Партия прогресса» в середине XIX века

 

"Уже опыт первой четверти XIX столетия показал, - утверждает автор, - что европейские идеалы политической и гражданской свободы, вдохновлявшие тогда передовых деятелей, как в правительстве, так и вольно-служилой дворянской среде, оборачивались при попытках их осуществления на неподготовленной почве ростом авторитарности, компенсирующей общественную незрелость. Это происходило либо за счет реального усиления монархической власти, либо путем вызревания в среде политической оппозиции идеи военного переворота с его логическим завершением - диктатурой якобино-бонапартистского типа, нашедшей свое идеологическое оформление во взглядах П.И.Пестеля. В связи с этим и обращение образованного меньшинства к "наследию Петра" в последекабристский период было не только закономерным возвратом в русло политической традиции, из которого его "выбили" исключительные международные обстоятельства начала XIX века, но и отражением глубокого сдвига в отношениях русской интеллектуальной элиты с российской действительностью. Сдвиг произошел в исключительно плодотворном направлении: от научения к ученичеству, от воздействия к взаимодействию. Конечным результатом первых попыток формулирования и воплощения целостной либеральной программы стало изменение заимствованной либеральной парадигмы применительно к национально-своеобразным условиям России, что уже было связано в основном с деятельностью "людей 40-х годов", ставших реформаторами 60-х".

Что правящую элиту, которую создал Петр I по своему образу и подобию на беду России, всегда объединяло главное: ненависть к России как стране якобы азиатской по преимуществу, отягощенной византийским и монгольским наследием. Мы не будем здесь затрагивать вопрос о монгольском и византийском наследии. Мы лишь вслед за евразийцами скажем прямо, что благодаря именно этому наследию Россия смогла состояться как особая цивилизация, как особый культурно-исторический тип, как государство и величайшая в мире империя. Россия по своей сути никогда не была всецело азиатской, а тем более европейской. Она представляет собой Евразию, и эта очевиднейшая констатация ее срединного (как культурного, так и географического) положения в мировом пространстве совершенно не позволяет трактовать ее историю в русле истории европейской, то есть по тем же путевым вехам, которыми обозначают развитие цивилизации Запада. "Птенцов гнезда Петрова" объединяла не только ненависть к "азиатской" России (читай: к Московской Руси), но и общая культурная основа и общее привилегированное положение, которое они занимали по отношению к остальным сословиям русского народа и которое стремились сохранить всеми возможными способами. Их общая культурная основа, их культурная родина находилась на Западе, в странах европейских, по преимуществу германских. Для многих из них Запад был и кровной Родиной, как, например, для фельдмаршала Миниха. Эта культурная среда, в которой вращались последователи Петра, была совершенно чуждой и непонятной подавляющему большинству населения империи, населения, продолжавшего жить по законам Московской Руси. Для русского народа, для которого культурные ценности Московской Руси не были пустым звуком, романовское дворянство и сам Петр выступали как изменники, как "немцы", коварно захватившие Святую Русь и закабалившие ее православный народ. Это убеждение наиболее глубоко усвоили древлеправославные христиане, которых обзывают раскольниками. Хранят они его и теперь. В свою очередь дворянство, воспитанное на идеях Петра I, усвоило иной, непримиримый, взгляд на Россию как на дикую варварскую страну, которая требует, якобы, силового культуртрегерского и цивилизаторского вмешательства в европейском духе. В этом смысле они думали, чувствовали и действовали примерно так, как думали, чувствовали и действовали английские колонизаторы в Индии. Мало того, петровские цивилизаторы считали Россию не общенародным достоянием, а своим необъятным и вечным владением, своим огромным помещичьим хозяйством. С этой точки зрения, Русь и народы на ней проживающие должны были служить материалом для процветания благородного цивилизованного общества, каким полагало себя романовское онемеченное, ополяченное и офранцуженное дворянство. Именно в этом пункте русское крестьянство стало им рассматриваться как ничтожество. А у ничтожества не должно быть никакой культуры, поэтому всякая память о былом культурном величии Московской Руси искоренялась, извращалась и замалчивалась.

