Революционный террор в российской империи истоки, размах и значение

 

Революция становилась модой. Виктор Чернов(1)

 

 

ИСТОКИ

 

Одной из главных предпосылок эскалации экстремизма в России в период около 1905 года многие считают своеобразное сосуществование в одной стране социально-экономического прогресса и политической отсталости. Это обстоятельство вызывало непримиримые противоречия как между появлявшимися новыми социальными группами, так и внутри них. Члены таких групп не находили себе места в традиционной структуре самодержавного государства, этих «лишних» людей охватывало разочарование и чувство отверженности. Из среды последних и вышли многие будущие террористы. Они пополняли ряды различных революционных организаций, боровшихся с существующим режимом насильственными методами.

Радикальные круги 1860-х и 1870-х годов состояли главным образом из лиц, принадлежавших по происхождению или по образованию к привилегированным группам российского общества, которое продвигало их на более высокий по сравнению с присущим им от рождения социальный и интеллектуальный уровень(2). В начале же XX века огромное большинство террористов принадлежало к первому поколению мастеровых или чернорабочих, вынужденных перебираться в города из близлежащих сел и деревень в поисках места в мелких мастерских и на небольших фабриках. Многие из них происходили из обедневших крестьянских семей и с трудом привыкали к тяготам городской жизни. Мало того, что они жили часто в убогих экономических условиях, — они и психологически адаптировались к городу чрезвычайно медленно. Эти люди легко подпадали под влияние радикальной агитации и пропаганды после начала революции 1905 года, и не случайно, что не менее 50 % всех устроенных эсерами политических убийств было совершено рабочими(З). Многочисленные источники указывают на то, что еще большее число ремесленников и чернорабочих (часто безработных) принимало участие в террористической деятельности других радикальных групп, особенно анархических, хотя точной статистики на этот счет не существует.

В то же время все более охотно стали примыкать к экстремистам и женщины. Часто это были представительницы высшего и среднего классов, хотя к 1900 году революционное движение привлекало все больше последователей из низших слоев населения(4). В обществе шел быстрый процесс изменения семейных отношений и распространения грамотности. Стремящихся к самоутверждению девушек и женщин становилось все труднее удерживать дома, но доступ к высшему образованию был для них ограничен, места в политической жизни им не было, возможностей реализовать свой интеллектуальный потенциал не хватало. Это привело многих из них в ряды радикалов, где среди их соратников-мужчин они встречали большее уважение, чем в любых традиционных и законопослушных слоях общества(5). Таким образом, женщинам предоставлялись широкие возможности самоутверждения путем участия в подпольных организациях и сопряженных с опасностью действиях. К началу XX века женщины составляли почти треть Боевой организации эсеров и четверть всех террористов(б).

Женщины шли в революцию с самоотверженной преданностью идее и с крайним фанатизмом. Их готовность жертвовать собой ради своих убеждений как бы проецировала православный идеал женщины-мученицы на более чем светскую область — в сферу политического радикализма(7). Нужно отметить, что такой стиль поведения был распространен и среди евреек, закрепощенных в своих семьях при традиционном социальном укладе еще больше русских женщин. По некоторым данным они составляли 30 % женщин-эсерок. Их готовность к терроризму может частично быть объяснена тем, что, становясь революционерками, они порывали со своими семьями и культурными традициями на более глубоком уровне, чем мужчины. Вступая в революционное движение, еврейская девушка не только отрекалась от политических взглядов своих родителей, но и отвергала одну из фундаментальных основ еврейского общества — предписываемую ей традицией роль матери семейства(8).

В целом, и мужчины, и женщины, принадлежавшие к новому типу террориста, гораздо чаще, чем в XIX веке, происходили из различных населявших Российскую Империю меньшинств — таких, как евреи, поляки, народы Кавказа и Прибалтики. Эту категорию экстремистов составляли главным образом люди, стоявшие на самых низших ступенях социальной лестницы и бывшие по преимуществу необразованными. Лидеры радикалов, привлекая их к боевым действиям, взывали к их национальным чувствам, планируя использовать их не столько для достижения социально-политических целей, сколько в контексте национально-освободительного движения.

