Маленькая страна Андрея Эшпая

 

– Ты дома? Телевизор опять не смотришь? Включай скорей, – торопливо проговорила в телефонную трубку знакомая. – Сейчас русская армия – прям все вшестером – пошла на Казань! А царица в фанерном храме молится, чтобы собрать новую рать – еще хоть пару мужчин!

Поиски пульта отняли некоторое время, так что штурма Казани я так и не увидел. Зато когда экран, наконец, засветился, я увидел комнатку с ободранными кирпичными стенами, заполненную людьми в разноцветных шубах, и услышал первую фразу: «Кто не согласен с предложением митрополита?»

«Сейчас объявят голосование, – рефлекторно подумал я. – Вот повезло. Никогда еще древнерусского партийного собрания вживую не видел».

Но вместо голосования собравшиеся вдруг принялись кричать друг на друга, истерично завывая и бессильно размахивая руками. Совсем как в программах Андрея Малахова. Поначалу казалось, что режиссер Андрей Эшпай хочет так пробудить в зрителях жалость к главному герою, которого играет Александр Демидов. Но после получаса просмотра я убедился, что в фильме кричат абсолютно все. Все и по всякому поводу.

 

Орущие женщины в горницах, орущая боярская дума, орущий церковный собор, молящийся царь, орущий в храме на Бога… Надо сказать, такой фон здорово мешает воспринимать содержание происходящего. Целая эпоха русской истории, непростая, тяжелая, страшная, однако во многих отношениях выдающаяся проходит перед телезрителями как сплошная, непрекращающаяся истерика. И градус этой истерики давит на нервы гораздо больше многочисленных натуралистичных зрелищ пыток и казней. В то, что Иван Грозный время от времени отрубал людям головы, веришь. Но в то, что он непрерывно орал на них, как капризная барышня?.. И при этом позволял отвечать им тем же? Да такой человек вряд ли смог бы руководить даже школьной экскурсией!

 

«Нельзя судить по одной серии, но если все же судить, после просмотра создается впечатление, что на Руси жили и делали ее историю только три типа людей: психопаты, одержимые и чернь. А главным антуражем, на фоне которого психопаты уничтожали, одержимые истерили, а чернь буйствовала, были иконы, – резюмировала свои впечатления одна телезрительница. – Все убивают и грабят, а потом усердно молятся. А как же торговый люд? А ремесленники? А менялы? Крестьяне, в конце концов?»

 

И действительно, народа в фильме не видно. Нет, иногда на заснеженную или, напротив, заволоченную дымом площадь выгоняют полупьяную массовку в народных костюмах. Но это все та же «чернь». Люди трудящиеся, вообще занятые чем-либо, кроме мелодраматического выяснения отношений, в русской реальности Эшпая отсутствуют.

 

В фильме полно массовых сцен. Вот только режиссер умудрился сделать их камерными. Камерный пожар Москвы, камерный бунт, камерные народные гулянья… Какой-то невиданный ранее в искусстве камерный монументализм лишает эти сцены естественно присущего им размаха.

 

«Мы выдержали две серии, третью смотрели вполглаза, – так начинается очередной зрительский отзыв. – Где история государства? Где красивые масштабные виды исторических резиденций, усадеб, палат царских? Где сведения о делах государевых? Все друг друга травят, режут, бьют, девок со стонами насилуют... Сценарий написан так, что нет общей задумки: какие-то отдельные сомнительные, пошлые куски из личной жизни бояр и царя, которые сняты в непонятных интерьерах».

При этом психологическая сторона эволюции главного героя, несмотря на все рекламные заявки, так и остается нераскрытой. Почему так удачно и дружно начавшиеся в середине XVI века реформы в Московском государстве в итоге привели к массовым репрессиям? Почему Иван Васильевич стал «Грозным»? Ответ на этот вопрос зрителям предлагают весьма ходульный: трудное детство, разгульная юность да плохие советчики. А еще мелочность. Мелочность, пошлость и грязь окружающей его нежную душу русской действительности.

 

Король и шут Павла Лунгина

 

– Ну, ничего, – говорили нам критики. – Сериал – это еще не картина. Вот выйдет осенью в прокат фильм Павла Лунгина с Петром Мамоновым и Олегом Янковским, и мы, наконец, увидим не картонного злодея, а настоящего царя Ивана. Недаром они собрали уже овации и восторги в Каннах…

Восторги скорее настораживали. Неужели в Европе готовы аплодировать правдивому облику русского государя? Открывшийся летом Московский кинофестиваль усилил сомнения. По слухам, из зала к концу сеанса сбежала половина публики. Не потому что было слишком страшно, а потому что «непонятно и скучно». Но, тем не менее, российские зрители продолжали надеяться, что на этот раз к празднику народного единства им покажут не «пиратов Смутного времени» (см. Наследник №18, 2007), а подлинного «Царя».

 

И вот праздник настал. Перед потрясенными зрителями кинотеатров взлетели в воздух разрубленные саблями куры. Оскалились отрубленные собачьи головы на седлах опричников. Во всю ширь раскрыл свою пасть злобный русский медведь, символ государства, веками пожиравшего своих лучших подданных. Сразу стало понятно, чему аплодировали в Каннах.

На фоне этого мира дикой природы мы увидели, действительно, неплохую игру очень хороших актеров. Вот только кого они нам сыграли?

 

Петр Мамонов. Некоторые рецензенты, шокированные его прыжками по горнице и шепчущим разговором с самим собой, назвали его «царем Горлумом Грозным». Даже и «великий грешник» типа шекспировского Макбета или Клавдия не выходит, – сетовали они. Так, какой-то шут гороховый. Что же в нем грозного? Нельзя, однако, не признать, что артист старался изо всех сил, вложив в роль, вероятно, немало глубоко личных переживаний. Только вот царь, все равно, вышел ненастоящий.

Олег Янковский (это была его последняя роль). К нам вышел седой мудрец, бывший барон Мюнхгаузен и Волшебник из «Обыкновенного чуда», давно переживший и свою жену, и свою эпоху. Уставший настолько, что каждое произнесенное слово давалось ему с трудом. Большую часть фильма он молчал и, с любопытством разглядывая чертежи итальянских машин, укоризненно смотрел на царя. Было ли это молчание святого? Сложно сказать. Иногда казалось, что под рясой скрывается постаревший прогрессор Странник из «Обитаемого острова» Бондарчука.

 

– Ты всему миру показал, что ад мы несем в себе. Трудно быть митрополитом в этом аду, – молча говорил он царю.

– А кому сейчас легко? – парировал царь.

Кузнецов и Домогаров сыграли очень убедительных палачей кровавого режима, хоть сейчас на Лубянку. Неважно, такими ли были настоящие Скуратов и Басманов. Важно, что и они, и организованный ими кремлевский процесс в шубах тоже производили нужное впечатление. И наконец, Иван Охлобыстин. Его роль царского шута стала, пожалуй, самой правдивой и самой загадочной. Соревнуясь с митрополитом за влияние на душу царя, он читает ему проповеди, смутившие бы самых убежденных еретиков. Однако царь почему-то слушает его и повинуется. И даже сжигая шута на костре, он, по существу, продолжает выполнять его волю, фактически помогая своему слуге совершить таинственное ритуальное жертвоприношение. А шут благодарит и благословляет его из огня. В многочисленных интервью, щедро розданных в течение года, Лунгин направо и налево сетует на типажи, «порожденные русским средневековым сознанием». Персонаж Охлобыстина, если и порожден средневековьем, то уж никак не русским. Впрочем, он, опять же, дополнял нужное впечатление. Впечатление нищей, навеки отсталой, погибшей страны.