Поскольку российское дворянство жило европейской жизнью, чувствовало и мыслило так, как чувствовала и мыслила Европа, оно переживало и все исторические коллизии, переживаемые Западом, но с большим опозданием, ибо находилось на далекой периферии западной цивилизации. Можно сказать, что дворянская Россия была задним двором Европы. Когда на Западе время "просвещенного абсолютизма" уже угасало, в России только-только занималась его заря, а когда в России "просвещенный абсолютизм" достиг своего классического расцвета, Европа находилась под властью буржуазии и буржуазного либерализма. Именно это обстоятельство и ни что иное объясняет русское пресловутое внутриэлитное противоречие между "отцами" и "детьми", борьбу поколений за верховенство, за выбор направленности политического маневра правящего слоя. Сие обстоятельство мы назовем фактором глубокого и устойчивого европейского провинциализма дворянско-помещичьей России. Этот фактор, а также другой, не менее важный, фактор национальной "беспочвенности" дворянского сословия и дворянской интеллигенции сыграли огромную роль как в появлении феномена "русского либерализма", так и в "цикличности" российской истории XVIII - XIX вв. Провинциализм дворянской России имеет смысл лишь по отношению к западной цивилизации. Причина "вечного опоздания" русских европейцев заключалась не только в географической удаленности нашей страны от ведущих центров Запада, но и во временной нестыковке России и Европы. И дело не только в том, что некое событие, происходящее на Западе, доходило до России и ее окраин с определенным опозданием. Дело еще в другом. Поскольку петровская Русь оказалась втянутой на европейский путь в качестве "второго эшелона модернизации", она не могла "шагать" с европейской цивилизацией в "ногу". Отсюда возник хронологический парадокс: то, что для Запада было уже "прошлым", для петровской Руси было еще "настоящим", а то, что для Запада было "настоящим", для петровской Руси оборачивалось "будущим". Пример: если в эпоху Екатерины II "просвещенный абсолютизм" для Франции был ее "прошлым", то для России он оказывался "настоящим"; если французская буржуазная революция была для Франции ее "настоящим", то для эпохи "просвещенного абсолютизма" в России она представала как "будущее". Ясно, что это обстоятельство не могло не иметь серьезного влияния на историю петербургской империи. В дворянском обществе влияние хронологического парадокса выразилось в борьбе его поколений, в его расколе на "отцов" и "детей". "Дети" (или молодежь) более восприимчивы ко всему новому, поэтому они, в отличие от "отцов", в какой-то мере шли или пытались идти с Европой в "ногу", жили ее действительным "настоящим", были ее подлинными современниками. В то же время "отцы" оставались еще в европейском "прошлом". Но они оставались там не в силу какой-то особенной любви к этому "прошлому", не потому, что они были отъявленными ретроградами и реакционерами, а потому, что европейское "настоящее" с его революционными вихрями и бурями воспринималось ими как грозное и ужасное российское "будущее". "Отцы" боялись разрушительной революции, испытывали перед ней смертельный страх. И этот страх приобретал в условиях "азиатской" России гиперболические черты, поскольку революция в сознании дворянства тесно переплеталась с "бунтом бессмысленным и беспощадным", с пугачевщиной, с "анархической" казацкой вольницей, с нашествием варварских степных орд на просвещенный и цивилизованный европейский оазис, насажденный в полутатарской Московской Руси рукою Петра Великого. По этой причине "отцы" сделались "консерваторами", "ретроградами" и "реакционерами". И чем больше усиливался их "консерватизм", тем больше возрастал "либерализм" "детей", переходящий в радикализм, выражавшийся в нетерпении молодых сердец, страстно желающих, чтобы вся Россия без остатка, единым полком шагала в ногу с буржуазным Западом. Надо здесь уточнить, что русский дворянский "консерватизм" был всегда проникнут духом "консерватизма" европейского, а еще точнее, - германского, австрийского или прусского толка. Еще мало изучена степень влияния на российскую элиту прибалтийских (остзейских, курляндских и иных) баронов, французских легитимистов, сбежавших от Великой французской буржуазной революции в Петербург, прусского юнкерства, династических связей рода Романовых с немецкими княжескими родами. Но это консервативное, аристократическое и легитимистское влияние несомненно, как несомненна и его роль в укреплении крепостного строя в "азиатской" России. "Азиатское варварство" русского народа требовалось обуздать железной уздой и шпорами европейского абсолютизма и аристократизма. Это был взгляд на Россию скорее просвещенного и культурного (в западном смысле) завоевателя, чем ее единородного сына. То, что Романовы были немцами на русском престоле, немцами, старающимися прижиться на "дикой" русской почве, обусловило все их поведение в России. Немецкая, по сути, династия постоянно жила в страхе за свою судьбу, поскольку была инородным явлением в русской истории, растением чужой земли, искусственно пересаженным на землю холодной "Азии". Большая нелюбовь, если не сказать ненависть, к Романовым жила в сердцах националистически мыслящих декабристов. Для них Романовы были узурпаторами, захватившими русский престол. Ввиду роста национального самосознания некоторой части дворянской интеллигенции, Романовы всячески стремились утвердить в общественном мнении свою легитимность и свою русскость, хотя русскими по духу и по крови вовсе не были. Теория так называемой "официальной народности" выражала претензию немецкой или онемеченной династии на роль рыцарственного хранителя истинной национальной русской традиции и ее верховного истолкователя. Но идеологическая хитрость немцев на российском троне была быстро разоблачена всеми оппозиционными политическими лагерями: как "славянофилами", так и "западниками". Первые увидели в теории "официальной народности" лицемерие императорской фамилии и ее немецкого окружения по отношению к закабаленному русскому народу. Вторые - идеологическое, вызванное, якобы, русской национальной спецификой, оправдание консерватизма и реакции.