Вышесказанное не означает, что терроризм утратил свою привлекательность для привилегированных социальных групп (иногда даже аристократов) и для разночинцев (студентов, учителей, врачей, адвокатов и других представителей образованного общества). Многие, считавшие себя частью русской интеллигенции, были возмущены контрреформами Александра, которые ограничили или же де факте уничтожили политические достижения 1860-х годов. Они также были разочарованы провалом собственных усилий улучшить социально-политическую ситуацию в стране в так называемую «эпоху малых дел» (середина 1880-х — 1890-е). Все большее число этих образованных людей склонялось к экстремизму, считая, что эффективная мирная работа в рамках существующей политической системы более невозможна(9).

Многие из вышеперечисленных лиц обратились к идее террора частично в результате голода, последовавшего за неурожаем 1891 года и совпавшего с эпидемиями холеры и тифа в европейской части России в 1891–1892 годах. Общая нищета деревень усугубляла последствия стихийных бедствий(Ю). К направленным на облегчение ситуации действиям правительства прибавились усилия многих добровольцев (в первую очередь студентов и либералов из числа лиц интеллигентных профессий), отправившихся в деревню на помощь голодающим(И). Часть из них искренне хотела облегчить жизнь крестьян, но значительное число радикалов ухватилось за этот шанс, чтобы вызвать новую волну революционной активности, направив недовольство голодающих в русло борьбы с царским режимом(12). В затронутых неурожаем областях стали повсеместно появляться революционные кружки, члены которых усиленно принялись за печатание и распространение антиправительственной литературы и за открытую пропаганду насилия против государственных чиновников, полиции и богачей, обвиняя их во всех несчастьях крестьян и городской бедноты(13).

И власти, и революционеры понимали, что голод и эпидемии 1891–1892 года придадут новый импульс радикализму в центральных областях России(14). Тем не менее на пути этой радикализации деревни встретилось серьезное препятствие: даже самые ярые идеалисты, верующие в прогрессивную природу русского крестьянства, должны были признать, что отношение деревенских жителей к приехавшим из города было явно враждебным. Крестьяне не доверяли врачам и были уверены, что образованные люди могут им только навредить. Многие даже считали, что правительство засылает медиков, чтобы их отравить, и в некоторых деревнях врачей избивали и прогоняли. Когда же радикалы попытались направить крестьянский гнев против правительства, оказалось, что крестьяне относятся к зажигательным речам так же недоверчиво, как к медицинской помощи. Они не видели связи между своими несчастьями и центральной властью, да к тому же были благодарны правительству за оказываемую им материальную помощь, называя ее «царским пайком»(15). Таким образом, крестьянство представляло собой полную противоположность «сознательной революционной силе», и это заставило многих противников царского режима усомниться в своей способности мобилизовать все еще дремлющие русские массы. Многие из тех, кто пытался поднять крестьян в 1890-х гг., стали искать новых путей борьбы и вернулись к мысли о том, что для обеспечения участия в революции широких народных масс необходимо разжигать эту самую революцию с помощью индивидуального террора(16).

Не все противники самодержавия были согласны посвятить свою жизнь профессиональной революционной или террористической деятельности, однако к концу XIX века было достигнуто понимание и даже сотрудничество между большой частью российского образованного общества и экстремистами. То, что либеральные круги симпатизировали террористам, стало очевидным уже в 1878 году, во время суда (с оправдательным приговором) над дебютировавшей как террористка-мстительница Верой Засулич. После убийства Александра 1 марта 1881 года умеренные либералы смотрели на террор сквозь пальцы, а во время контрреформ Александра и в последующий период становится очевидным их стремление объединяться с революционерами в антиправительственной деятельности. В своих мемуарах Вера Фигнер, в молодости одна из самых активных участниц Исполнительного комитета «Народной воли», писала о том, что общество не видело выхода из существующего положения: одна его часть одобряла насилие, в то время как другая видела в нем только необходимое зло — но даже они восторгались доблестью и ловкостью борца… Посторонние смирялись с террором из-за бескорыстия его целей; он оправдывал себя отказом от материальных выгод, тем, что революционер не хотел довольствоваться личным благосостоянием, искупая вину тюрьмой, ссылкой, каторгой и смертью.

