От «большой вены» К «красной вене»: демократия как «состояние равновесия» и парадоксы «народной республики»

 

Обрисованная обстановка и вся тогдашняя деятельность «2½ Интернационала»[704] – вот те опорные точки анализа, способного избежать противоположной опасности – предвзятого перечеркивания теории и практики австромарксизма ввиду его «реформистской» сути, приправленной «революционной фразеологией» и столь же рафинированной, сколь и мистифицированной культурной отсталостью. Такой анализ позволит вместе с тем избежать риска его апологетической переоценки и осовременивания австромарксизма[705]. Эта критическая оговорка вызвана – помимо прочих причин – недавними хорошо документированными работами Клауса Нови и Петера Горзена по социальной и культурной политике застройки «красной Вены»[706]. Оба автора, отдавая справедливую дань оригинальному опыту австромарксизма, слишком уж переоценивают нынешнюю актуальность этой «внеисторической» модели или напрямик указывают на нее как на предвосхищение современной политики и опыта администрирования[707]. Согласно Горзену, политика застройки «красной Вены» явилась результатом выбора некоего «третьего пути», в чем и состоит нынешняя актуальность и поучительность австромарксизма. Это был своего рода третий путь развития архитектуры и строительства: нечто среднее между модернизмом и традиционностью, монотонностью и экспрессивностью, «новой деловитостью» (neue Sachlichkeit) и орнаментализмом[708]. Архитектоническое решение застройки «красной Вены» в отличие от функционалистского авангардизма Ле Корбюзье, Гропиуса и Немецкого союза строителей, в отличие от основательности Лооса, увязываемой с психологией средних слоев, имело то преимущество, что оно приспосабливалось к реальному процессу борьбы форм сознания, вызванной модернизацией, и к сложности социализации рабочих, если учитывать общинные корни «среднего сословия», во всем своем эклектизме и непоследовательности это решение отражало как раз ту самую «синхронность асинхронного», о которой так настойчиво говорили Блох и Кракауэр[709]. Архитектура «красной Вены» как выражение противоречивости старого и нового, коллективной ностальгии по орнаменту и стремления к новизне и простоте, архитектура «красной Вены», не понятая, не признанная как буржуазными, так и советскими критиками, является, по Горзену, более реалистичной, более конкретной, более подходящей для эпохи «классового сознания» и, наконец, «более гуманной», нежели рационализм функционализма, который на основе классического механизма замещения предполагает заведомую устарелость «доиндустриальных» форм социализации и жизни[710].

В этом весь Горзен. Нет сомнения, что его интерпретация убедительна с точки зрения правильного понимания наиболее важных и часто упускаемых из виду точек пересечения различных уровней политики австромарксизма. При ближайшем рассмотрении этой интерпретации, однако, иногда поражает наличие очевидных противоречий, свойственных также и другим – часто надуманного и «синтетического» характера – реконструкциям венского эксперимента. Мало того, что замалчивается само по себе весьма важное обстоятельство – значительные трудности, которые встретила политика австрийской социал-демократии со стороны средних слоев, – данное толкование содержит слабое обоснование поражения политики социал-демократии и сводит его то к непреодолимым препятствиям объективного характера, то к исключительно субъективным «ошибкам». Разговор о третьем пути австромарксизма в период между двумя мировыми войнами, однако, имеет смысл лишь при желании пролить свет на идейно-политическое наследие, оставленное в тени двумя самыми влиятельными течениями в рабочем движении. Под этим углом зрения опоздание, с которым начато непредвзятое изучение австромарксизма, несомненно, указывает на сохраняющиеся важные неосвещенные и неосвоенные темы как в коммунистическом, так и в социал-демократическом лагере. Употребление этих выражений вместе с тем обусловлено необходимостью исследовать исторически опробованный и трагически провалившийся эксперимент. Этот опыт, таким образам, совершенно определенно свидетельствует о существовании целого ряда нерешенных проблем, отнюдь не предвосхищая возможности их готового «решения». Именно ввиду такой противоречивости имеет смысл взяться за исследование всей сложной сети взаимозависимостей, всей густой паутины взаимных влияний, существующих между политической теорией австромарксизма и культурной средой «большой Вены» в момент ее превращения в «красную Вену».