Итак, мы несколькими характерными штрихами описали мутацию европейского консерватизма на русской почве. Теперь перейдем к мутации европейского либерализма.

Этот либерализм в российской дворянской среде всегда оказывался в меньшинстве. Он всегда забегал вперед, лез, как говорится, поперёд батьки (читай: "отцов", "императора") в пекло. Но консервативное большинство ("отцы"), обладавшее большей сплоченностью, умело в решительные моменты сдержать его порывы. У них находилось для этого резонное основание - большая вероятность революции, грозившей смести все дворянское сословие: и "консерваторов", и "либералов" - в пропасть. И при том оба крыла российской правящей элиты считали наследие Петра Великого общим наследием. Только "консерваторы" опирались в своей деятельности на консервативные абсолютистские элементы идеологии и практики Петра, а "либералы" - на его демократические и просветительские черты. "Консерватизм" основателя петербургской империи заключался в незыблемом принципе европейского абсолютизма, строгой служило-сословной иерархии и крепостничестве. "Демократизм" его содержал в себе ненависть к аристократии, умение находить талантливых людей во всех слоях населения империи и ставить их на службу государственным интересам, поощрительную политику в отношении промышленников и купцов, общие гражданские принципы поведения и т.д. Как английские колонизаторы в управлении завоеванной Индией сочетали свой личный демократизм и деспотизм в отношении азиатских подданных, так и Петр Великий был деспотом и демократом одновременно. Деспотизм считался полезным инструментом в деле вестернизации варварской Московской Руси, как и в деле вестернизации Индии. Надо сказать, что ни дворянские "консерваторы", ни дворянские "либералы" не осуждали насильственных методов Петра в его практике преобразования России в европейском духе. Они полагали это исторической неизбежностью. По их убеждению, без насилия невозможно было бы "косную, азиатскую" Русь вернуть в лоно мировой христианской цивилизации, центром которой для них являлась Западная Европа. Дальше пути "консерваторов" и "либералов" расходились.