Таким образом, либеральная общественность конца XIX века видела в действиях террористов примеры самопожертвования и героизма, а в них самих — людей редких гражданских качеств, которыми двигал глубокий гуманизм, и поэтому им прощали даже преступления (17). Такое отношение могло только способствовать экстремизму, ибо можно считать очевидным, что, «как правило, террористы добиваются наибольшего успеха, если им удается заручиться пусть небольшой практической, но зато широкой моральной поддержкой в уже нестабильном обществе»(18).

В последующие десятилетия даже некоторые консерваторы, разочарованные оборонительной и излишне осторожной политикой Николая, перестали поддерживать борьбу правительства с экстремистами, предпочитая оставаться в стороне от политического процесса (или хотя бы от участия в работе правительственных структур) и осуждая обе стороны(19). Более того, несмотря на свое презрение к революционным идеям, многие люди умеренных взглядов и даже консерваторы не верили официальной точке зрения, что все радикалы и террористы — уголовники или полоумные мальчишки(20). Они считали такой подход к проблеме экстремизма в России упрощенным и даже опасным, потому что он как бы освобождал самодержавие от необходимости решать неотложные социальные, экономические и политические проблемы.

Естественно, такие настроения в кругах, лояльных правительству, не способствовали успеху официальных мер против терроризма, а терпимость, понимание и даже оправдание революционной тактики либералами, которые к тому же с осуждением относились к репрессивным мерам властей, еще более усложняли положение правительства. Вдобавок к этому, к середине 1890-х годов либералы начали выказывать готовность присоединиться к радикалам в борьбе с существующим политическим режимом. Эта тенденция проявилась особенно отчетливо, когда, после более десятка лет разобщенности вследствие распада «Народной воли», представители различных группировок антиправительственного лагеря стали искать пути к объединению своих сил в единую мощную политическую организацию, к определению современных принципов идеологии и тактики борьбы с самодержавием. Их первой сравнительно удачной попыткой такого рода стало создание в сентябре 1893 года Партии народного права. Это недолговечное и разнородное по составу образование включало в себя и революционеров и либералов, что и стало главной причиной неспособности Партии сформулировать свою позицию по вопросу о революционном терроре(21). Партия народного права была разгромлена полицией в апреле 1894 года, но она создала прецедент для формирования в Российской империи политических партий современного типа. Политическая активность вступила в новую фазу своего развития, во время которой возникли все главные радикальные антиправительственные организации начала XX века, в том числе основанная в 1901 году Партия социалистов-революционеров.

Создание ПСР, с ее откровенно протеррористической позицией, теоретическим обоснованием террора как формы борьбы с правительством и усовершенствованной организационной структурой, привело к увеличению числа политических убийств в России. Заметно увеличилось число террористов и сочувствующих им: никогда не было нехватки людей, желавших участвовать в эсеровском терроре(22). Не менее важным было и создание эсерами сильной технической базы для проведения удачных террористических акций.

Начать с того, что эсеры теперь могли рассчитывать на более основательную финансовую поддержку и направили особые усилия на добывание денег в России и особенно за границей, достигая в этом деле большого мастерства(23). Далее, меценаты, желавшие поддержать российское революционное движение, предпочитали жертвовать большие суммы денег в пользу не мелких экстремистских группировок или отдельных террористов, а организованной политической партии(24). Постоянно пополняющаяся партийная казна позволяла эсерам не только содержать своих боевиков, но и широко закупать оружие и взрывчатые вещества для террористических акций. И наконец, организация разветвленной партийной сети значительно облегчила задачу незаконного ввоза оружия и динамита в Россию из-за границы.

Такая же ситуация складывалась и в случаях, когда другие радикальные группировки становились организованными политическими партиями(25).