Австромарксистские дискуссии 20-х годов не обходят вопроса о культуре «большой Вены». Вокруг этого вопроса завязывается интенсивный диалог, который приобретает особое значение именно в плане политической теории. В противоположность тогдашнему мнению Августа Тальгеймера[711] этот период не был отмечен «распадом австромарксизма» – наоборот, это было время интенсивного его развития по проблемам государства и демократии, время наиболее широкого влияния австромарксизма в среде европейского рабочего движения.

Не менее ошибочным оказалось и предположение Карла Радека, сформулированное им в 1921 году в «Теории и практике 2½ Интернационала». В этой острой и беспощадной полемической работе Радек попытался объяснить «венский вариант» с помощью классической схемы «рабочей аристократии». Поэтому Бауэра он назвал «учеником Каутского и – наряду с Рудольфом Гильфердингом – крупнейшим представителем каутскианства»[712]. Радек, правда, признал – в отличие от последующих официальных выступлений Коминтерна – «неконтрреволюционный» характер руководителей рабочего сообщества и в отличие от деятелей II Интернационала – подлинность идейного содержания австромарксизма. Но именно в тот момент, когда Радек обнаружил, как ему показалось, «наиболее слабое» место австромарксизма – в отказе от ведения пропаганды в пользу «неизбежной революционной борьбы»[713], он невольно продемонстрировал противоречивость понимания III Интернационалом революционного процесса как быстрого завершения тенденции кризиса капитализма и неизбежного, почти автоматического перехода рабочего класса от частичных требований к прямому столкновению. Все это подрывало его концепцию «единого фронта», содержавшуюся в тезисах о тактике, одобренных IV конгрессом Коминтерна 5 декабря 1922 года[714].

Исходя из прямо противоположного тезиса, в соответствии с которым в кризисе выявляются черты нового устройства экономики и власти в капиталистическом обществе, Бауэр вслед за падением коалиционного правительства и изменением соотношения сил в результате избирательной кампании 1920 года (христианско-социальная партия вышла на первое место с 82 местами в парламенте против 66 у социал-демократов) предпринял комплексный анализ «австрийской революции».

Принципиальному пересмотру подверглась теория «социальных факторов власти» в работе «Большевизм или социал-демократия?»[715]. Как указывалось выше, в этой работе Бауэр (хотя еще и в весьма туманной и неконкретной форме) наметил канву для выработки политической линии, проходящей посредине между каутскианской ипостасью демократии и «советской моделью» Ленина. Заключение, к которому он приходит, следуя этой канве, лишь чисто внешне созвучно линии Каутского. В сущности, аргументация Бауэра сильно тяготеет к странам Западной Европы и потому не противоречит утверждению о существовании множества путей, ведущих к социализму. Уже в следующем году Бауэр будет утверждать, что примеры преобразования капиталистической экономики европейского Запада подтверждают мысль о невозможности успешно следовать по пути революционных преобразований в форме насильственного перерыва постепенности. Подлинная революционность состоит для этих стран, по Бауэру, в сохранении преемственности производственного и государственного аппарата при переходе к новому социально-экономическому порядку. В противном случае существует риск обречь себя на ответные удары реакции (как учит трагический эпилог авантюризма советских республик в Венгрии и Баварии).

Ход и результаты бауэровского анализа нередко совпадают с линией исследований Гильфердинга об особенностях «организованного капитализма», теоретические корни которых следует также искать в антимеханицизме и в тенденции к антиэкономизму, с чьей помощью довоенный австромарксизм решал проблему соотношения между капиталистическим развитием и политикой рабочего движения. Однако, как станет очевидным в дальнейшем, Бауэр облек политико-институциональные моменты совершенно иными функциями, о чем свидетельствовало его отношение к проблеме социальных преобразований. Отказ от «чисто» советских моделей, характерных для радикального утопизма (radikaler Utopismus), представленного Доймигом и Мюллером в Германии и Гортером в Голландии, мотивировался тем, что диктатура Советов, одним ударом уничтожившая возможность капиталистического управления предприятием, повлекла за собой анархию во всех отраслях производства, которую потом надо было устранять (ввиду не только противодействий и нарушений, вызванных ею в структуре технико-организационных взаимосвязей и разделения труда между различными секторами экономики, но и порожденных ею же центробежных эффектов в социальной субординации) с помощью государственной власти, которая в свою очередь стала в конце концов неконтролируемой и неизбежно принудительной.

