Смена познавательных парадигм в науке. Методологические искания российских историков: между научным традиционализмом и модернизмом

1. Государственная политика в сфере высшего образования

 

Вторая половина XIX-начало XX вв. представляют новую эпоху в истории научной жизни России: как перед всей страной, так и перед научной сферой и сообществом ученых встал вопрос о выборе путей дальнейшего развития в условиях настоятельных задач системного реформирования страны. Реформа 1861 г. положила начало не только экономическим и социально-правовым преобразованиям, но послужила мощным катализатором переосмысления современниками прежнего научного знания, а также места науки, ученого и высшего образования в модернизирующемся обществе.

Престиж представителей научного сообщества к середине XIX в. оставался невысоким. Хотя университетское образование получало все более широкое распространение в среде «культурного» общества, но статус науки и ученого не приобрел в дореформенной России ни полного правового определения в соответствии с тенденциями буржуазного развития европейского мира, ни общественного его признания в качестве неотъемлемого элемента культуры. Запросы экономической, политической, культурной жизни России в значительной мере были ориентированы на ценности традиционного общества, что порождало слабую востребованность научных знаний в различных областях жизни. Однако в государственных структурах осознавалась ценность высшего образования: значительное число выпускников университетов поглощалось государственными институциями в качестве образованных чиновников, что отражает известную роль государства в русской истории. Постепенно формировалась и культурная среда, в которой высшее образование стало восприниматься в качестве ценностной ориентации. Представители дворянского сословия, разночинцы, складывавшийся слой интеллигенции и даже отдельные выходца из непривилегированных сословных групп в середине-второй половине XIX в. испытывали потребность в высшем образовании, исходя из профессиональных и общекультурных задач своих жизненных стратегий.

В течение XVIII-первой половины XIX вв. научная среда российского общества за сравнительно короткий период времени сумела овладеть базовыми идеями и основным кругом познания, характерными для европейских ученых. Но, несомненно, Россия, как страна «задержанного» социально-экономического и политико-правового развития, в научном секторе своего модернизационного движения также демонстрировала своеобразное «отставание». В рассматриваемый период научные знания, в частности, в области общественно-гуманитарных наук, хотя и получают новые импульсы развития, связанные с обретением ими «национального» лица за счет интереса к историко-социальной проблематики, но в области философии и методологии познания сохранится известная традиция заимствования идейно-теоретического багажа европейской науки.

Начиная со времени царствования Александра II, для реализации этой традиции сложились благоприятные политические условия в сравнении с последним периодом правления Николая I. Известно, например, что приостановленная в годы его правления практика научных стажировок в европейских (преимущественно, немецких) университетах, была возобновлена с 1856 г.[531]. В целом для изучаемого времени характерно было расширение и углубление научных связей российских ученых с зарубежными коллегами. Определенным показателем этого процесса стали факты участия российских историков в международных конгрессах. Международное признание в этой связи получили, например, исследования А.С. Лаппо-Данилевского, а сам он являлся их активным участником. Примечательно, что один из очередных форумов историков предполагалось провести в 1918 г. в России. Эти факты свидетельствуют об интеграции ученых-гуманитариев, в частности, историков, в пространство европейской научной культуры.

Важным условием существования науки и воспроизводства ее потенциала является государственная политика в ее отношении. В дореволюционной России эти аспекты истории науки связаны, прежде всего, с университетским вопросом. Политическая линия российского правительства в интересующей нас сфере наиболее выразительна в истории разработок университетских уставов. Как современники, так и исследователи данной проблемы[532] напрямую связывают историю университетских уставов (1804, 1835, 1863, 1884 гг.) с характером политических режимов, установившихся в периоды различных царствований XIX века. Временам либеральных правлений соответствовали уставы либерального профиля, реакционные режимы, связанные с политикой консервативных «откатов», становились причиной смены политического курса в сфере высшей школы и появлений уставов противоположной направленности. Не случайно, П.Н. Милюков соответствующий раздел своих «Очерков» сформулировал как «Борьба за школу и просвещение…», интерпретируя ситуацию вокруг разработки и утверждения университетских уставов как «борьбу между властью и общественностью»[533], что само по себе демонстрировало факт постепенного укоренения традиций высшего образования в российской среде. Особенно явственно эти тенденции просматриваются относительно пореформенного времени, когда в общественных кругах широко обсуждались проблемы образования, в том числе, высшего.