Научный прогресс и технические нововведения облегчали производство оружия и взрывных устройств, что также способствовало распространению насилия. Современники отмечали, что производство бомб приобрело огромные масштабы, а техника в этой области достигла таких успехов, что теперь любой ребенок мог сделать взрывное устройство из пустой консервной банки и аптечных препаратов. Во всех городах открывались мастерские по изготовлению бомб(26). Неудивительно, что люди стали говорить о взрывных устройствах как о повседневных вещах, и прозвание ручной гранаты — «апельсин» — прочно вошло в речь того времени(27). «Осторожно, апельсины», — было шуткой дня, по рукам ходило много шуточных стихотворений на эту тему, например:

Боязливы люди стали — Вкусный плод у них в опале.

Повстречаюсь с нашим братом — Он питает страх к гранатам.

С полицейским встречусь чином — Он дрожит пред апельсином(28).

Появились афоризмы по поводу взрывных устройств: «Счастье подобно бомбе, которая подбрасывается: сегодня — под одного, завтра — под другого»(29). Шутки шутками, но этот черный юмор зачастую отражал общее недовольство социальной, экономической и политической действительностью. Один популярный анекдот высмеивал министра финансов графа Сергея Витте, который якобы решил заменить золотые деньги динамитом, поскольку динамит течет в Россию, а золото — утекает(30).

Всплеску террористических настроений в начале века предшествовал период относительного спокойствия, который начался после убийства членами «Народной воли» Александра II в 1881 году. Несмотря на продолжавшуюся подпольную агитацию насильственных действий изолированными революционными группировками, в России за это время не было совершено ни одного крупного террористического акта (за исключением неудавшегося покушения на жизнь Александра III 1 марта 1887 года, предпринятого группой подпольщиков, в которую входил старший брат Ленина Александр Ульянов). Таким образом, время между этим покушением и серединой 1890-х годов было затишьем перед бурей. До самой смерти Александра III осенью 1894 года продолжатели дела «Народной воли» намеревались свести счеты с человеком, в котором они видели виновника разгула тирании в стране. В 1893 году, например, полицейские агенты сообщали о подготовке террористического акта «первостепенной важности»(31). Естественная смерть Александра III не остановила сторонников террора, особенно находившихся за границей; они продолжали вынашивать планы крупных убийств сразу же после воцарения Николая II, еще перед тем, как новый царь определил свою политику; в центре этих планов по-прежнему стояло цареубийство. Другие заговорщики продолжали разработку новых взрывных устройств — бомб, начиненных гвоздями. Все же решено было ничего не предпринимать до коронационных торжеств, чтобы дать Николаю шанс объявить курс на политические реформы и уступки оппозиции(32). Когда же новый царь заявил, что он будет неуклонно продолжать политику своего отца, цареубийство снова стало главной целью всех сторонников террора(33). Эта цель была, однако, неосуществима и абстрактна, хотя и оставалась излюбленной и нежно лелеемой мечтой этого поколения радикалов. Их фантазии на эту тему доходили до невероятных проектов вроде сооружения летательного аппарата для сбрасывания бомб на Зимний дворец(34).

В это же время большое число революционеров, наиболее ярким из которых был живший тогда в Лондоне и вскоре ставший знаменитостью Владимир Бурцев, начали открыто говорить о том, что пришло время для новой волны политического терроризма, подобной событиям 1879–1881 годов, и даже более мощной. Не оставляя мысли о цареубийстве, они теперь рассматривали и менее важных государственных деятелей как подходящие объекты для террора(35).

В России же небольшая экстремистская группа, образованная в начале 1901 года, члены которой называли себя социалистами-террористами и своей главной целью ставили проведение террористических выступлений, объявила своей первой задачей убийство министра внутренних дел Дмитрия Сипягина. Резолюция этой группы показывает, как важно для ее членов было общественное мнение: они объясняли свой выбор жертвы в частности тем, что убийство реакционного министра получит полное одобрение со стороны не только оппозиции, но и всего русского общества. После Сипягина эта группа намеревалась убить обер-прокурора Синода Константина Победоносцева и только тогда, набравшись боевого опыта, обратиться к планам покушения на жизнь Николая 11(36).