Следовательно, подлинная революция в странах капитализма с высоким уровнем «рационализации» может произойти лишь при условии строгого соблюдения преемственности общественного процесса производства и товарообмена. Лишь при условии, если революция не отдаст свою судьбу на откуп мифическому «рабочему контролю» или резкому всеобщему огосударствлению, она способна будет встать на путь «систематического, планового преобразования», при котором постепенная экспроприация будет проводиться прежде всего в ключевых секторах производства и торговли. Сужение и устранение функций частного предпринимателя будут происходить во взаимосвязи с уже существующими условиями развития.

Адекватной политической формой такого процесса – в условиях которого классовая борьба промышленного пролетариата развертывается на фоне социального расслоения, усложняемого растущей ролью таких посредников, как менеджеры (Witrschaftsführer), инженерно-технический персонал, служащие, «рабочая интеллигенция», – является демократия. Для обоснования взаимосвязи между демократической формой революционного процесса и уравновешенной рационализацией Бауэр ввел понятие «социальных факторов власти» определенного класса, формально неравнозначное понятию «материальных орудий власти», хотя оба эти понятия и дополняют друг друга. Причем сущность первых заключается в численной и организационной силе класса, в обладании средствами экономического воздействия, в силе его идеологии и культурных традиций, притягательной не только для представителей данного класса, но и для других классов, тогда как сущность вторых представляют материальная сила (или количественный и качественный боевой потенциал) и военная организация класса. Демократия – это такая форма правления, при которой функции государства определяются исключительно социальными факторами власти без какого-либо вмешательства материальных орудий власти, нарушающих такое равновесие. Таким образом, в демократическом государстве «общая воля» представлена как естественный результат воздействия совокупности социальных факторов власти.

Однако вскоре Бауэр обнаружил противоречия и несоответствия в своей теории социальных факторов власти, которая была подвергнута резкой критике Лениным на II конгрессе Коминтерна[716]. С одной стороны, эта теория в трактовке демократии преодолевала чисто юридическую ограниченность последней и согласовывала ее с динамикой процесса социализации и со всей совокупностью классовых отношений. С другой же стороны, она вела к недооценке специфически политико-институциональной тенденции этой динамики, которая рассматривалась в отрыве от момента консенсуса, придавая последнему огромный, если не исключительный вес (о чем свидетельствует преувеличение «социализирующей» роли интеллигенции как создателя «общественного мнения»).

Серьезный пересмотр этого тезиса Бауэром нашел свое завершение в его книге об австрийской революции, написанной в 1923 году. Вопрос об отношении «социального» и «политического», который в работе «Большевизм или социал-демократия?» был тенденциозно заострен или выпрямлен, в новой книге был подвергнут сомнению. Акцент был теперь сделан на процессе демократического преобразования и его возможном итоге. Бóльшая часть критиков австромарксизма сосредоточивает свое внимание на понятии «народное государство» (которое Бауэр относил на счет Австрийской республики), интерпретируя комплекс тезисов, отстаиваемых в работе «Австрийская революция», как символичное выражение слепого «демократического оптимизма», свойственного всей социал-демократии и приведшего к трагическому поражению рабочего класса в Австрии и веймарской Германии. В действительности же эти критики, вырывая те или иные формулировки из контекста бауэровского анализа, просто-напросто игнорируют отдельные этапы развития австромарксистской дискуссии или упускают из виду то содержание, которым наполнялись такие понятия, как народное государство (Volkstaat) и народная республика (Volksrepublik), в ходе дискуссии того периода – дискуссии, в которой участвовали как интеллектуалы-марксисты, так и ученые-обществоведы других направлений.

