Данте и новое представление о поэте

Мы уже говорили о том, что настоящая книга посвящена рас­смотрению эстетических теорий схоластики и латинского Средне­вековья вообще. За пределами нашего анализа остаются те взгля­ды на прекрасное и поэзию, которые мы встречаем у авторов, пи­савших на народном языке.

Мы не касаемся и эстетики Данте, во всяком случае тех его на­писанных на народном языке произведений, где он выражает но­вый взгляд на акт поэтического творчества, проблему вдохнове­ния, гражданскую и политическую роль поэта (3).

Тем не менее следует заключить рассмотрение схоластических теорий относительно роли художника и природы поэтического дискурса именно анализом воззрений Данте. Ибо вопреки распрост­раненной точке зрения, согласно которой Данте был верным по­следователем Аквината, здесь поэт явно расходится с ним, особен­но с той главой «Суммы теологии», где говорится о теориях сим­вола и аллегории.

В XIII письме, объясняя Кан Гранде делла Скала, как надо чи­тать его поэму, Данте говорит:

«Ad evidentiam itaque dicendorum sciendum est quod istius operis non est simplex sensus, ymo dici potest polisemos, hoc est plurium sensuum; nam primus sensus est qui habetur per litteram, alius est qui habetur per significata per litteram. Et primus dicitur litteralis, secundus vero allegoricus sive moralis sive anagogicus. Qui modus tractandi, ut melius pateat, potest considerari in his versibus: "In exitu Israel de Egipto, domus Iacob de populo barbaro, facta est Iudea sanctificatio eius, Israel potestas eius". Nam si ad litteram solam inspiciamus, significatur nobis exitus filiorum Israel de Egipto, tempore Moysis; si ad allegoriam, nobis significatur

169

nostra redemptio facta per Christum; si ad moralem sensum, signi­ficatur nobis conversio animae de luctu et miseria peccati ad statum gratiae; si ad anagogicum, significatur exitus animae sanctae ab huius corruptionis servitute ad aeternae gloriae libertatem. Et quanquam isti sensus mystici variis appellentur nominibus, gene­raliter omnes dici possunt allegorici, cum sint a litterali sive histo­riali diversi. Nam allegoria dicitur ab "alleon" graece, quod in lati­num dicitur "alienum", sive "diversum"».

«Чтобы понять излагаемое ниже, необходимо знать, что смысл этого произведения не прост: более того, оно может быть названо многозначным, то есть имеющим несколько смыслов, ибо одно дело — смысл, который несет буква, другое дело — смысл, кото­рый несут вещи, обозначенные буквой. Первый называется бук­вальным, второй — аллегорическим, или моральным, или анагоги­ческим. Подобным способ выражения, дабы он стал ясен, можно проследить в следующих словах: "Когда вышел Израиль из Египта, дом Иакова — из народа иноплеменного, Иуда сделался святынею Его, Израиль владением Его". Таким образом, если мы посмотрим лишь в букву, мы увидим, что речь идет об исходе сынов Израиле­вых из Египта во времена Моисея; в аллегорическим смысле здесь речь идет о нашем искуплении, совершенном Христом; моральный смысл открывает переход души от плача и нищеты греха к состоя­нию благодати; анагогический — переход святой души от рабства нынешнему тлению к свободе вечной славы. И хотя эти таинствен­ные смыслы называются по-разному, обо всех в целом о них можно говорить как об аллегорических, ибо они отличаются от смысла буквального или исторического. Действительно, слово "аллего­рия" происходит от греческого alleon и по-латыни означает "дру­гой" или "отличный"».

(Данте Алигьери. Письма // Малые произведения. М., 1968. С. 387 / Пер. И. Голенищева-Кутузова и Е. Солоновича, с исправ­лениями).