Первые считали, и небезосновательно, что если просвещение в целом полезно для самого дворянского сословия и для части городского ради развития искусств, наук, промышленности и торговли в благонамеренных целях, то для крестьянства оно вредно, ибо может возбудить в нем неподобающие его месту в сословной иерархии настроения и стремления. Несомненно, "консерваторы" были правы в своих опасениях. И тут сказывался не только страх перед социальной революцией-бунтом, но и перед революцией национальной, ибо крестьянство представляло собой неоформленную русскую национальную стихию, враждебно относящуюся к онемеченному дворянству как чужеродной культурной общности, которая к тому же закабалила и стеснила всю русскую народную жизнь в петербургских каменных каналах, воспользовавшись верой русских в православного царя как народного заступника и освободителя. Позволить проникнуть просвещению и образованию в крестьянскую глубь, значит искусственно вызвать к свету русскую национальную патриотически настроенную интеллигенцию, которая одна может возглавить не только социальную, но и национальную революцию во всероссийском масштабе. Это пахло уничтожением европеизированного дворянства и сменой элит, чего "консерваторы" позволить не могли. Не случайно они упорно продолжали проводить репрессивную политику в отношении староверов («старообрядцев»), поскольку староверие (древлеправославие) являлось хранителем истинной русской национальной традиции, как государственной, так и идеологической. Староверие - это скрывшаяся в подполье, в леса, в горы и пещеры Московская Русь. Подпольная Русь могла при благоприятных условиях выйти на поверхность и возглавить крестьянское освободительное движение. (А Петр Великий, как известно, питал к Московской Руси неутолимую ненависть). "Либералы" это тонкое обстоятельство понять не могли, а если некоторые из них понимали что к чему, то не видели большой опасности, ибо они религиозно верили в силу европейского просвещения и "общечеловеческих гуманистических" начал, которые способны, по их мнению, противостоять любым национальным особенностям и началам, а в российском случае – русскому национализму. Европейское просвещение, думали они, полезно для всех слоев российского населения, так как оно одно способно без революционных экцессов цивилизовать всю Россию и присоединить ее к западному культурному ареалу. С этой точки зрения "либералы" выступали как "космополиты" и демократы, европейские правозащитники, буржуазные реформаторы и революционеры, а "консерваторы" как европейские реакционеры-аристократы и "колонизаторы-расисты", желающие равенства и справедливости только для членов своей благородной касты. Первые желали включить Россию в либеральный интернационал и тем самым засыпать пропасть между образованной частью общества и необразованной, вторые - обращались с Россией как с колонией, выжимая из русского народа последние соки и делая ставку на дворянский террор.

В своей борьбе друг с другом дворянские "партии" либо апеллировали к императору, либо пытались им манипулировать. Династия Романовых желала подняться над схваткой, ибо она находилась между молотом дворянства и наковальней крестьянства. Российская монархия не могла опираться, как во Франции, на союз городов и бюргеров в борьбе с аристократией. Значение городов и горожан было в России политически ничтожно. Поэтому Романовым было выгодно дать дворянству вольность, загнав его тем самым в деревню и заставив его выполнять полицейские функции по отношению к крестьянам. Тем самым исключалась опасность появления объединенной дворянской фронды как национально (почвенно) ориентированной, так и ориентированной на создание аристократической, а то и буржуазной республики в виде конституционной монархии, умалявшей принцип абсолютизма. Но, как мы знаем, на этом принципе зиждилась династическая безопасность и легитимность. В результате Романовы потихоньку стали обзаводится внесословной бюрократией, служилой кастой, преданной династии духом и телом. Служилая бюрократия (или "новое дворянство") была призвана обеспечить не только эффективное управление колониальной империей, но и должна была стать надежной опорою трона. Эта гениальная задумка Романовых была блестяще воплощена в жизнь Александром I и Николаем I.

"Либеральная партия" была неоднородна. Ее правое крыло состояло из аристократов, желающих ограничить абсолютизм в пользу дворянской олигархии или республики по английскому, шведскому или даже польскому типу. Это крыло было политически весьма неустойчивым. Почуяв для себя опасность, оно могло быстро затаиться и перейти на сторону абсолютизма, предав своих товарищей-либералов по левому крылу. Аристократы любили загребать жар чужими руками, при этом не стесняясь быть поджигателями. Так оно и случилось во время восстания декабристов.