Понятие народной республики ставилось Бауэром в прямо пропорциональную зависимость от равновесия классовых сил. Данная взаимосвязь анализировалась им на далеко не оптимистическом фоне: теоретическая перспектива лишь с большой натяжкой могла быть отделена от политических итогов развития социал-демократии в первые годы республики. Выражение «период равновесия классовых сил» относилось к истории Австрии 1919 – 1922 годов, то есть к отрезку времени от создания коалиционного правительства до подписания Женевских протоколов. В этот период все более обострялось контрнаступление буржуазии на позиции самоуправляемой демократии, основанной рабочим классом в 1918 – 1919 годах. Но в этом историческом соотнесении понятия состояния равновесия (Gleichgewichtszustand) как раз и заключается отличительная черта бауэровской проблематики, связанной с прежними и современными ему формулировками этого понятия в среде марксистов[717].

Согласно трактовке, содержащейся в книге Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства», состояние равновесия относится к историческому периоду зарождения абсолютной монархии, который характеризуется симбиозом феодальных и буржуазных производственных отношений. То есть равновесие здесь представлено как равновесие между буржуазией и традиционно господствующими сословиями. Эта концепция фигурирует также в историко-политических работах Маркса, где он указывает на ту ситуацию застоя классовой борьбы, в обстановке которой возникает феномен бонапартизма. Но если в обоих предыдущих исторических примерах государство обособляется в качестве независимой власти (selbständige Macht), подминающей под себя все классы, то в специфической обстановке австрийской демократии классы, как утверждал Бауэр, по существу, стоят перед «необходимостью поделиться друг с другом государственной властью»[718]. Принципиально новое содержание, вкладываемое Бауэром в это понятие, по сравнению с первоначальным его истолкованием у Маркса и Энгельса заключалось в его применении к политической эволюции, ускоренной в результате войны и нарушившей традиционную структуру государства, что привело к участию рабочих партий в коалиционных правительствах.

Не составляет труда обнаружить те связующие звенья, в том числе и терминологические, которые роднят развитие теоретических размышлений Бауэра с новыми позициями других представителей социал-демократической интеллигенции. Отрыв их от контекста означает неизбежную путаницу существенно отличающихся друг от друга понятий. Ведь и Каутский в эти годы также обосновывал свой тезис о неизбежности коалиционного правительства «состоянием равновесия»[719]. Однако, в то время как у последнего «состояние равновесия» охватывало целый исторический период перехода к «государству будущего» (Zukunftsstaat), полностью замещая таким образом «диктатуру пролетариата», у Бауэра это понятие характеризовало внутренне противоречивый, лишенный стабильности и кратковременный период, чреватый драматическими последствиями. Именно в этом смысле следует понимать мысль Бауэра о прямо пропорциональной зависимости между понятиями «равновесия» и «народной республики» (под которой подразумевается не окончательный вариант счастливого государства, отражающий «мелкобуржуазные иллюзии» относительно исчезновения конфликтов, а, скорее, динамическое искомое в лице послереволюционного австрийского государства, не являющегося «ни средством господства класса буржуазии над пролетариатом, ни средством господства пролетариата над буржуазией»[720]).