Принадлежность данного письма перу Данте стала предметом известной дискуссии. На наш взгляд, эта проблема не столь уж важна ни с точки зрения истории восприятия Данте, ни с точки зрения теорий средневековой поэтики. Ведь даже если это письмо

170

написал кто-то другой, оно так или иначе отражает достаточно рас­пространенную во всей средневековой культуре герменевтичес­кую позицию; изложенная в нем теория истолкования объясняет именно тот способ прочтения Данте, который веками применялся к его стихам. В письме к поэзии Данте попросту применена та тео­рия четырех смыслов, которая бытовала на протяжении всего Средневековья и суть которой можно выразить в двустишии, при­писываемом Николаю Лирскому или Августину Дакийскому:

«Litera gesta docet, quid credas allegoria,

moralis quid agas, quo tendas anagogia».

 

«Буква учит событиям, аллегория — тому,

во что ты должен верить,

нравоучение — тому, что тебе должно делать,

а апагогическое толкование — тому,

к чему ты должен устремляться».

Содержащийся в послании способ интерпретации текста носит совершенно средневековый характер. Чтобы оспорить его, необхо­димо оспорить все средневековое представление о поэзии и попы­таться освоить романтический или постромантический подход к тексту, согласно которому отрицается право читателя на изобра­зительную «многозначность» и интеллектуальную игру истолкова­ния. Такое прочтение, как известно, препятствует пониманию доб­рых трех четвертей Дантовой поэмы, а быть может, и всей поэмы вообще. «Комедия», напротив, требует адекватного сопережива­ния средневековому вкусу, для которого было характерно стрем­ление отыскать во всем высший смысл и непрямое значение, под­сказанное библейско-богословской культурой эпохи.

Другим аргументом в пользу авторства Данте является тот факт, что сходная теория истолкования содержится в его «Пире» («Convivio»): если поэт снабжает свои стихи философским ком­ментарием, где речь идет о том, как эти стихи следует правильно истолковывать, ясно, что он убежден в наличии у поэтической речи по меньшей мере еще одного смысла, помимо буквального; убеж­ден в том, что этот смысл можно зашифровать и что игра расшиф­ровки составляет неотъемлемую часть удовольствия, доставляемо-

171

го чтением, и вообще относится к главным целям поэтического творчества.

Тем не менее многие исследователи обратили внимание на то обстоятельство, что в XIII письме изложены представления, не­сколько отличные от тех, что заключены в «Пире» (4). В трактате проводится четкое различие между аллегорией у поэтов и аллего­рией у теологов (Conv. II, 1), тогда как в Письме (причем как раз на примере пассажа из Библии, столь пространно поясненного) это деление, по-видимому, не признается. Разумеется, Данте вполне мог написать XIII послание и частично ревизовать в нем сказанное в «Пире»; но дело в том, что он был пропитан томистскими поло­жениями. При этом в послании он излагает теорию, которая расхо­дится со взглядами Аквината на поэтический смысл.

Итак, данная проблема может иметь три различных решения.

Первое: послание не принадлежит Данте. Но это означало бы, что в его кругу (причем незадолго до появления его поэмы) полу­чила признание поэтическая теория, которая явно противоречила тем идеям, которые уже в XIII веке комментаторы приписывали Данте и его культурному окружению. Второй вариант: послание принадлежит его перу, и Данте сознательно хотел возразить «ан­гельскому доктору». Третье: послание написано Данте, он остает­ся в основе своей привержен представлениям св. Фомы, но смысл послания не совсем тот, каким он представляется на первый взгляд.

Чтобы ответить на наш вопрос и решить, какой из трех вариан­тов оказывается наиболее достоверным, нам придется обратиться к проблеме средневекового аллегоризма и (или) символизма, уже обсуждавшейся в 6 главе.

Ясно, к чему стремится Данте, когда в «Пире» сначала помеща­ет свои канцоны, а потом дает правила их истолкования. С одной стороны, он следует традиции средневекового аллегоризма и не может представить себе поэзии, которая не имела бы иносказа­тельного смысла; с другой, Данте совершенно не противоречит те­ории Фомы, потому что хочет подчеркнуть: все, что вытекает из аллегорического истолкования той или иной канцоны, как раз и есть то самое, что хочет сказать он, поэт. Буквальный смысл кан­цоны, будучи «сокрытым под странными стихами», раскрывается

172

через иносказание; Данте пишет свой комментарий как раз для того, чтобы читатель понял этот буквальный смысл. Чтобы не по­рождать каких-либо недоразумений, в совершенно томистском духе он проводит различие между аллегорией поэтов и аллегорией богословов.