Эпоха буржуазных реформ органично включила в свою программу переустройство всех ступеней образования, что является свидетельством многогранности начавшейся модернизации российской жизни. Вершиной образовательной пирамиды являлись университеты. Выражением их реформирования стал Устав, утвержденный 18 июня 1863 г. Главный идейный пафос его содержания заключался в возвращении к ряду положений «либерального» Устава 1804 г., который ввел так называемую университетскую автономию, урезанную, однако, «авторитарным», по характеристике П.Н. Милюкова, Уставом 1835 г.

В условиях государственного реформирования обсуждение преобразований в сфере просвещения приобрело широкий размах: проблемы дискутировались в печати, в стенах университетов, в широких слоях общественности. При Министерстве Народного Просвещения (далее – МНП) были созданы комиссии с представительством профессуры, которые занимались проблемами усовершенствования организации учебного процесса. В разработке нового устава в различных ролях принимали участие ряд ученых, в том числе связанных с развитием исторических знаний, в частности: К.Д. Кавелин, Н.И. Костомаров, Б.Н. Чичерин.

Новый университетский устав существенно увеличил численность штатных преподавателей, повысил их жалованье и статус в Табели о рангах. Но основополагающим положением Устава стал принцип выборности всех основных должностей, что превращало Совет университета в орган самоуправления. В результате университеты приобретали образ корпоративных микроструктур в государстве, представляя некое подобие либерально-демократически устроенной жизни на фоне политической системы «старого режима» Российской империи. Вполне закономерен тот факт, что университеты в пореформенное время превратились в центры оппозиционных настроений различного спектра. Одновременно возникало явное противоречие в государственной системе: государство финансировало учреждения, подчинявшиеся, в частности, МНП, но придавало им автономный статус. Такое противоречие не могло долго существовать, что и выразилось впоследствии в принципах Устава 1884 г.

Представители университетской общественности в период обсуждения проекта устава 1863 г. настаивали на закреплении за высшими учебными заведениями главной их функции – научно-образовательной. При этом часто подчеркивалась первая часть этого определения. Представители же правительственных кругов исходили из иной политической линии, видя в университетах, по словам попечителя Петербургского учебного округа И.Д. Делянова, «орудие правительства для достижения…государственных целей»[534]. Различие ценностных установок при выработке устава выражало столкновение мнений его разработчиков, что в условиях «отката» либеральных преобразований скажется на идейном пафосе устава 1884 г.

В ходе обсуждения проекта устава 1863 г. возникло ряд проблем, не все из которых новым уставом удалось воплотить в жизнь. В частности, поднимался вопрос, связанный с оптимизацией кадровой системы университетов. Один из активных участников комиссии по разработке устава профессор Н.И. Пирогов настаивал на необходимости создания системы обновления профессорской корпорации. В этой связи он предлагал опираться на такие инструменты, как организация публичных конкурсов на должности. Новые принципы общественной жизни – гласность, конкуренция, выражение общественного мнения, в том числе со стороны учащейся среды, должны были составить основу обновления социально-психологической атмосферы повседневной жизни университетов. В этой связи им была высказана мысль о создании института приват-доцентуры, который, хотя и был принят новым Уставом, но, по свидетельству и мнению, например, П.Н. Милюкова, «не привился на практике», поскольку одновременно вводилась жесткая система обязательного учебного плана преподавания и соответственно посещения занятий и последующей отчетности по ним со стороны студентов. Только Уставом 1884 г. этот институт будет сформирован, что создаст более благоприятные условия для притока молодых специалистов в научное сообщество. При обсуждении проекта устава предлагалось допустить женщин к университетскому образованию, но окончательная редакция обошла этот злободневный вопрос. Впоследствии он получит компромиссное разрешение в организации системы Высших женских курсов, а также в допущении женщин на отдельные факультеты (медицинские, в частности) в качестве вольнослушательниц.

