Способы измерения социального времени

В этом пункте показана необходимость измерения социального времени, проанализированы основные сложности, которые возникают при решении этой задачи (необходимость основания, которое могло бы выступить эталоном меры, оценочный характер сложившихся языковых конструкций; необходимость измерения того, частью чего является сам субъект измерения). Будет обосновано, что измерение социального времени необходимо для стандартизации и унификации жизни сообществ, поэтому может служить символическим ресурсом для различных акторов.

Как мы показали в предыдущих параграфах, каждый коллектив стремиться перейти на свое собственное время, а социальное в целом (в той степени, в которой оно вообще возможно, в данном случае «в целом» употребляется как метафора) направлено на унификацию этого многообразия. Способом достижения унификации является измерение социального времени.

Фридрих Георг Юнгер называл время, измеряемое часами, «мертвым временем», так как оно «равнодушно проходит рядом с человеческим жизненным временем, не принимая участия в его подъемах и спадах (а ведь в жизненном времени ни одна секунда не похожа на другую)[394]. Естественно, физическое время также не ограничивается движением стрелок часов, но социальное признание того, что часы и календарь являются объективными, позволяет синхронизировать действия и фиксировать изменения. И если проблемы, связанные с измерением физического времени, постепенно разрешаются по мере развития технологий и потребностей человека, то измерение социальной темпоральности продолжает вызывать больше вопросов, чем ответов. Часы и сутки, как два круга прохождения стрелок по циферблату, год как один оборот Земли вокруг Солнца и прочие пространственные методы измерения времени давно известны, и к сегодняшнему дню они более-менее структурированы и понятны. Мы ждем, когда пройдут месяцы до отпуска, считаем дни до радостного события, отмечаем наступление Нового года и знаем, как перевести часы в другой стране. Однако, измерение физического времени основано на допущении, что время течет равномерно и его можно поделить на равные части. Но как измерить социальное время, которое нельзя вместить в рамки равномерного хода часов или смены фаз луны? К тому же, в социальном мире повторение никогда не бывает простым дублированием, и никогда одна из единиц не будет абсолютно тождественна другой, а равномерное движение стрелок на часах не может измерить современное ускорение, движение к прогрессу, течение революции или жизнь средневекового города от ярмарки к ярмарке.

Отказавшись от представлений об абсолютном времени, человек оказался перед необходимостью определения того, что в классической философской традиции можно было назвать его атрибутами. Однако без каких-либо четких критериев – а их выработка невозможна из-за нечеткости самого феномена – единственным способом дефиниции социального времени оказывается его измерение. Операционалистский путь открывает возможности для дальнейшей работы с категорией, позволяя избежать выявления так называемой «природы времени». Но проблема в том, что категория измерения социального времени понятна только на уровне обыденного мышления. Например, мы легко говорим не только о том, что какое-либо событие произошло раньше или позже другого (это больше относится к физическому времени), но рассуждаем о современном ускорении, что раньше было лучше или почему в столице время течет быстрее, чем в деревне. Однако выход на уровень осмысления и концептуализации категории социального времени и способов его измерения приводит к ряду трудностей.

Во-первых, еще австралийский философ Дж. Финдли, пытаясь разобраться со сложностями определения времени, заметил «странный беспорядок, когда люди проводят все время во времени, но говорят о нем как будто они из вечности»[395]. Измерение социальной темпоральности связано с необходимостью учета того, что мы сами находимся в ее рамках. В отличие от расстояний от пункта А до пункта Б, социальное время не может не быть субъективным, поэтому ее измерение по определению релятивистское. Если мы будем измерять пространство шагами человека, то, сообщая о результатах, должны учитывать, что размер шага может отличаться не только у разных людей, но и у одного человека, если он находится в другом настроении. «Счастливые часов не наблюдают», прогресс для Западной Европы без не замечен в среднерусской деревне.

Второй аспект связан с особенностями самого социального времени. Минуты, секунды имеют четкую (хотя и не всегда правильную) связь с вполне осязаемыми природными циклами. Мы считаем, сколько оборотов сделала Земля вокруг Солнца или вокруг своей оси, а что можно посчитать, говоря о социальном времени? Наиболее распространенные оценки были связаны с временем правления какого-либо политического лидера, что откровенно показывает на стремление управления временем под видом его измерения (например, год консула в Древнем Риме).