Об этом восстании стоит сказать несколько слов. Оно возникло на волне всеобщего воодушевления, когда была одержана победа России почти над всей Европой, ведомой буржуазным вождем Наполеоном. Наполеон шел на Русь вовсе не для того, чтобы установить в ней буржуазный строй. Россия была для него препятствием для создания французской буржуазной империи, поэтому он хотел разгромить ее, расчленить, а самые жирные куски присоединить к своей империи в качестве европейской колонии. Наполеон считал Россию азиатской варварской страной, несмотря на парадный европейский вид ее столицы, ее императора и ее дворянства. С азиатами ему долго церемониться не хотелось. Александр I легкомысленно полагал, что он ведет войну с Наполеоном как европейский легитимист и консерватор с узурпатором французского престола и буржуазным революционером-бунтовщиком. В этой войне российский император защищал не столько Отечество, сколько свою династию и свои европейские консервативные принципы. Словом, он защищал консервативную, абсолютистско-монархическую, христианскую Европу, частью которой считал империю, созданную его прадедом Петром Великим. Русские солдаты, которые воевали с "хранцузами", гадящами в православных храмах, думали совсем не так, как верховный повелитель России. Для них Наполеон был чужеземный и иноверный поработитель и завоеватель. И даже хуже того - антихрист. В этой войне образованные, культурные гвардейцы и рядовое офицерство впервые почувствовали национальную солидарность со своими солдатами и русским народом.

Это чувство породило в либеральной дворянской среде, скажем условно, национал-демократическое или национал-либеральное крыло. Из этой патриотической среды вышли декабристы и "славянофилы". Национальное воодушевление никоим образом не задело ни императора Александра, ни его сторонников из "консервативного" лагеря. Напротив, они сильно испугались русского национального подъема и пафоса. Они увидели, что, несмотря на двухвековой крепостнический гнет, в русском народе сохранилась огромная духовная сила. В этом им мерещилась пугачевщина и вольная Казакия. Патриотическое и либерально настроенное дворянство и офицерство ждали от императора великих реформ, ждали, что государь дарует, наконец, всем сословиям свободу, а крестьянству, особенно, освобождение от крепостного рабства. Русский народ, по их мнению, своим подвижничеством в ходе Отечественной войны 1812 года заслужил право быть свободным. Но Александр I поступил наоборот. Он отказался от либерально-просветительского реформаторского курса и сошел на консервативный путь. Такова была его реакция на национальное воодушевление. В России он видел только средство или орудие, предназначенное для борьбы с европейской буржуазией, революционной демократией и национально-освободительным движением. Восстание декабристов было вызвано разочарованием в просвещенном абсолютизме, в самом императоре Александре как его носителе. Но декабристы понимали, что большинство помещиков, большинство русского дворянства приветствовали консервативную политику царя, поэтому рассчитывать на поддержку своего сословия не приходилось. С другой стороны, они боялись освобождения народа "снизу". От непросвещенных, нецивилизованных крестьянских масс можно было ожидать, по их убеждению, только повторения пугачевщины. Вот почему они выбрали путь тайного заговора, военного переворота и установления диктатуры бонапартистского типа.