Вместе с тем, Устав 1863 г., вошедший в историю российского образования под определением «либеральный», предоставил университетам широкие полномочия, обеспечившие подготовку специалистов высшей квалификации, организацию научных исследований и формирование устойчивого слоя профессорско-преподавательских кадров. Он нацелил их и на разработку широких программ общественной деятельности (например, организацию публичных лекций, съездов ученых, научных обществ). На основе Устава 1863 г. вводилось «Положение об ученых степенях и званиях» (1864). Оно закрепило рациональную (и, как оказалось, долговременную в национальной истории) систему подготовки и защиты магистерских и докторских диссертаций, предоставив университетам самостоятельность в решении выдвижения кандидатур на подготовку к «профессорскому званию», создав условия для свободы творческой деятельности и публичного характера организации научных диспутов во время защит диссертаций.

Численность студентов после 1863 г. начинает заметно расти. Можно сравнить: по данным П.Н. Милюкова, в 1836 г. в российских университетах[535] обучалось немногим более 2,0 тыс. человек, в 1848 – 4,5, в 1854 – 3,5, в 1864 – 4,3, в 1875 – 5,6, 1885– 12,9 тыс. человек[536]. Вскоре после утверждения Устава 1863 г. были открыты новые университеты: в 1865 г. – Новороссийский (в Одессе), в 1869 г.- Варшавский, позднее – Томский[537]. Два первых из названных имели в своей структуре историко-филологические факультеты, в рамках которых осуществлялась подготовка историков.

По данным В.Р. Лейкиной-Свирской с середины XIX до начала XX вв. историко-филологические факультеты всех российских университетов окончило более 5,5 тыс. студентов (ср.: для физико-математических факультетов эта цифра составила почти 10,0 тыс. человек)[538]. Наряду с университетами высшее историческое образование получали студенты двух Историко-филологических институтов (в Петербурге с 1867 г. и Нежине с 1875 г.), ориентированных, преимущественно, на подготовку учителей гимназий по гуманитарным дисциплинам.

Смена политического курса в России после известного события 1 марта 1881 г. самым непосредственным образом сказалась на университетской политике. Начавшееся еще во второй половине 60-х гг. XIX в. движение в сторону изменений устава 1863 г., после убийства Александра II принимает интенсивный характер. Министром народного просвещения в 1882 г. становится консервативно настроенный И.Д. Делянов[539], при котором завершается разработка нового устава, утвержденного 23 августа 1884 г. В одной из дневниковых записей, относящихся к периоду его разработки, П.А. Валуев, отражая умонастроения «верхов» по университетскому вопросу, резюмировал: «Когда …во всех слоях населения смута понятий, создавать университеты в виде храмов науки невозможно… Возможны только высшие полицейско-учебные заведения…»[540].

Значительной частью современников (в том числе, историками Милюковым, Кареевым, Кизеветтером и др.) Устав 1884 г. воспринимался как элемент контрреформистского курса правительства. Характерно, что сюжет об этом Уставе в воспоминаниях А.А. Кизеветтера находится в разделе, озаглавленном автором «Период контрреформ»[541]. Недовольство научной общественности было связано, прежде всего, с посягательством правительства на автономию университетов. Они теперь получали статус государственных учреждений и полностью зависели от решений и контроля МНП.

Особое внимание в новом Уставе было уделено студенческой корпорации, которая попала под неустанное наблюдение попечителей, инспекторов, полиции. Н.И. Кареев вспоминал о характере полицейского надзора «субинспекторов и педелей» за студентами: «Не знаю с самого ли начала так было, но потом существовала секретная комната, где висели фотографические карточки студентов (таковые прикладывались в трех экземплярах к прошению о приеме), а педели время от времени сдавали экзамен по этим карточкам в знании, какая фамилия соединена с какой физиономией. Соблюдение введенной по уставу формы неукоснительно требовалось: за то и другое отступление делался выговор, пришедшего в партикулярном платье не впускали в здание университета, были и случаи отсидки в карцере. У каждого студента было свое место на вешалке верхнего платья, так что педели могли проверять, кто ходит, и кто не ходит на лекции. Введение особого гонорара в пользу профессоров повысило плату за обучение. Студенчество присмирело». Мемуарист отмечал, что эти меры, соединенные с «засильем» в измененных учебных программах «классики», т.е. древних языков, древней литературы и истории, существенно снизили численность студентов историко-филологических факультетов[542]. На эти же причины снижения студенчества указывал П.Н. Милюков.