До образования Партии эсеров анархисты и представители неонароднических кругов, верные идеям разгромленной «Народной воли», были особенно активны в разработке планов политических убийств(37). Практика терроризма постепенно распространилась и на окраины империи, к примеру — на Польшу, где члены Польской социалистической партии уже с конца XIX века время от времени уничтожали «врагов революции», в том числе полицейских осведомителей и штрейкбрехеров. Некоторые еврейские антиправительственные группы также начали говорить о необходимости создания боевых организаций и вступления на путь террористической борьбы(38). Но большая часть немногочисленных терактов этого времени все-таки была совершена боевиками нового типа: малоизвестными лицами, экстремистами с неопределенными идейными убеждениями, не принадлежавшими ни к каким организациям и действовавшими по собственной инициативе(39). Уже к 1897 году некоторые из таких лиц прибегали к беспорядочному насилию по сугубо личным мотивам. В одном случае некий рабочий Андреев, уволенный с предприятия, выразил свое недовольство социально-экономическим порядком нападением на представителя режима — армейского генерала, приехавшего на концерт в Павловск(40). Некоторые акты индивидуального террора в это время имели более ясно выраженную политическую направленность; самый известный из них — убийство 4 февраля 1901 года консервативного министра образования Н.П.Боголепова студентом Петром Карповичем, незадолго до того исключенным из университета(41). Это было первое политическое убийство в XX веке. Вероятно, основное значение этого теракта было в том, что он оправдал предсказание, сделанное ранее несколькими приверженцами террористической деятельности: первая удачная бомба соберет под знамя террора тысячи сторонников, и тогда денежные средства потекут рекой(42). Российские радикалы явно устали от вечных споров по теоретическим и программным "опросам, считая эти прения пустой тратой времени и сил. Все больше преобладало мнение, что «пока правит деспот, пока все в стране решает самодержавное правительство, никакие дебаты, программы, манифесты не помогут. Необходимо действие, настоящее действие… и единственно возможное действие при нынешних условиях — это самый широкий, разносторонний террор»(43).

Чрезвычайно знаменательно, что некоторые радикалы своими терактами стремились спровоцировать усиление репрессий, рассчитывая, что это усугубит общественное недовольство и приведет ко всеобщему восстанию(44). Таким образом, неудивительно, что в ситуации, когда в России все чаще раздавались голоса в пользу террора, летом 1901 года, еще до вызванной образованием партии эсеров новой волны общественной поддержки террористической тактики, представители царской администрации боялись, что революционная деятельность в стране вскоре выльется в целую серию терактов(45).

Итак, радикалы были готовы взять в руки оружие и динамит; сердца и душевные силы революционеров в России были напряжены до предела; все антиправительственные силы ждали сигнала к началу главной экстремистской кампании, первого удара «вечевого колокола», зовущего к открытой революционной борьбе(46). Их терпение испытывалось недолго. Долгожданный сигнал к действию прозвучал в воскресенье 9 января 1905 года.

События «кровавого воскресенья», когда правительственные войска убили и ранили сотни рабочих и членов их семей, направлявшихся к Зимнему дворцу с петицией царю, обычно считаются началом революционного процесса(47). Этот эпизод достаточно полно освещен в историографии в контексте сложных социальных, экономических, политических и дипломатических факторов, приведших к постепенной радикализации российской политики. По всей империи действия революционеров подчинялись закономерности, подмеченной учеными, занимающимися проблемами политического насилия: «Когда непопулярный… режим… испытывает неудачи и проявляет признаки разложения, определенные подпольные или эмигрантские группы могут попытаться ускорить его падение с помощью кампании террора. Такие группы особенно охотно прибегают к террору в периоды перемен»(48). Принимая во внимание усугубляющиеся проблемы как в деревне, так и в городе, общий процесс модернизации и изменение политического сознания, а также неожиданные и разрушительные последствия русско-японской войны 1904–1905 годов, приведшие к революции, необходимо все же подчеркнуть (как это делают и некоторые другие историки), что объективные обстоятельства сами по себе не являются достаточным, а возможно, даже и необходимым условием возникновения терроризма(49).