Сложности увеличиваются, если речь идет об измерении прошедшего или будущего. Можно сказать, что Великая Отечественная война длилась 4 года, но на самом деле, нет. Нельзя сводить к простым арифметическим подсчетам 1945 минус 1941 течение великого события. Можно говорить, что мы измеряем память, в которой хранится прошлое, но для этого нужно наделить субстанциональным статусом и память, и прошлое, а это влечет за собой еще большие трудности.

Однако назвать социальное время исключительно абстракцией, связанной с особенностью употребления языковых конструкций, нельзя. Время, даже в социальном поле, также связано с физическими особенностями, объектной деятельностью человека и сообществ, технологиями. Физики доказывают, что время – это просто буква в формуле, и все может быть относительным, но если рассуждать таким образом, то можно не успеть к дедлайну. О какой бы относительности времени не шла речь, «можно разумно надеяться, что полдень не случится в два часа».[396]

Во-третьих, определенные трудности создают сложившиеся языковые конструкции. Например, Финдли обратил внимание на тенденцию, связанную с употреблением настоящего времени в обыденной речи. Человек может говорить о том, что сейчас поет какая-то музыкальная группа. Но концерт предполагает процесс, одни элементы которого происходят раньше других, и в момент произнесения фразы, вполне возможно, отдельные песни уже исполнены, а другие только будут услышаны говорящим. Настоящее время таким образом как бы растягивается, включая в себя и ближайшие элементы прошлого и будущего[397]. Так как язык описания социального времени в целом повторяет языки описания физического времени и его личного восприятия, описываемая Финдли проблема характерна и для него. «Сейчас происходит тепловая смерть вселенной», – говорит наблюдатель, имея ввиду, что когда-то начавшийся процесс тепловой смерти продолжается сейчас и пока не заканчивается. «Сейчас» в этом контексте оказывается индикатором процесса, современником которого является наблюдатель, то есть, наше употребление наречия «сейчас» не является слишком строгим[398]. Мы не можем определить время какого-либо события как «сейчас», потому что событие должно иметь протяженность во времени, но если части события не имеют протяженности (то есть, происходят в «момент»), то как можно говорить о периоде течения события? Следствием такой особенности оказывается появление категории «современность», исторические рамки которой описать довольно сложно. Когда «нет ясных различий между длинным и коротким» (Дж. Н. Финдли), единицы измерения оказываются субъективными. Мы говорим о событии как о чем-либо, что имеет временную протяженность, наделяя его соответствующими свойствами, таким образом сталкиваясь с ошибками. Вариант решения этой проблемы предложил А. Уайтхед, который призывал отказаться от представления, что слишком короткие события членимы также, как и слишком длинные. С этой точки зрения какое-либо событие может произойти «сейчас» целиком, без того, чтобы какие-либо его элементы остались в прошлом или еще предстоят. Однако тогда становится актуальной проблема категоризации «события». Понятно, что у любого произошедшего были предпосылки и будут последствия, само обозначения которых (пред- и после-) предполагают, что они должны находится в прошлом и будущем соответственно. Тогда что происходит «сейчас»?

К тому же, сложившиеся термины, используемые для описания социальных темпоральных явлений, зачастую носят оценочный характер. «Прогрессивный» – связано не столько с представлениями о линейном времени, но и оценкой явлений как несущих определенное преимущество с предыдущим состоянием дел, разница между «событием», «эпизодом», «моментом» связана с эмоциональными оценками субъекта, а при интерпретации сами эти термины выступают как ярлыки. Сами практики измерения времени зачастую представляли собой политический проект упорядочивания реальности – кто измеряет время, тот и извлекает из него выгоду. То есть, измерение времени можно трактовкать как символический ресурс. О политическом характере способов измерения времени писал американский антрополог Кевин Берт. Исследуя различные технические объекты, отвечающие за измерение времени, он доказывает, что развитие методов подсчета времени были связаны с инициативой политический акторов, а не технической необходимостью[399]. Календарь, часы – это не прямое отражение реального времени мира, а способ унифицировать темпоральные циклы граждан для их успешной работы и контроля над ними. На одной линии с часами, таким образом, может находится заводской гудок или звонок на урок. Перенос праздничных дней или даже распространенное в современной России – часовых поясов таким образом представляет собой политический акт, который должен быть проанализирован именно с этих позиций.

Эти замечания диктуют необходимость поиска нового языка описания.