Т. Бон, имея в виду данную ситуацию, представил статистику студентов историко-филологических факультетов России. По его сведениям с 1885 по 1899 гг. общее количество российских студентов историко-филологических факультетов сократилось на 43%. В более мягком виде эта же тенденция просматривается в Московском университете. После введения Устава 1884 г. до 1887 г. в нем на историко-филологическом факультете еще наблюдался рост студентов: в 1885 г. их насчитывалось 276 человек, в 1887 г. – 314, что составляло 10% от всего количества студентов университета. К 1897 г. численность студентов-гуманитариев сократилась до 215, составив только 5 % от общего количества. Рост студентов-гуманитариев наметился с конца 1890-х гг. К 1904 г. численность студентов-историков и филологов в Московском университете составляла уже 594 человека, что несколько превышало 10 % от общего их числа[543].

Недовольство студенчества новыми порядками, установившимися в связи с введением Устава 1884 г., выразилось в подъеме студенческих выступлений в конце 1880-х, конце 1890-х – начале 1900-х годов. Известная «Брызгаловская история»[544], вызванная мелочными придирками и попытками внедрения в студенческую среду системы доносительства, выразилась организацией студентами обструкции министерского инспектора и требованиями восстановления устава 1863 года. Студенческие беспорядки охватили несколько университетских городов; целый ряд вузов были временно закрыты, десятки студентов были исключены.

Связь студенческих волнений с введением Устава 1884 г. отмечал П.Н. Милюков, подчеркивая, что высшей точкой недовольства уставом стало введенное в 1899 г. по инициативе тогдашнего министра народного просвещения Н.П. Боголепова, правило об отдаче в солдаты участников беспорядков. На его основе 183 студента Киевского университета в 1900 гг. были отданы в солдаты. Следствием этой акции, по его мнению, стало убийство министра в 1901 г. студентом эсером П. В. Карповичем[545].

Целый ряд современников были убеждены, что консерватизм и бюрократические принципы Устава 1884 г. станут основой его неприятия в практической жизни и потребуют от правительства существенных корректировок[546]. П.Н. Милюков, несколько преувеличивая бесперспективность реализации нового устава, резюмировал: «Применить его на практике вовсе не удалось: на первых же порах самые основные черты устава оказались не приложимыми, и фактически восстановлен был порядок, действовавший при старом уставе»[547].

Из наиболее полезных нововведений устава современники обычно указывали на создание института приват-доцентуры. Историк В.И. Пичета, обучавшийся в Московском университете, отмечал, что в «системе университетского формализма» «единственно живыми были приват-доцентские курсы». Они, в виде спецкурсов и спецсеминаров, проводились молодыми преподавателями, сравнительно недавно защитившими свои магистерские диссертации. С приват-доцентурой была связана преподавательская деятельность таких известных историков как М.К. Любавский, А.А. Кизеветтер, М.М. Богословский, Н.А. Рожков, М.С. Корелин, Р.Ю. Виппер, А.Н. Веселовский и др.[548]

Новый вид учебных занятий существенно дополнял и обогащал проблематику и концептуальные идеи основных учебных курсов по истории. Несомненно, приват-доцентские курсы являлись основой роста творческого потенциала молодого поколения ученых и создавали основу кадрового омоложения профессорско-преподавательской корпорации. Кроме того, они предлагались студенческой аудитории на выбор, и это привносило некоторый демократический элемент «учебной» свободы для студентов, а в ряды молодых преподавателей – здоровую творческую конкуренцию.