Рост значения авторитарности в среде дворянской интеллигенции был вызван более глубокой причиной, а именно фактором национальной "беспочвенности" российского "либерализма". Настоящей почвой "русских либералов", так же как и "русских консерваторов", первой половины XIX в. была обоготворяемая ими Европа и европейская культура, а для многих из них и европейская религия: протестантизм, католичество, внецерковное «христианство» в форме масонства, мистика и метафизика гностических сект и т.д. Национальная "беспочвенность" и тех, и других заключалась в полном отрыве их от истинной русской традиции и от русского народа, который являлся ее носителем. Подобно католику Чаадаеву они не имели никакого понятия об этой традиции. История России до Петра их глубоко не интересовала: там они видели только княжеские межусобицы, монголо-татарское иго, православное обрядоверие и тиранию азиатских деспотов - московских царей. "Либералов" привлекало в русском прошлом только одно светлое пятно - Новгородская республика. Великая история России начиналась у них только с Петра. Петровское наследие было для них единственным русским наследием, которое они с готовностью принимали. Незнание русского народа и его культуры, презрение к ней, как варварской и азиатской, порождали в привилегированном сословии психологический комплекс отчуждения, непонимания и страха. Это отчуждение стало постепенно преодолеваться только в "славянофильском" круге. Но этот круг был слишком мал и потому не делал большой погоды. Значение "славянофильства" заключалось в том, что оно впервые нащупало русскую национальную почву, русскую культурную традицию, стерло с них вековую пыль забвения. "Славянофилы" в этом смысле стали основателями русской - подлинно национальной и патриотической - интеллигенции. Но все же их патриотизм был еще не слишком глубоким, он еще не врастал корнями в толщу народа, он был ограничен дворянским корпоративным духом. "Славянофильство" пробудило интерес ко всему русскому, ко всему славянскому, ко всему народному, однако в силу своей кастовой ограниченности не могло выражать и представлять интересы народа.

Таким образом, "беспочвенность" русской дворянской интеллигенции, как либеральных "западников", так и национал-либеральных "славянофилов", привела только к одной возможной для нее политической идее - революции "сверху": либо посредством либеральной правительственной реформы, либо посредством заговора и политического переворота. Поскольку декабристский путч не удался, последний вариант отпал. Осталась возможность воздействия на императора через проникновение "либералов" в эшелон внесословной государственной бюрократии, что и было с успехом осуществлено в конце 50-х - начале 60-х гг. В силу фактора "беспочвенности" у дворянской интеллигенции не возникала даже крохотная мысль о том, чтобы предоставить народу, после его освобождения от крепостной зависимости "сверху", самому выработать формы своего существования согласно географическому положению России, ее климату, ее природным и культурно-историческим условиям, согласно народному опыту, представлениям, хозяйственным, социальным, государственным, культурным и религиозным идеалам. Для этого требовалось бы созвать всесословный Земский Собор, обеспечить пропорциональное представительство всех сословий, этнических и религиозных групп населения империи, которые выработали бы новое Соборное Уложение - Основной Закон страны, отвечающий всем вышеназванным условиям, а главное - воле всей евразийской нации. Это было бы подлинно демократическое решение проблемы модернизации России на основе традиции - единственно плодотворный и перспективный путь реформ. Но, увы. Ничего такого даже в отдаленном смысле не произошло. "Либералы" всех мастей думали, что у "темной", "забитой" народной массы не может быть никаких хозяйственных, социальных, государственных, культурных и религиозных идеалов. Они представляли народ в виде глины, материи, а себя творцами-демиургами, пигмалионами. Они желали вылепить из России свою возлюбленную Галатею по классическим европейским образцам. Им не было никакого дела до того, как сам народ отнесется к подобного рода "искусству" и каковы будут последствия творческого эксперимента. XX век показал, что последствия эти ужасающи по своим масштабам. Между тем народ мечтал о крестьянском православном царе - атамане, народном заступнике и защитнике, а правде-справедливости (социальной справедливости), о жизни по Божьему Закону, а не по человеческому хотению, о вольном казачестве, о свободной, ревностно пекущейся о своих чадах, Церкви, о вольном хозяйствовании на собственной крестьянской земле, которые бы не требовали ни выкупа, ни отработок, ни барщины, ни оброка. Согласны платить царю-атаману на государевы нужды, десятину Церкви, но не пану, не барину-бездельнику и дармоеду, не ростовщику-разорителю, не иностранным господам. Вполне определенные, здравые и простые идеалы.