Соразмерно тому, как политическая теория предполагала констатацию абсолютной новизны институциональной фазы развития, начавшейся в результате роста политической сознательности рабочего движения, нить бауэровских размышлений неизбежно переплеталась с тематикой большой социальной и политической науки, которая начиная с военных лет приступила к переоценке понятия «демократии» в свете трансформаций, происходивших в сфере государства и права. И именно Ганс Кельзен в очерке, посвященном «политическим теориям Отто Бауэра»[721] и опубликованном на страницах журнала «Дер кампф», обнаружил подводные течения в сторону «ревизии» понятия «равновесия классовых сил» применительно к Австрийской республике периода 1919 – 1922 годов. Возвращаясь к своим тезисам, выдвинутым четырьмя годами ранее в книге «Социализм и государство»[722], против которой остро полемизировал Макс Адлер в работе «Марксистская концепция государства»[723], Кельзен (отчасти уточняя и развивая свою позицию) предъявил Бауэру два обвинения: во-первых, существенный отход от «концепции Маркса и Энгельса о сущности, зарождении и упадке государства» (Маркс и Энгельс усматривали в последнем «специфическое орудие борьбы классов», которое отомрет по мере углубления коллективных начал и ликвидации классовых противоречий); во-вторых, опровержение собственной плодотворной и серьезной критики в результате апелляции к идеологии «конечной цели» путем фетишизирования химерического «государства будущего» с полной гегемонией рабочего класса[724]. Идея демократического государства как «народной республики», как «бесклассового» государства, возражал Кельзен, не имеет ничего общего с теорией Маркса и Энгельса, согласно которой народное единство не что иное, как обманный маневр буржуазии[725]. Более того, обосновывая свой анализ на соотношении сил и, следовательно, полагаясь на количественную сторону «прогресса», связанную с завоеваниями класса трудящихся, Бауэр логически должен был допустить, что раскол произошел не столько в результате краха габсбургской империи и установления республики, сколько «в результате длительного процесса усиления позиций пролетариата, начавшегося задолго до войны»[726]. Если рабочему классу удалось добиться сплочения сил еще до 1918 года благодаря фундаментальной реформе, в результате которой было введено всеобщее избирательное право, то это означало лишь количественное, а отнюдь не качественное отличие «послереволюционного» государства от «дореволюционного». Следовательно, «это государство лишь на одну ступень будет отличаться от той социальной формы (soziales Gebilde) будущего, которая соответствует социалистическому идеалу, и эта ступень может быть преодолена путем решительной реформы, а не обязательно в результате революционного перелома»[727]. «Классическому» революционному марксизму (законными душеприказчиками которого были, по мнению Кельзена, большевизм и его сторонники в среде австрийской социал-демократии, такие, как Макс Адлер[728]) Кельзен противопоставил принцип различия между возможностью и необходимостью. Последнюю он связал с еще в достаточной мере мифологически-идеологическим взглядом на современную историю, согласно которому «существуют принципиальные, качественные различия там, где в действительности существуют лишь количественные различия»[729], тогда как первую ассоциировал с более точным динамическим воззрением на социальный феномен, который благодаря этому действительно становится открытым для активной и сознательной реформистской деятельности.

Таким образом, Кельзен пытался рассматривать новое направление деятельности австрийской социал-демократии – при всех его противоречиях – как очевидную тенденцию к преодолению старой марксистской политической доктрины. Он не колеблясь определял эту доктрину как «анархическую теорию», свойственную «пока еще узкой оппозиции, не имеющей какого-либо влияния на государственное управление и ведущей свою борьбу с государством вообще» и означавшую «поворот от Маркса к Лассалю» посредством многозначительного признания, что «это государство может быть и, более того, есть „ его “ государство»[730]. В соответствии со своей – во многом дальновидной – критикой того, что он считал нелепым пережитком, относимым к элементарному практически-идеологическому требованию не рвать пуповину, соединяющую современность с традицией, Кельзен ставил себе целью проведение четкой грани между рассуждениями Бауэра и «проленинским» философским радикализмом Макса Адлера. Это ясно из его работы «Маркс и Лассаль. Изменения в политической теории марксизма»[731], которая порой дословно воспроизводит мотивы его работы о Бауэре. В результате Кельзен четко отделил развитие идей Бауэра от философского «проленинского» радикализма Макса Адлера, связав его с позициями Кунова, Гильфердинга и Реннера, которые констатировали конец целой исторической фазы и приступили к последовательной, «конструктивной» переработке марксистской доктрины государства и права. По мнению Кельзена, Генрих Кунов (которого он считал «одним из лучших теоретиков марксизма») в своей опубликованной в 1920 году книге «Марксова теория истории, общества и государства» «покончил с политической теорией Маркса – Энгельса» и, оставив позади «полную полуутопической, полуанархистской революционности гипотезу о разрушении и отмирании государства», приступил к разговору о «новом государстве», «экономически и административно социалистическом»[732]. Однако наиболее содержательную историческую мотивацию «поворота марксистской политической теории от анархизма к наиболее энергичному проявлению приверженности методам огосударствления» следует усматривать в программной работе «Проблемы времени», которой Рудольф Гильфердинг открыл в 1924 году свой журнал «Ди гезельшафт» (заменивший «Нойе цайт»). Кельзен нашел в суждениях Гильфердинга следующее важное теоретическое положение:

 

«В своей работе Гильфердинг указывает на изменившееся отношение рабочего движения и социализма к государству. Уже нет необходимости отрицать государство, но есть необходимость исследовать его в интересах рабочего класса. Весьма поучительно и справедливо то обоснование, которое он дает этому повороту. С его точки зрения, негативное отношение марксизма к государству до революции объясняется двумя следующими обстоятельствами: отрицанием государства, лишавшего пролетариат решающего с политической точки зрения права голоса, участия в формировании всеобщей воли и теорией господствующего класса, отождествлявшей конкретно-историческое государство с государством вообще»[733].

 

Обращение к суждениям Гильфердинга, несомненно, достигло своей цели. Особенно если учесть, что за тем значением, которое придается институциональному формализму в структуре концепции «организованного капитализма», обнаруживается та идея «активной стороны» как «контртенденции» и релятивизации «законов исторической необходимости», которая была в начале века оригинальным вкладом австрийской социал-демократии в дискуссию о ревизионизме. (Начиная со статьи 1915 года в «Дер кампф», где впервые введена концепция «организованного капитализма», эта последняя в дальнейшем излагалась Гильфердингом несколько раз: в общих чертах в ходе стратегических дебатов на Гейдельбергском съезде и в законченном виде два года спустя на Кильском съезде[734].)

В свете всего сказанного не приходится удивляться, что в чисто эволюционистском по содержанию докладе Гильфердинга на съезде в Киле утверждался активистский характер марксизма. Характерной чертой Гильфердинга как политика в послевоенное время являлось его указание на факт рабочего движения в преобразовании внутренней динамики системы капитализма и в пробуждении в ней «революционных тенденций». Выступление широких организованных масс решительно меняло всю логику развития, представляя собой качественно новое явление. В результате этого происходил, однако, отнюдь не революционный перелом (когда «классовое сознание», в котором воплощается «объективный закон», ускоряет предсказанную катастрофу), а неуклонное совершенствование адаптационных возможностей механизмов капиталистической системы. Организованное и «активное» присутствие рабочего класса поворачивает вспять тенденцию к обнищанию и приводит в движение модернизаторские способности капитала, а само рабочее движение добивается значительных успехов в сфере заработной платы и законодательства. Данная внутренняя трансформация в динамике капитализма не может не отразиться на политико-институциональных формах, теряющих в ходе этой трансформации свою расплывчатость и неэластичность. Это снимает прежде всего коренное идеологическое положение марксизма о различии между базисом и надстройкой. «При республиканской форме правления, – утверждал Гильфердинг на II конгрессе Социалистического интернационала, – надстройка по-настоящему испытывает влияние власти, классовой сознательности и организационной силы пролетариата»[735].

Социал-демократический неомарксизм 20-х годов, как и Кельзен, увидели новый подход в переходе от «необходимости» к «возможности», иными словами, достижение конечной цели (Endziel) – осуществление социалистической перспективы – отнюдь не гарантировано какой-либо необходимостью, оно лишь возможно. С приходом организованного капитализма (в результате возникновения картелей и государственной регламентации отношений между капиталом и наемным трудом) «закономерность» («Gesetzmässigkeit») экономического развития порождает объективные предпосылки для появления у рабочего движения политических шансов (в веберовском смысле). Социалистические преобразования (которые трактуются у Гильфердинга как целостное, гармоничное и непротиворечивое планирование) уже не могут быть гарантированы «законами социального свойства», чтобы стать предметом осуществления сознательного плана. В основе проекта Гильфердинга лежит демократическое государство: «На наше поколение возлагается задача преобразовать при помощи государства, или сознательной социальной регламентации, экономику, организуемую и управляемую капиталистами, в экономику, управляемую демократическим государством»[736].