В некоторых современных исследованиях вполне просматривается попытка переоценки «консервативного» Устава 1884 г., стремление, наряду с политической подоплекой его содержания, раскрыть позитивные следствия внедрения его положений в сферу организации учебного процесса и научной деятельности профессорско-преподавательского состава университетов. Детальное изучение его содержания и нормативных дополнений, прослеживаемых до начала XX в., а также исследование результативности в деле подготовки специалистов и, в частности профессионалов-историков, позволяют утверждать, что в ходе реализации нового устава ряд его наиболее одиозных положений подверглись изменению: в частности, была снижена доля «классических» дисциплин, существенно откорректирована система экзаменов. В ходе применения Устава 1884 г. начался активный диалог университетов и МНП, в результате которого практически удалось достичь компромисса в определении структуры факультетов и моделей учебного процесса. В этот процесс обсуждения были втянуты ведущие профессора историко-филологических факультетов. Исследователями подчеркивается, что программы и формы обучения были ориентированы на получение студентами фундаментальной научной подготовки[549].

Стоит заметить также, что Устав 1884 г. сохранял за факультетами полномочия, связанные с подготовкой и защитой диссертаций. Более того, в сравнении с предыдущим временем, когда этот круг вопросов решал преимущественно Совет университета, теперь они стали факультетской прерогативой, что создавало благоприятные условия для выявления талантливых студентов и существенно повлияло на увеличение численности претендентов в магистратуру. При этом Устав 1884 г. «навел порядок» в системе ученых степеней и званий. В частности, были отменены, ставшие архаичными, ученые звания «действительного студента» и «кандидата» (последнее присваивалось лицам, завершившим курс университетского образования с написанием самостоятельной творческой работы). Сохранялись только две ученые степени – магистра и доктора наук[550].

Формирование традиций диссертационной культуры содействовало росту количества защищаемых диссертаций во второй половине XIX века. Т. Бон, опираясь на данные, собранные Г.Г. Кричевским[551], заметил, что в период с 1805 по 1864 гг. число защит диссертаций в российских университетах составило 625, с 1864 по 1916 гг. – уже 2 266. Однако в сравнении с ситуацией в немецких университетах эти показатели свидетельствуют о меньших масштабах в России данного научно-образовательного процесса: в Германии с 1860 по 1909 гг. было защищено 4 613 диссертаций. По наблюдениям Т. Бона общее количество защищенных во всех немецких вузах диссертаций в 2,5 раза превышало число российских диссертаций[552]. После 1884 г. в российских университетах наблюдалось некоторое снижение темпов диссертационных защит. Если с 1863 по 1874 гг. в среднем ежегодно защищалось 26 магистерских и 24 докторских диссертации, то в период с 1886 по 1896 гг. – 15 и 12 соответственно. Статистика присуждения ученых степеней на историко-филологическом факультете Московского университета укладывается в эту динамику. Количество магистерских степеней с 1865 по 1874 гг. ежегодно составляло 13-14, с 1885 по 1904 гг. – 19-22, хотя в этот период численность студентов увеличилась вдвое. Докторские ученые степени с 1865 по 1904 гг. стабильно присуждались не более 11-12-ти ежегодно[553].

Дополняя приведенные выше сведения данными указателя Г.Г. Кричевского, можно отметить, что с 1805 по 1919 гг. на историко-филологических факультетах университетов России было защищено 300 докторских и 562 магистерских диссертаций (для сравнения: за этот же период на физико-математических факультетах соответственно – 458 и 851 диссертаций, на юридических – 242 и 419)[554]. Ситуацию с защитами диссертаций историками отражает, приводимая ниже таблица[555]:

 

Число диссертаций, защищенных в российских университетах по русской и всеобщей истории. 1805 – 1919 гг.