Коннотации социального времени как абстракции не избавляют от необходимости его измерения. Можно говорить об абстрактности этой категории, но не абстрактности изменений, ощущаемым отдельными людьми или сообществами, в том числе, через изменения предметного мира. Потребность в измерении социального времени социолог Н. Луман связывает с дифференциацией и генерализацией религиозного мышления, которая, по его мысли, предшествовала еще мифическому пониманию времени. Осуществляемые людьми церемонии, ритуалы перестают восприниматься как часть естественного хода вещей, оказываются за пределами представлений о существующим порядке, а также само представление о порядке подвергается сомнению. Важным фактором формирования социальных представлений о времени Луман считает случайность. Осмысление того, что процессы могут не привести к тому, к чему должен был привести естественный ход событий, ошибки собственного поведения приводят к необходимости выстраивания отдельных представлений в последовательный нарратив, цель которого – гармонизация мира в новых и – особенно – меняющихся условиях. Время оказывается связанным с представлением о человеческом, а его измерение выступает как попытка гармонизации мира. «Растущая дифференциация общественной системы» создавала необходимость роста абстрагирования[400]. Луман считает, что прошлое состояние можно понимать только в абстрактном временном измерении, однако с этим трудно согласиться. Объекты, сохранившиеся в настоящем, несут на себе след прошлого, который воспринимается как не абстрактный, а вполне осязаемый. Сейчас не стоит говорить об ошибочности этой «осязаемости», потому что важным представляется именно присутствие прошлого в мире настоящего.

В отличие от физического времени, которое измеряется равномерными ритмами, социальное время дискретно. Этот фактор определяет дискретность повседневности (в трактовке А. Шюца). Важны не минуты, часы, столетия (хотя термин «столетие» уже несет социальный подтекст), а события, которые определили это время, интерпретации, выстраивающие эти события в единицы измерения. «Мы не можем точно знать, какие законы физики, психологии или общества регулируют наш опыт, но мы можем быть уверены, что наш опыт является хаотичным»[401]. Измерения социального времени – это преодоление хаотичности опыта.

В средние века и некоторых современных религиозных сообществах способами измерения времени являются молитвы, псалмы, религиозные обряды, структурирующие сутки, месяц, год. Колокола, о которых писали А.Я. Гуревич и Ж. Ле Гофф в этом случае играли роль камертона, на который настраивались ритмы членов общины. Причем, это продолжалась и после изобретения часов и их внедрения, что вполне логично: часы измеряют физическое время, а религиозные обряды и чтение молитив – время социальное, то есть, то самое, которое имеет для коллективов более приоритетное значение.

В качестве примера опыта измерения нефизической темпоральности можно привести концепцию К. Маркса. Он ввел время как одну из единиц измерения во время создания своей «Трудовой теории стоимости». Прибавочная стоимость – одна из основных категорий политической экономии Маркса, образуется путем или удлинения рабочего дня (абсолютная) или удешевления рабочей силы и сокращения рабочего дня (относительная): «Стоимость всякого товара, – а следовательно, и товаров, из которых состоит капитал, – определяется не тем необходимым рабочим временем, которое заключается в нём самом, а рабочим временем, общественно необходимым для его воспроизводства»[402]. Маркс не учитывал, но дал источник размышлением на тему, что время тратится не только на производство какого-либо товара, но и получение необходимых навыков (квалифицированный работник оплачивается дороже). Понятно, что одного времени для получения квалификации недостаточно, но и без времени ее получить невозможно. Опять же время влияет на потеряю квалификации – в связи с изменением задач или устареванием имеющихся навыков в новой экономической ситуации. Однако для решения своих задач Маркс ограничил время ролью одной из переменных в своей системе. Он не осмысляет время само по себе, но уже то, что он обратил на него внимания как на необходимую составляющую экономических отношений, позволило рассмотреть возможности исследования социального времени. В более акцентированном виде роль времени как определенной единицы измерения представлена в эксперименте Роберта Оуэна, который в 1932 году организовал трудовую биржу. Вместо денег, стоимость товара определялась затраченным на его изготовления трудом (6 пенсов за час). Любой человек мог принести на эту биржу товар (первоначально предполагалось, что это был товар его собственного производства) и получить за это другой нужный ему товар, сопоставимый по затраченному на него времени. Эксперимент быстро провалился, потому что капиталисты использовали биржу, чтобы получить подходящие товары, продажа которых будет рентабельна, и оставить взамен те продукты, которые они не могли продать. Биржа оказалась завалена продукцией, спроса на которую не было, и была вынуждена закрыться.