Автором более отработанного варианта аналогичного конструктивного подхода к «политической теории государства» (по выражению самого Гильфердинга в письме к Каутскому от 19 июля 1924 года)[737] явился Карл Реннер, которого Кельзен в своем очерке о Бауэре определил как социалиста-интеллигента, яснее других «увидевшего в государстве необходимое орудие социальной техники»[738]. Как и Гильфердинг, Реннер истолковал послевоенное развитие капитализма как постепенное сглаживание противоречий (апеллируя, впрочем, к однолинейно-ступенчатому прочтению марксистской теории цикла). Он также исходил из понимания «рационализации» как постепенного лишения капиталиста его руководящей роли и одновременного выдвижения новой научно-технической интеллигенции в сфере производства (то есть речь шла об «изменении функций предпринимателя», что стало стержнем теории «переходного периода» Шумпетера)[739]. Однако наиболее внятно и недвусмысленно Гильфердинг трактовал с технико-юридических позиций взаимосвязь между демократией и социализацией. Если капитализм и рабочий класс в своей совокупности создают поле процесса трансформации, предпосылки которой содержатся в самой «автоматике капитала» («Automatik des Kapitals»), субъектом реализации ее скрытых исторических возможностей оказывается государство. Это как бы новое видение лассальянского «рычага социализма» через фильтр кельзеновского прочтения Вебера; «демократическое государство» оказывается одновременно орудием и формальной оболочкой («гарантом») перехода к социализму. По сравнению с «эпохой Макса Вебера» – «эпохой социализации производства» – задача современного рабочего движения заключается в распространении этого процесса на сферу обращения[740]. Организованный капитал ограничивается созданием «рационализированных» экономических единиц. Но они открываются обществами лишь де-факто, а не де-юре. Само существование цепи компаний, управляемых и контролируемых новой научно-технической интеллигенцией, перечеркивает все возражения сторонников свободной конкуренции против социализма, доказывая, что сам капитализм в процессе развертывания внутренне присущей ему «рациональности» вытесняет частного предпринимателя из процесса производства. Конечно, не следует упускать из виду разрыв между этим фактическим состоянием дел и положением де-юре в правовом государстве. В преодолении этого разрыва как раз и заключается задача социализации. И переход к социализму оказывается лишь периодом постепенных реформ, необходимых для выполнения этой задачи[741].

Проблематика, развивавшаяся Реннером в 20-е годы, трудна для понимания без учета культурной обстановки в «красной Вене», которая стала ареной небезызвестной полемики о рыночной экономике и планировании. Эта полемика была вызвана «либеральным манифестом» фон Мизеса, а также дискуссией о военной экономике как грандиозной лаборатории «организованного капитализма» и об экономическом планировании в социалистическом обществе, начатых Отто Нейратом непосредственно в рабочем совете Мюнхена. Таковы те культурные ориентиры, на которых заострил свое внимание Кельзен и которые были взяты Бауэром за основу при обновлении им теории «равновесия классовых сил», несмотря на отмеченные расхождения с политическими выводами Реннера. Теоретически наиболее важный аспект ответа Бауэра Кельзену в связи с критикой «вульгарного марксизма» («Vulgärmarxismus») имел своим культурным фоном эпистемологию Эрнста Маха, который заменил понятия причины и сущности понятием функциональных отношений. Критика Кельзена, ответил Бауэр, поражает в самое сердце лишь «вульгарный марксизм», сводящий весь категориальный аппарат марксизма к «общим аксиомам», которые, «лишившись своего историко-систематического контекста», «смешиваются» им и «догматизируются»[742]. Одна из таких «аксиом» как раз рассматривает государство как орудие классовой диктатуры. Она получила широкое распространение в результате популяризации, на историческую неизбежность которой еще в 1907 году указал Бауэр в своей работе о «Капитале»[743] в связи с необходимостью внушения борющимся массам «сути» теории Маркса и Энгельса. Но буржуазные критики (которые рассчитывали, как выразился Бауэр в некрологе Максу Адлеру, «дереволюционизировать» («entrevolutionieren») рабочее движение) сочли эту «аксиому» единственным суждением, на которое оказался способен марксизм при анализе природы и динамики современного государства. Эффективность же подлинно марксистской критики в отношении «вульгарного марксизма», продолжал Бауэр, заключается в ее способности соотнести аксиомы с реальной действительностью посредством «метода сближения» (Annäherungsverfahren), или «приема сопоставления», заимствованного Бауэром непосредственно из эпистемологии Маха, положения которой он намеренно перенес в область «общественно-политической науки»:

 

«Любая наука воспроизводит факты (Tatsachen) в форме мыслей (Gedanken). Но ни одна наука не может сделать это полностью: факты приходится упрощать, типизировать, выражать при помощи символов. Знания любой науки, даже из „точных“ естественных наук, представляют собой всегда и исключительно приближения к фактам (Annäherungen an die Tatsachen). Та степень приближения к действительности, которая удовлетворяет исследователя, всегда зависит от практической цели исследования. „Мысленное воспроизведение фактов, – говорит Мах, – никогда не подразумевает фактов как таковых, а предполагает лишь важные для нас аспекты. В таком случае наша цель в исследовании так или иначе определяется практическими интересами“»[744].

 

Переход Бауэра от непродолжительной приверженности неокантианству на позиции махизма (о чем свидетельствует написанная в 1906 году статья «Марксизм и этика»[745]) произошел в период мировой войны, возможно, под влиянием Фридриха Адлера, который в 1918 году в одной из своих книг делал попытку соединения взглядов Маха с марксизмом, вернувшись, таким образом, к проблематике своей полемики 1910 года с Мерингом[746]. Не исключено здесь и влияние его культурных контактов с меньшевизмом во время русского плена. Впрочем, к этому же периоду относится и начало работы над «Картиной мира капитализма» («Weltbild des Kapitalismus»), испытавшей значительное влияние воззрений Маха. Возможность использования политико-теоретического ключа махизма для критики механистического понимания исторического материализма как фабрики универсальных законов подчеркивалась Густавом Экштейном (еще одним видным представителем австромарксистской интеллигенции, погибшим на войне). На такую возможность он указывал в своей книге «Марксизм на практике»:

 

«Согласно Маху, задачей науки является синтез человеческого опыта, притом в наиболее сжатой форме ввиду необходимости избавить грядущее человечество от вредного опыта. Но наука никогда не будет в состоянии заменить собой любой индивидуальный опыт: на деле единичное может быть достигнуто лишь на основе таких научных знаний, благодаря которым оно предопределяется соответствующим опытом. Это относится также к марксизму и его политике»[747].

 

Эта необходимость, столь четко сформулированная Экштейном, эхом повторилась в ответе Бауэра Кельзену. Постепенное приближение общих аксиом к фактам являлось в глазах Бауэра тем необходимым условием, без которого невозможен исчерпывающий ответ на вызов Кельзена, в критике которого он усмотрел реальное отражение новизны происходящих политических изменений современности и грандиозности задач, вставших перед социал-демократией. Ей не подобает более, продолжал Бауэр, по-прежнему оптимистически убаюкать себя историческо-космической картиной грядущего, которая, отождествляя или ставя в прямую взаимозависимость морфологический характер «законов движения» и их исторически сложившееся реальное воплощение, прочила классовой борьбе неизбежный подъем, кульминацией которого станет конечная цель – социализм. Теоретический «застой» можно преодолеть лишь путем обновления марксизма: детерминируя и уточняя тот общий набросок политической теории, который был предложен Марксом, путем соотнесения его с усложнившимися социально-историческими условиями. В концептуальном развитии и аналитическом применении на практике – при помощи «метода сближения» – общих аксиом и фактов заключается, по мнению Бауэра, единственный путь к этой цели. А отсюда следует, что и само «состояние равновесия» недостаточно сформулировать лишь в терминах общей теории, механически прилагаемой время от времени к различным конкретным случаям: прежде всего оно должно быть объяснено в своих частных аспектах, проявляющихся на современном этапе[748].