 

	Магистерские диссертации	Докторские диссертации
Санкт-Петербургский	63	30 (из них 1 докторская диссертация, минуя магистерство)
Московский	43	31 (из них 2 докторских диссертации, минуя магистерство)
Дерптский	14	6
Казанский	10	8
Новороссийский (Одесса)	1	2
Харьковский	16	6
Университет св. Владимира (Киев)	33	12
Итого	180	95

 

Не следует преуменьшать того факта, что Устав 1884 г., урезав университетские свободы, вызвал негодование в широких кругах либерально настроенной профессуры, в том числе представителей исторической науки. Современники в значительной своей части воспринимали этот Устав как выражение реакционной политики в области постановки высшего образования. Характерна в этом отношении позиция известного философа и видного политического деятеля рубежа веков, первого избранного в 1905 г. ректора Московского университета – С.Н. Трубецкого. Борясь за возрождение университетской автономии[556], он видел перспективы нового реформирования университетской системы, основанного на идее создания университета как «цельного организма», соединяющего профессиональные и культурные интересы профессуры и студентов. Университет, который может принимать самостоятельные решения, считал Трубецкой, способен создать атмосферу ответственного отношения профессуры – к преподаванию, студенчества – к обучению. «Ответственность» из административно-дисциплинарной категории он переводил в разряд нравственных понятий. Трубецкой полагал, что приблизиться к этой новой модели университета невозможно в системе политического режима самодержавия, который он характеризовал как «полицейский абсолютизм». В университетской политике его выражением, считал он, стал Устав 1884 г.

Критический взгляд на содержание Устава и его последствия просматривается в исследовании Т.М. Бона, который отмечал, в частности, сложное в материально-финансовом отношении положение растущей приват-доцентуры. Именно эта наиболее молодая и подающая надежды на последующее обновление состава профессуры группа, оказывалась непривилегированной частью университетской среды преподавателей. По Уставу 1884 г. они не обеспечивались твердым жалованьем, а должны были получать оплату труда из средств гонорарной системы. То есть их факультативные курсы должны были поддерживаться за счет оплаты обучения студентами, что нередко затрудняло формирование необходимой студенческой аудитории для проведения занятий. Но даже профессора, доход которых был несравненно выше, вынуждены были вести занятия в нескольких учебных заведениях[557]. Проблема оплаты труда преподавателей и особенно приват-доцентов стала объектом корпоративного и общественного обсуждения.[558] В годы Первой русской революции в среде «младших» преподавателей Московского университета сформировалось даже движение за улучшение материальных прав этой категории специалистов высшего образования.

Позиция правительства в деле открытия новых университетов в 1880-90-е гг. и в начале XX в., мягко говоря, была весьма сдержанной: к 1917г. в огромной по занимаемому пространству Российской империи существовало всего 11 университетов. После Устава 1884 г. были открыты лишь Томский (1888), первоначально имевший лишь один факультет – медицинский, Саратовский (1909) и Пермский (1916) университеты[559]. Несомненно, медленный рост количества университетов являлся результатом «охранительной» составляющей общего политического курса в сфере высшего образования.[560]

 

Специальный интерес может представлять вопрос о численности студентов-историков. Следует пояснить, что ведомственная статистика давала сведения о количестве студентов в рамках историко-филологических факультетов, не выделяя отдельно историков и филологов. Поэтому здесь и далее речь идет об общей группе студентов этих факультетов. По подсчетам Т. Бона в 1885 г. студентов историко-филологических факультетов всех российских университетов насчитывалось 1 194 человека, к концу 1890-х гг. в результате сокращения обучающихся – 685.[561] По сведениям Ю.В. Красновой относительно Санкт-Петербургского и Московского университетов с середины 1890-х гг. до 1905 г. на историко-филологических факультетах численность студентов начинает заметно расти: в Петербургском университете со 187 до 444 человек, в Московском – с 266 до 686 человек [562]. К сожалению, подобными сведениями относительно всех российских университетов, мы не располагаем.

Весьма любопытна статистика, свидетельствующая о доле студентов историко-филологических факультетов в общем составе студенчества. Для всех университетов она, по данным Ю.В. Красновой, в 1860 г. составила 4%, 1880 – 11,3%, в 1885 –9,8%, 1894– 5,2%, 1899 –3,9%[563]. Как видим, процент студентов-гуманитариев был сравнительно невелик, динамика численности данной категории студенчества была неустойчивой. Некоторый его рост после Устава 1863 г. сменился тенденцией сокращения с принятием Устава 1884 г.