Естественно, идея "мужицкого царя" не устраивала ни "либералов", ни "консерваторов", ни государственную бюрократию, ни самого императора. В отрицании этой идеи они были едины. Они квалифицировали ее как типично азиатскую, варварскую, пугачевско-разинскую. Самые здравомыслящие из дворянской касты во главе с императором понимали, что крепостное право придется отменять, иначе оно станет, по выражению начальника III отделения канцелярии Его Императорского Величества графа Бенкендорфа, "пороховой бочкой", которая взорвется и сметет онемеченную Романовскую династию, возглавляющую полицейский дворянский режим, и само дворянское сословие. "Мужицкий царь" становился все более и более грозной, быстро приближающейся, реальностью. Да и социально-экономические факторы вкупе с Крымским поражением говорили о надвигающейся всероссийской революции.

Отсюда понятно, почему, по словам Секиринского, изначальной чертой "партии прогресса" середины XIX в. является "амбивалентность, двойственность восприятия существующей власти и психологического переживания отношений с ней. Самим фактом своего независимого духовного существования, бросая вызов официальному образу мысли и подкрепляющим его институтам власти, она вместе с тем находила в самодержавии не только подавляющую силу, но и потенциального союзника, способного стать во главе необходимых преобразований". Еще бы! Ведь и "либералы", и "консерваторы", и Романовская династия были прежде всего дворянами, а значит все являлись заложниками своей собственной, созданной дворянскими головами и руками, крепостнической системы и полицейского государства. Даже Герцен в 40-х гг. вполне рассчитывал на самодержавную власть. И он не ошибся в своих рассчетах.

"Значение преобразований 1860-х гг. - пишет Секиринский - состояло, между прочим, в том, что они вызвали к жизни в России новый тип реформатора - реформатора не в традиционном облачении высокопоставленного чиновника, человека власти, а в качестве общественной фигуры, ждущей часа своего политического призыва (К.Кавелин, И.Аксаков, Ю.Самарин, В.Черкасский, А.Кошелев, Б.Чичерин и др.). Официальное приглашение совершить восхождение по ступеням служебной лестницы просвещенное меньшинство получило уже после принятия в 1834 г. Устава о службе гражданской, разработанного М.Сперанским и давшего решительное преимущество в получении чинов лицам, науками образованными". "Либералы" действительно дождались своего часа, ибо дворянский корабль стал тонуть, и капитан, то бишь император, приказал "свистать всех наверх".

 

1.3 Слагаемые либеральной традиции в эпоху преобразований

 

"После Крымской войны, - пишет автор статьи, - либерализм становится программой конкретных действий. Проблема, возникшая перед ним, состояла в преодолении дисбаланса между новациями и традициями, который, как показал опыт первой четверти XIX в., создавал опасность вырождения либерального идеала в рационалистическую утопию, чреватую либо относительным бездействием, либо бунтарским срывом… В конечном счете крестьянская реформа была проведена силой самодержавия, сделавшего ставку на группу законотворцев из Редакционных комиссий, а найденное на ощупь сочетание принципиальных новшеств в политике с традиционными методами получило отражение в либеральной теоретической мысли. В рамках синтеза, осуществленного историко-юридической школой (К.Кавелин, Б.Чичерин) между устоями русской государственности и западным конституционализмом, абсолютная власть монарха выступала как инструмент перехода к гражданскому обществу и правовому государству. Поместному дворянству отводилась хотя и подчиненная, но перспективная роль наиболее реального противовеса издержкам бюрократического правления, защитника права и носителя культуры, представителя общественной инициативы на местном уровне". "Результатом известного примирения консервативных и либеральных тенденций в дворянской среде, достигнутого на основе учета новых пореформенных реалий, - продолжает Секиринский, - становилась идея созыва земско-дворянского представительства двухпалатного типа, впервые публично высказанная в Московском адресе 1865 г…. Союз монархии с крупным землевладением, союз, достигаемый на основе известной комбинации взаимно признаваемых политических интересов и реализуемый в форме цензового общеимперского представительства, - таков другой вариант либерально-консервативной политики. Его теоретические основы и зарубежные исторические прецеденты получили отражение прежде всего в англофильской политической публицистике 'Русского вестника'. Попытки практического воплощения этих идей были связаны с деятельностью П. Валуева, а позднее П. Шувалова, убеждавших царя принять меры к расширению в России слоя частных земельных собственников путем постепенного освобождения крестьян из-под власти общины. Одновременно предлагалось удовлетворить новые политические запросы поместного дворянства (опоры порядка и гаранта стабильности), пока единственного реально существующего и сравнительно просвещенного представителя этого слоя. Признание ведущей роли монархической власти, опирающейся на ту или иную группировку высшей бюрократии, в сочетании со ставкой на постепенное включение в политическую жизнь страны выборных общественных представителей, начиная с наиболее подготовленного к этой деятельности дворянства. Сближало между собой оба указанных варианта либерально-консервативной политики. Разница между ними, по мере развертывания реформационных процессов, сходя по сути на нет, заключалась в различном понимании сроков, масштабов и форм подключения общественной инициативы к государственному управлению и законотворчеству".