Можно ли сказать, что тот же процесс имеет место и в XIII по­слании, кто бы его ни написал?

Прежде всего, сразу же вызывает серьезное подозрение тот факт, что в качестве примера аллегорического прочтения текста автор берет отрывок из Библии. На это можно было бы возразить (см.: Pepin 1969, р. 81), что здесь Данте имеет в виду не сам факт исхода, а то, что о нем говорит Псалмопевец (различие, которое было ясно уже Августину, Enarratio in psalmum CXIII). Однако чуть выше, до того как процитировать псалом, Данте говорит о сво­ей собственной поэме и прибегает к выражению, которое в некото­рых переводах сознательно или неосознанно смягчается. Напри­мер, в переводе А. Фругони и Дж. Бруноли (5) Данте говорит: «Первичное значение исходит от буквы текста, вторичное — от того, что обозначается буквой текста». Если бы это на самом деле было так, Данте оставался бы вполне ортодоксальным томистом, ибо речь шла бы о некоем иносказательном смысле, который пред­полагается самим автором и который, следовательно, можно свес­ти (в ракурсе рассуждений св. Фомы) к смыслу буквальному (и тогда в рассматриваемом нами послании речь шла бы исключитель­но об аллегориях поэтических, а не об аллегориях теологических). Между тем латинский текст гласит: alius est qui habetur per signi­ficata per litteram, и судя по всему в данном случае Данте как раз и хочет вести речь «о значениях производных от буквальных», то есть фактически — об аллегориях. Если бы он хотел сказать о под­разумевающемся значении, то использовал бы не понятие signi­ficata в среднем роде, а, например, понятие sententiam, которое в средневековой лексике как раз и означает смысл высказывания (предполагаемый или нет).

Но каким образом можно говорить об allegoria in factis по по­воду событий, рассказанных в светской поэме, мир которой (и об этом Данте говорит по ходу письма) есть мир поэтический, вымыш­ленный (poeticus, fictivus)?

173

Здесь возможны два ответа. Если предположить, что Данте был ортодоксальным томистом, тогда остается только признать, что письмо, которое явно противоречит сказанному Фомой, было на­писано не им. Но как в таком случае следует понимать тот факт, что все его комментаторы следуют по пути, намеченному в этом письме (Боккаччо, Бенвенуто да Имола, Франческо да Бути и так далее)?

Целесообразнее предположить, что Данте (по крайней мере, в том, что касается определения поэзии) вовсе не является орто­доксальным томистом. Такую точку зрения отстаивает Жильсон (1939) и особенно Курциус (1948, XII, 3), утверждающий, что «спе­циалисты в области схоластики... очень часто... поддаются соблаз­ну отыскать некую провиденциальную гармоническую связь меж­ду Данте и св. Фомой». Бруно Нарди (1950, I, 20) напоминал, что «большинство исследователей творчества Данте не могут понять истинный смысл его воззрений и разделяют выдуманную неотоми­стами легенду, которая делает из него верного последователя Ак­вината». Когда Данте в упомянутом письме заявляет, что в своей поэме руководствовался той формой или способом изложения (mo­dus tractandi), который поэтичен (poeticus), предполагает вымысел (fictivus), описателен (descriptivus), предполагает отступление (digressivus) и перестановку (transumptivus), он тут же добавляет, что этот способ равным образом предполагает определение, разде­ление, одобрение, неодобрение и приведение примеров (cum hoc diffinitivus, divisivus, probativus, improbativus, et exemplorum po­sitivus) (на это обстоятельство справедливо обратил внимание Курциус). Таким образом, он дает десять определений, из которых пять традиция связывает с поэтической речью, другие же пять ха­рактерны для философского и богословского рассуждения.