Российский терроризм распространился в то время, когда, по словам Вильяма Брюса Линкольна, «убийства, самоубийства, сексуальные извращения, опиум, алкоголь были реалиями русского Серебряного века»(50). Это был период культурного и интеллектуального брожения и декадентства, когда многие мечущиеся бунтующие умы под влиянием жажды модного тогда артистического экстаза искали поэзию в смерти(51). Для растущего числа образованных людей, отвергших не только официальную Православную Церковь, но и самые основы веры и духовности вообще, экспериментирование с разными суррогатами стало стилем жизни. Эти поиски новой идеологии привели многих к принятию идеи революции в качестве подходящей интеллектуальной формулы, конструирующей их мировоззрение и направляющей их действия. Около 1905 года наиболее тонкие и восприимчивые люди (часто — представители литературной среды) начали предсказывать неизбежный крах традиционного уклада. Их пессимизм отражал не только предчувствие приближающегося политического кризиса, но и более глубокое ощущение духовной катастрофы, постигшей страну. Для некоторых, например, для крупнейшего поэта современности Александра Блока, было очевидно: революционное кровопускание стало обычным явлением потому, что нужен какой-то иной высший принцип. А поскольку такового нет, бунт и насилие всякого рода занимают его место(52). Очевидно, что чисто политическое решение не могло разрешить внутренние конфликты российского общества.

Неудивительно поэтому, что, несмотря на распространенное мнение о том, что «оружие политического насилия будет вырвано из рук» экстремистов установлением конституционного строя (53), террористические акты не прекратились после опубликования Манифеста 17 октября 1905 года, гарантировавшего соблюдение основных прав человека для всех граждан России и представлявшего законодательную власть Государственной думе. Революционеры рассматривали эту уступку как признак слабости (чем она на самом деле и была) и, ободренные, бросили все силы на свержение существующего строя. «Наихудшие формы насилия проявились только… после опубликования Октябрьского манифеста»(54), когда действия радикалов, направленные на ослабление государства вплоть до его падения, превратили страну в кровавую баню. Мало кто мог оставаться беспристрастным свидетелем этих событий: были дни, «когда несколько крупных случаев террора сопровождались положительно десятками мелких покушений и убийств среди низших чинов администрации, не считая угроз путем писем, получавшихся чуть ли не всяким полицейским чиновником;…бомбы швыряют при всяком удобном и неудобном случае, бомбы встречаются в корзинах с земляникой, почтовых посылках, в карманах пальто, на вешалках общественных собраний, в церковных алтарях… Взрывалось все, что можно было взорвать, начиная с винных лавок и магазинов, продолжая жандармскими управлениями (Казань) и памятниками русским генералам (Ефимовичу, в Варшаве) и кончая церквами» (55).

Список наиболее сенсационных террористических актов, совершенных в первые годы XX столетия и направленных против ведущих политических деятелей, впечатляет, но он не передает всего огромного размаха этого явления. Были убиты несколько выдающихся членов правительства, среди них — в апреле 1902 года министр внутренних дел Сипягин, в июле 1904 года — его преемник на этом посту Вячеслав фон Плеве, а в феврале 1905 года — даже дядя царя, московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович. Однако это все были только отдельные акты террора, большинство из которых были проведены одной террористической группой — Боевой организацией партии эсеров. Когда же с началом революции 1905 года все виды насилия приобрели массовый характер, политические убийства и акты экспроприации также стали совершаться в массовых масштабах.