Интересно, что Оуэн, как и Маркс и некоторые другие экономисты того периода, не шли в оценке времени дальше отождествления его с движением стрелок на часах. Затраченное время определялось только тем, сколько времени прошло, пока длилась работа. Не учитывается, например, время, затраченное на производство материалов, получение образования, повышение квалификации и т.д. Однако представление о времени как о безусловно справедливом критерии, на котором можно построить новую экономику, продолжает существовать, и особенно активируется во время финансовых кризисов. Опора на время позволяет не зависеть от биржевых котировок и динамики цен на нефть. Примером такого использования времени может стать принятый в Советском Союзе «трудодень» или итакский час[403].

Благодаря Марксу и некоторым его современникам-политэкономистам, время впервые стало восприниматься в качестве ресурса. Время, таким образом, как и труд может быть отчуждаемо, куплено, продано, а для этого – измерено. Бурдье, описывая разлисные виды капитала, не касается времени, однако его трактовка вполне позволяет нам оценивать время как символический ресурс, который используется различными акторами, в том числе, политическими, для получения прибыли. Так как осмысление ресурса и способов его измерения уже занимало определенное место в работах исследователей, возникла ситуация, которая сделала возможным измерение не только темпоральностью (как прежде), но и самого времени как ресурса. В качестве подобного удачного опыта можно называть работу Э. Томсона, который начнет описывать всю историю времени как меры труда в индустриальной Англии рубежа-начала XIX века[404]. Таким образом, время как природный цикл, отражение естественных физических процессов вроде вращения Земли вокруг Солнца или вокруг собственной оси, отошло на второй план перед времени как меры труда. Как следствия – безделье стало пороком, а ценность человека стала определяться мерой его эффективности.

Использование времени в качестве эталона измерения, в том числе, экономических процессов, базируется на допущении, что время течет равномерно, причем, на это течение не оказывают влияние никакие другие процессы. Однако выше уже было показано, что социальное время не обладает этими качествами. Кроме равномерной рабочей недели есть еще праздники, и довольно распространенными продолжают оставаться виды деятельности, которые зависимы от времени года или суток (сельское хозяйство, ремонт, сфера обслуживания и т.д.). Современные экономические теории, в отличие от социологических исследований социального времени, тяготеют к тому, чтобы рассматривать почти бергсонсианскую длительность вместо анализа последовательности событий.[405] По этой же причине сложно использовать обратную ситуацию – если труд оказывается одним из способ измерения времени. Проблема в том, что экономика, основанная на времени, предлагает измерять время трудом, однако, что делать, если у человека (коллективов) есть время, но нет работы? В каком соотношении находятся час отдыха и час работы? Как измерять досуг? Считать ли время, затраченное на подготовку к работе, работой?

В соответствии с объектно-ориентированным подходом в основе предлагаемой трактовки измерения социального времени лежит распространенное в социальных науках представление о социальном порядке как порядке ожидания, потому что человек может воспринимать последовательность только когда она организована. Порядок понимается, исходя из высказанного выше тезиса и самореферентности объектов. Система различений, которой обладают объекты позволяет им определять качества других объектов, в том числе их расположение по отношению к этому объекту и другим. Соответственно, порядок не может быть произвольным или абсолютно детерминированным. «Методы измерения времени не являются самоцелью, они служат средством организации времени, рационализации времени, в результате чего потребление времени подвергается все более точному измерению и учету»[406]. Последовательность происходящих фактов, явлений есть, как показал Г. Зиммель, есть следствие их формирования, то есть, порядок оказывается имманентен происходящему. Но, «для того чтобы высказать их следование друг за другом, уже исчезнувший в сознании элемент должен быть удержан и сопоставлен с присутствующим; они должны быть соотнесены друг с другом вне воспринимаемого в них».[407] Важным оказывается последовательность; она не противоречит дискретности, однако акцентирует не прерывистость, а следование, за конструирование которой у Зиммеля отвечает дух. Идея о необходимости удержания в сознании исчезнувшего элемента потом получит развитие у Э. Гуссерля, а через него – в социальной феноменологии и, затем, в социальном конструктивизме; однако Зиммель еще подчеркивает, что в процессе формирования последовательности «нет нет ничего свободного или произвольного».[408]

Таким образом, измерение социального времени является одним из способов унификации и синхронизации жизни сообщества. Поэтому способы измерения социального времени часто выступают в качестве символического ресурса для различных акторов и сообществ. Несмотря на описанные сложности, можно констатировать, что возможность измерения социальной темпоральности в соответствии с объектно-ориентированным подходом обусловлена: 1) ее дискретным характером; 2) социальный порядок представляет собой порядок ожидания, то есть, мы можем говорить об определенной последовательности, которая поддается измерению; 3) последовательность обусловлена системой различений, которой обладает объект.