представлений позднего меркантилизма, одним из важных элементов которого было по­ложение о необходимости многочисленного и постоянно расту­щего населения как источнике национального богатства, разу­меется, не фактического, а потенциального. «Несомненно, — пи­сал известный экономист Чарльз Давенант, — что люди — это главная ценность, но только в том случае, если они грамотно трудоустроены и заняты полезными ремеслами»^[401]. С мерканти­листической точки зрения, толпы маргинальных элементов, поглощающих национальных продукт и доказавших свою бес­полезность в производстве материальных благ, были ненужным балластом, от которого нужно было избавиться с максимальной выгодой для государства. И хотя, положения утилитаризма как философско-этического учения были сформулированы только в

конце XVIII века И. Бентамом, мы определенно можем назвать Мандевилл его предвестником, так как и в анализи но-исполнительной политики в XVIII столетии. Четко сформу­лированные умозаключения о социальной обусловленности преступления и влиянии общественной среды на состояние и динамику преступности практически на полвека опередили ос­нователей мировой пенологии. Философ-моралист был строг с собой и исключительно строг с обществом. Бернард Мандевиль происходил из семьи врачей, и даже защитил диссертацию по медицине, но в своих трудах задавался символичной целью — препарировать пороки общества. Его предложения по борьбе с преступностью едва ли назовешь гуманными — чего только стоят идея обмена ссыльных на пленных или ограничение раз­мера одиночной камеры 12 квадратными футами! Но таковыми они кажутся только на первый взгляд. Мы должны учитывать, во-первых, нюансы современной автору практики исполнения наказания в эпоху «кровавых кодексов», а, во-вторых, тот долгий

и тернистый путь, который проходят «частые пороки», прежде превращаются, согласно знаменитой формуле в «общественные добродетели»¹.

Анализируемый памфлет полностью выдержан в духе фи­лософии Мандевилл, видевшего одну из ключевых функций го­сударства в укрощении низменных инстинктов и регулировании человеческого поведения, и его идеал общественного устройства заключался вовсе не в безудержном разгуле страстей, как утвер­ждали его оппоненты, вводимые в заблуждение провокацион­ными названиями его трактатов. «Во всех обществах, больших и малых, долг каждого его члена — быть добрым, добродетель следует поощрять, порок не одобрять, законы соблюдать, а пра­вонарушителей наказывать»^{[402] [403]}.