В борьбе за сохранение существующего порядка государство оказалось перед лицом целого ряда противников: крестьян, убивавших помещиков и жегших имения; рабочих, бастовавших и сражавшихся на баррикадах; солдат и матросов, стрелявших в своих офицеров и бросавших их за борт; представителей различных нерусских народностей, восстававших с оружием в руках против имперских властей на окраинах страны; когорт радикалов, готовых к любым насильственным действиям, захватывавших контроль над целыми городами, и интеллигенции, в целом приветствовавшей смуту. В этих условиях широко распространенный терроризм одновременно был и результатом, и катализатором внутреннего российского кризиса. С одной стороны, индивидуальные убийства и акты экспроприации играли главную роль в подрыве политической и экономической основы царизма, затрудняя попытки развернуть эффективную антиреволюционную войну на нескольких фронтах. С другой стороны, терроризм смог достичь таких чудовищных размеров только вследствие целого комплекса революционных событий в России — событий, которые многие современники называли «кровавой анархией» или просто «огромным сумасшедшим домом»(56).

 

РАЗМАХ ТЕРРОРА

 

О размахе революционного террора можно судить даже по неполной доступной статистике, которая ясно показывает, что в России в первое десятилетие XX века политические убийства и революционные грабежи были действительно массовыми явлениями. За один год, начиная с октября 1905-го, в стране было убито и ранено 3611 государственных чиновников(57). Созванная в апреле 1906 года Государственная дума не смогла остановить террор, который наряду с различными формами революционных беспорядков охватил Россию в 1906 и 1907 годах. К концу 1907 года число государственных чиновников, убитых или покалеченных террористами, достигло почти 4 500 (58). Если прибавить к этому 2 180 убитых и 2 530 раненых частных лиц, то общее число жертв в 1905–1907 годах составляет более 9 000 человек (59). Картина поистине ужасающая. Подробная полицейская статистика показывает, что, несмотря на общий спад революционных беспорядков к концу 1907 года (года, в течение которого, по некоторым данным, на счету террористов было в среднем 18 ежедневных жертв(60)), количество убийств оставалось почти таким же, как в разгар революционной анархии в 1905 году. С начала января 1908 года по середину мая 1910 года было зафиксировано 19 957 терактов и революционных грабежей, в результате которых погибло 732 государственных чиновника и 3 051 частное лицо, а 1 022 чиновника и 2 829 частных лиц были ранены. За весь этот период по всей стране на счету террористов было 7 634 жертвы (61).

Подсчитывая общее число жертв, необходимо принимать во внимание не только случаи политических убийств, совершенных до 1905 года, но также и теракты 1910 и 1911 годов, кульминацией которых стало смертельное ранение премьер-министра Столыпина 1 сентября 1911 года, и все последующие предприятия террористов, вплоть до последних зафиксированных террористических заговоров в 1916 году.

Кажется вполне вероятным, что в общем хаосе революционной ситуации значительное число терактов местного значения не было нигде зафиксировано, не попав ни в официальную статистику, ни в хронику революционного движения. Мы поэтому считаем возможным утверждать, что за это время жертвами революционного террора стали всего около 17 000 человек.

Эти цифры не отражают ни числа политически мотивированных грабежей, ни экономического ущерба, наносимого актами экспроприации, которые стали после 1905 года источником постоянного беспокойства властей. По словам одного либерального журналиста, грабежи совершались каждый день «в столицах, в провинциальных городах, в областных центрах, в деревнях, на больших дорогах, в поездах, на пароходах… (экспроприаторы) забирают суммы в десятки тысяч, но не брезгуют и отдельными рублями» (62). Известно, что в октябре 1906 года в стране было совершено 362 политически мотивированных грабежа, а в один только день 30 октября департамент полиции получил 15 сообщений об актах экспроприации в различных государственных учреждениях. Согласно подсчетам Министерства финансов, только с начала 1905 и до середины 1906 года революционный бандитизм нанес имперским банкам ущерб более чем в 1 миллион рублей (63). В течение одного года, с октября 1905-го, был совершен 1 951 грабеж, из которых 940 были направлены против государственных и частных финансовых учреждений. В 1 691 случае революционеры сумели избежать ареста, что прибавило им смелости в совершении крупных экспроприации; считается, что в этот период времени экспроприаторы присвоили 7 миллионов рублей (64). Как и в случае с политическими убийствами, даже после некоторого успеха в борьбе правительства с революционными грабежами последние продолжали совершаться на территории всей империи, теряя в конце концов связь с политическими событиями и с массовыми беспорядками. За две недели с 15 февраля по 1 марта 1908 года приблизительно 448 000 рублей попало в руки революционеров(65). Со временем экстремисты приобрели опыт и умение, позволявшие им в некоторых случаях захватывать сотни тысяч рублей единовременно(66).