Автор исследования, выявившая эти данные, справедливо замечает, что важнейшим фактором, определившим тенденцию снижения числа студентов-гуманитариев, были не только причины, связанные с неприятием студенчеством приоритета классических дисциплин в программах обучения, но и с более фундаментальным процессом, вытекающим из модернизационного поворота в историческом развитии России. Инженерно-технические специальности, либо специальности, обеспечивающие материальное благополучие и карьерный рост на государственном поприще отодвигают историко-филологические факультеты на периферию интересов молодого поколения в их профессиональной ориентации, что, несомненно, создает напряженную ситуацию в данном секторе высшего образования[564].

Приведенные сведения о сложной динамике численности интересующей нас группы студенчества в 1880-е гг. и на рубеже XIX-XX вв., по всей вероятности своеобразно проецируют и основные тенденции в общественно-политических настроениях тех времен. «Застой» 1880-х гг. сменяется общественным подъемом следующего периода, который в определенной мере повышает интерес к историко-гуманитарному знанию, но не может преодолеть сильнее выраженного прагматизма нового поколения, стремившегося в условиях требований формировавшейся буржуазной культуры обрести себя в более перспективных сферах деятельности.

Количественные характеристики кадрового состава представителей высшей школы представлены в ряде исследований А.Е. Иванова[565], обогащаются новыми исследованиями, среди которых – монография Н.Н.Никс[566]. Не подразделяя состав профессорской корпорации московских вузов по специальностям, Н.Н. Никс приводит интересные статистические сведения, позволяющие представить общую картину и динамику численности российской и московской профессуры. По сведениям автора в пореформенные годы в России наблюдался ее рост, хотя в начале 50-х гг. XIX в., если точна информация, их было существенно больше, чем в начале 60-х гг. (Ср.: 530 и 202 человека). Но с 1863 по 1917 г. численность профессуры по всей стране выросла с 202 до 688 человек. В крупнейшем – Московском университете за это же время ее численность увеличилась с 43 (21,3 % от общего количества) до 97 (14,1,0%)[567]. Уменьшение доли профессуры в Московском университете от ее общей численности свидетельствует о позитивных тенденциях роста этой научной категории лиц в других (в том числе, периферийных) вузах России.

В рамках данной динамики, наиболее быстрыми темпами пополнялся институт приват-доцентов. Т. Бон, опираясь на отчетную документацию Московского университета, установил, что в период с 1890 по 1905 гг. численность преподавателей данной категории всех факультетов университета выросла с 85 до 224 человек. За это же время ряды ординарных профессоров увеличились лишь с 47 до 71, а экстраординарных профессоров уменьшились с 31 до 17[568].

Общая численность профессорско-преподавательской корпорации университетов и других высших учебных заведений России представлена А.Е. Ивановым: по его подсчетам в начале XX в. она составила около 1 тыс. человек.

Поскольку нас в первую очередь интересует фигура ученого-историка, попытаемся выяснить вопрос о численности этой категории представителей ученого мира. Точных сведений на этот счет также нет. Согласно Уставу 1884 г., в штатном расписании историко-филологических факультетов должно было числиться 17 ординарных и экстраординарных профессоров[569]. Исходя из приблизительных расчетов, на историко-филологических факультетах всех университетов того времени, преподающие («штатные») профессора-историки могли составлять 150-160 человек. Закон не возбранял в то же время изыскивать средства и принимать в университеты специалистов сверх штата. Источником пополнения их рядов являлся упомянутый выше институт приват-доцентуры. По сведениям Т. Бона, основанным на данных статьи В.А. Мякотина, посвященной «профессорскому гонорару», в 1896 г. в Санкт-Петербургском университете на историко-филологическом факультете насчитывалось 15 профессоров, 14 штатных доцента, 16 нештатных приват-доцентов[570].