Тем не менее, мы не склонны преуменьшать значение реформ Алексанра II Освободителя, поскольку, так или иначе, благодаря им возникла благоприятная возможность формирования подлинно русской патриотической интеллигенции и подлинно русского консерватизма, связанного с настоящей национальной традицией. Мы можем назвать здесь самые крупные фигуры русских традиционалистов второй половины XIX в. Это Н.Страхов, К.Леонтьев, Н.Данилевский, Д.Менделеев, Л.Тихомиров, Ф.Достоевский, К.Победоносцев. Мало того, уже сама крестьянская среда могла выдвигать собственных интеллигентов и интеллектуалов, собственный образованный и культурный слой. А это обстоятельство рано или поздно привело бы, если бы не большевицкий переворот, к созданию подлинно патриотического политического русского движения, когда в нем соединились бы дворяне-традиционалисты, купцы-традиционалисты, священники и монахи-традиционалисты, казаки-традиционалисты и традиционалисты-крестьяне. Россия обрела бы в этом движении долгожданное национальное единство и собственную незападную цивилизационную идентичность.

Культура России XIX века

Россия в начале 19 века

Вначале 19 века со всей очевидностью проявляется кризис всей феодально-крепостной системы царской власти. Это вызвало попытку реформ социально-политического положения страны, внутренней политики, а также государственного аппарата, армии, судебной системы, то есть всех жизненнонеобходимых институтов страны.

В жизнь вторгаются капиталистические отношение. Если в 17-18 веке шел экстенсивный путь развития народного хозяйства, то в начале 19 века этот путь стал недостаточным. Истощение почвы, вырубка лесов, обмеление рек требовало дополнительных затрат труда. Это вызывало удорожание производства, продукции и рот цен. Рост цен на отечественную продукцию открывал путь для более дешевой промышленности и сельского хозяйства европейских стран на российский рынок. Конкурентная борьба вела к разорению российского предпринимательства.

С другой стороны, обилие незаселенной территории создавало предпосылки для дальнейшего экономического развития России, но крепостное хозяйство являлось той преградой, которая вела к кризису перепроизводства. Крепостное право мешало развитию.

1).Происходит разложение натурального хозяйства под воздействием развития товарно-денежных отношений.

2).Ослабляется прикрепление крестьян к земле в результате ряда разрешений, правительственных указов, выразившихся в системе отходничества.

3).Происходит сокращение крестьянских наделов за счет увеличения барской запашки в черноземных губерниях и развитие промыслов в нечерноземных губерниях.

4).Наблюдается падение производства барщинного труда, что вызвало задолженность помещиков перед государством.

5).Переход в отдельных хозяйствах на интенсивный метод ведения производства (многопольный севооборот, применение сельскохозяйственных машин, элитных сортов в растениеводстве и т.д.).

6).Происходит рост расслоения среди крестьян, неравенства; на этой почве появляются новые экономические отношения.

В промышленности произошли заметные изменения. Выросло количество капиталистических мануфактур, основанных на использовании вольного труда. В 30-40-е года в России начинается промышленный переворот — систематическое применение машинной техники. Начинается формирование новых социальных сил, способных осуществить этот переворот, то есть появление класса капиталистов и пролетариев. Российская буржуазия формируется из представителей дворянства, купцов, зажиточных крестьян (Морозов, Рябушинский).