Государственные и частные финансы страдали также от психологического давления на население актами экспроприации. Многие граждане полагали небезопасным вкладывать свои деньги в какие бы то ни было финансовые учреждения. Этот страх отображен в популярной шутке — определении банка в выдуманном Новейшем Энциклопедическом Словаре: «В прежнее время банком называлось хранилище денег»(67). Скоро, по мере учащения актов грабежей, стало так же небезопасно хранить деньги дома. После 1905 года к огромной сумме экспроприированных государственных денег необходимо прибавить сотни тысяч рублей, конфискованных радикалами у частных лиц якобы для политических целей.

В XIX веке каждый акт революционного насилия был сенсацией. После же 1905 года такие террористические нападения стали совершаться столь часто, что многие газеты перестали печатать подробности о каждом из них. Вместо этого в газетах появились целые Разделы, посвященные простому перечислению актов насилия. В этих разделах ежедневно публиковались списки политических убийств и актов экспроприации на территории империи(68). Все эти революционные действия после 1905 года стали частью повседневной российской жизни, отражая то, что даже некоторые радикалы характеризовали как массовый психоз и «эпидемию боевизма»(69)

Этой эпидемией были охвачены и окраины России может быть, даже больше, чем центральные области Особенно это было заметно на Кавказе, после обнародования Октябрьского манифеста захлестнутого волной кровопролития и анархии. Представители царской администрации на местах оказались не в состоянии удержать под контролем ухудшающуюся ситуацию на Кавказе, где открыто распространялись экстремистски листовки и брошюры, ежедневно происходили массовые антиправительственные митинги, а радикалы с полной безнаказанностью собирали огромные пожертвования на дело революции. Вооруженный человек. на улице стал явлением обычным, и царские власти были бессильны перед боевыми организациями, члены которых даже не пытались скрыть свою личность или род занятий; грабежи, вымогательства и убийства происходили чаще, чем дорожные происшествия(УО).

Доступные нам статистические данные позволяют только очень приблизительно оценить размах политического террора в этом регионе. Такая информация поступала с окраин нерегулярно, и власти в С.-Петербурге часто заносили случаи революционного насилия в общие списки уголовных преступлений. Особенно относится это к годам после 1907-го, когда Министерство внутренних дел насчитало на Кавказе 3 060 терактов, из которых 1 732 было классифицировано как грабежи, в результате которых 1 239 человек погибли и 1 253 были ранены. Эти цифры Министерства были явно завышены, так как они включали жертвы непрекращавшейся борьбы между армянами и мусульманами, но и данные местных властей не более надежны. Стремясь оправдать свою политику и смягчить впечатление от своей бездеятельности и некомпетентности, русский наместник на Кавказе граф Воронцов-Дашков приводил заниженную статистику: 689 терактов в 1907 году, в результате которых, как он сообщал, погибло 183 официальных и 212 частных лиц, а еще 90 официальных и 213 частных лиц было ранено. Уверяя, что в создавшейся ситуации невозможно отличить политические грабежи от обычных, Воронцов-Дашков докладывал общие данные по бандитизму в регионе: 3 219 в 1905 году, 4 138 в 1906 году и 3 305 в 1907 году. Несмотря на то, что к этим цифрам надо подходить осторожно, даже приблизительные сведения о размахе насилия на Кавказе говорят сами за себя, как и тот факт, что в промышленном центре Армавире террористы, заявлявшие о своей принадлежности к различным революционным организациям, убили средь бела дня 50 местных коммерсантов за один апрель 1907 года. К этому времени доход экстремистов от экспроприации только в этом городе достиг почти 500 000 рублей(71).