Историки-профессионалы входили не только в преподавательский состав университетов и некоторых других вузов, но представляли также Академию наук, Археографическую комиссию, работали в музеях, архивах, губернских ученых архивных комиссиях, были связаны с изданием специальной исторической и общественно-политической периодики и т.п. К началу XX в. завершается процесс институализации исторической науки. Он включал формирование системы учреждений и обществ, в рамках которых осуществлялся процесс выработки научного знания (ведущими среди них являлись историко-филологические факультеты университетов), создание культурного пространства приложения профессиональных усилий историков, складывание слоя потребителей исторического знания, возникновение в общественной среде представлений об основных чертах культурного и профессионального облика ученого-историка.

Большое значение в формировании научно-профессиональной корпорации историков имели уже устойчивая традиция подготовки выпускников-историков к профессорскому званию посредством системы магистратуры и организационный опыт работы над диссертационными исследованиями. Защита диссертаций стала неотъемлемым элементом и ритуалом в научной жизни ученых, привлекая внимание своей значимостью широкой культурной аудитории. Формирование научных школ также явилось важным фактором научной жизни, содействуя созданию выразительного контекста научного пространства и атмосферы творческой деятельности российских историков.

Каким образом определялся статус «человека-ученого» и какова численность историков, чей статус определялся дополнительно как «ученый»? Следует заметить, что обозначенная категория формировалась на основе действующего законодательства. Понятие «ученый» появилось в российском законодательстве с 1862 г. в связи с дополнением «Устава о службе правительственной». Он и установил критерии для получения звания «ученый». К этой категории лиц относились все имевшие ученые степени (на тот момент – доктора, магистры, кандидаты, действительные студенты). Кроме того, сюда включались выпускники бывшего Педагогического института, получавшие особые звания старших или младших учителей гимназий. В эту же группу входили лица без специальных степеней и званий, но получившие широкую известность и признание научного сообщества за свои научные труды[571].

Вполне определенная размытость выдвигаемых критериев в определении категории ученого затрудняло учет численности представителей «ученого сословия». Да и специальных подсчетов, вероятно, специально не производилось. В связи с этим историки оперируют приблизительными величинами. Так, историк В.А. Муравьев с учетом корректировок понятия «ученый», внесенных в последние десятилетия XIX в., исключив большой отряд учителей-историков, выдвинул предположение о наличии к началу XX в. в составе научной интеллигенции отдельной группы историков-ученых, численностью немногим более 0,5 тыс. человек[572]. Она представляла неоднородное по профессиональным и общественно-политическим интересам, теоретико-методологическим основам научно-исследовательской деятельности социальное образование, которое и составляет объект внимания историографии.

Можно, вероятно, считать, что на рубеже XIX-XX вв. на историко-филологических факультетах происходит своего рода «массовизация» состава преподавательской корпорации. Начинает уходить в прошлое характерный для более раннего времени ландшафт исторической науки, украшенный крупными, но одиноко возвышавшимися фигурами историков – Карамзиным, Погодиным, Соловьевым и др.

Во второй половине XIX в. и особенно в первые десятилетия XX столетия крупные научные авторитеты оказываются окруженными рядами учеников, последователей и почитателей их талантов. Формируется многоярусное научное сообщество историков со своими традициями внутренней жизни. В его составе складывается довольно многочисленная категория «рядовых тружеников» науки, представителей провинциальной историографии, специалистов «узких» областей исторического знания и т.д., деятельность которых еще слабо изучена в современных трудах по историографии. Однако появление в лексиконе современных историографов нового понятия – «историк второго плана» – позволяет надеяться, что перспективы историографических исследований будут связаны с тотальным охватом персонализированного пространства исторической науки дореволюционного времени.

Для типичного представителя сообщества ученых-историков второй половины XIX – начала XX вв. характерно сочетание высшей квалификации ученого, имеющего степень магистра или доктора, и педагога-преподавателя. В университетской среде уже невозможно было увидеть историка-самоучку, что являлось еще характерным для первой половины XIX в. (вспомним, например, М.Т. Каченовского). Профессионализм становится главной чер<