Данте полагает, что поэзия обладает философским достоин­ством, причем не только его собственная, но и творения всех вели­ких поэтов; он не поддерживает неприятия поэтов-богословов, ха­рактерного для «Метафизики» Аристотеля (прокомментированной Аквинатом). Ставший «шестым средь столького ума» (вместе с Го­мером, Вергилием, Горацием, Овидием и Луканом) (Данте Алигь­ери. Божественная комедия. М., 1967. Ад IV, 102 / Пер. М. Ло­зинского), он неизменно воспринимал мифологические сюжеты и

174

другие произведения поэтов-классиков как аллегории in factis; та­кой подход, несмотря на предостережение св. Фомы (caveat), прак­тиковался в Болонье, когда Данте там якобы жил (как предполага­ет Пепин). В подобном ракурсе Данте говорит о поэтах в своих трактатах «О народной речи» (De vulgari, 1, 2, 7) и «Пир» (Convi­vio). В «Комедии» он открыто заявляет, что Вергилий просвещает умы, «как тот, кто за собой лампаду // Несет в ночи и не себе дает, // Но вслед идущим помощь и отраду» (Чистилище XXII, 67-69). Таким образом, в творчестве древнеримского поэта были заключе­ны некие высшие смыслы, о которых сам он не имел понятия. А в VII письме он дает аллегорическое истолкование одному отрывку из «Метаморфоз», усматривая в нем символическое указание на судьбу Флоренции. Можно сказать, что здесь мы имеем дело с чис­то риторическим использованием примера (exemplum); однако что­бы этот exemplum стал убедительным, поэт должен представлять себе, что события, о которых он рассказывает, наделены типологи­ческой значимостью.

Таким образом, поэт на свой лад продолжает Священное Писа­ние, подобно тому как в прошлом поэзия подтверждалась или даже предвосхищалась им. Данте живет в ту эпоху, когда Альбертино Муссато прославляет «поэта-богослова», и он достаточно высоко­го мнения о своей «Комедии». В письме к Кан Гранде Данте трак­тует свое произведение именно как комедию и в то же время имен­но на основании приведенных нами примеров дает ему понять, что сам считает ее удачным и весомым продолжением божественной книги. Он верит в реальность созданного им мифа, как отчасти ве­рит в аллегорическую истину упоминаемых им античных мифов; иначе невозможно объяснить, почему наряду с историческими пер­сонажами (трактованными в модернизированном духе) он вводит в свою поэму и такие мифологические персонажи, как Орфей. По большому счету, Катон, вместе с Моисеем, достоин того, чтобы символизировать жертву Христа (Чистилище I, 70-75) или само­го Бога (Conv. IV, 28, 15).

Если предназначение поэта заключается в том, чтобы (пусть даже при помощи поэтической лжи) изображать события и факты, которые, по примеру библейских, функционируют как знаки, тогда понятно, почему Данте предлагает Кан Гранде нечто такое, что

175

Курциус определил как «самоистолкование», а Пепин — как «са­моаллегоризацию». Можно предположить, что Данте понимает высший смысл своей поэмы почти так же, как высший библейский смысл: иначе говоря, сам поэт, будучи вдохновленным, не созна­ет всего того, о чем говорит. Поэтому в первой песне «Рая» (обра­щаясь к Аполлону), он призывает божественное вдохновение. И если поэт — это тот, кто, вдохновляясь любовью, начинает пи­сать, причем так, что вовне изливается все, что было ему сказано внутри (Чистилище XXIV, 52-54), следовательно, для истолкова­ния того, что он сам выражает неосознанно, можно использовать те самые принципы, которые Фома (но не Данте) применяет к ис­толкованию Священной истории. Если все сказанное поэтом име­ет только буквальный смысл (как в иносказании в томистском смысле), тогда непонятно, почему в различных отрывках своего произведения Данте довольно часто призывает читателя распоз­нать «наставленье», «сокрытое под странными стихами» (Ад IX, 61-63).

Таким образом, средневековая страсть к аллегориям была столь сильной, что когда св. Фома ограничивает значение аллегории и утверждает, что теперь (в культуре XIII в.) мир природы избавля­ется от иносказательного прочтения себя самого, — именно поэты, не слишком интересуясь томистской редукцией поэтического мира, начинают наделять светскую, мирскую поэзию той самой функцией, которой лишился мир в результате развития аристоте­лизма.

ПОСЛЕ СХОЛАСТИКИ