Митрополит Киприан и переделки сказаний о Мамаевом побоище и Тохтамышевом разорении

Московская литература, получившая такое яркое выражение в конце XIV века, продолжала развиваться в следующем столетии. Как и раньше, главными ее сюжетами были исторические события и жития святых. Продолжалась и разработка более ранней тематики, посвященной Куликовской битве. «Задонщина» и сказания о Мамаевом побоище видоизменялись и обрастали новыми мотивами как легендарного, так и религиозного характера. Поэтому текст сказаний о Мамаевом побоище XV—XVI веков кажется столь пестрым и неоправданно осложненным вставками религиозного содержания, сделанными в первоначальный жизнерадостный и поэтический рассказ о победе русских войск на Дону. Образцами такого пестрого текста являются сказания о Мамаевом побоище, помещенные в приложении к исследованию С. К. Шам -

стр.267

бинаго, сказание Никоновской летописи и сводное сказание, о котором говорилось раньше.

Возникает вопрос, когда и при каких условиях произведена была переработка первоначальных сказаний, иными словами, когда эти первоначальные сказания были испорчены вставками из церковных произведений, из житий святых, надуманными молитвами, вздохами и восклицаниями. Временем, когда это произошло, можно считать первую половину XV века, время двух пришлых митрополитов — Киприана и Фотия.

Митрополит Киприан, родом болгарин или серб, представлял собой любопытнейшую фигуру умного карьериста, подвизавшегося на церковном поприще. Он не постеснялся добиться поставления на митрополию еще при жизни московского митрополита Алексея и заслужил крайнюю антипатию Дмитрия Донского.

Киприан не имел никакого отношения к Куликовской битве, его не было в Москве, когда развернулись памятные события 1380 года. Между тем уже в так называемой 2-й редакции сказания о Мамаевом побоище Киприан оказывается чуть ли не вдохновителем великого князя на борьбу с татарами. В то же время Киприан занимает позицию своего рода арбитра между великим князем и его врагами, спрашивает Дмитрия Донского, не нанес ли он какую обиду Мамаю, Олегу Рязанскому и Ягайлу Литовскому ¹. И эта позиция, пожалуй, лучше всего определяет время такой вставки в повесть как время самого Киприана. Митрополит Киприан еще занимал положение верховного церковного судьи по отношению к князьям, так как ему подчинялись не только Москва, Тверь и пр., но и православные епархии Великого княжества Литовского. По сказаниям, Киприан, отсутствовавший в это время в Москве, благословляет великого князя идти против Мамая. Вставки об участии Киприана в событиях 1380 года носят совершенно неконкретный характер, в основном это молитвы и различного рода воспоминания о церковных событиях, тут и Гедеон, и мучение Арефы и т. д. Не случайно в таких сказаниях Дмитрий Донской изображается почти трусом, а Владимир Андреевич Серпуховской победителем. Конечно, Киприановское сказание не дошло до нас в чистом виде, но его тенденция вполне ясна: Владимир Андреевич и Киприан — вот истинные герои победы на Куликовом поле.

Пожалуй, самая любопытная вставка в первоначальный текст или тексты сказаний о Мамаевом побоище была сделана для возвеличения литовских князей Ольгердовичей. Никоновская летопись только сообщает о прибытии двух князей

стр.268

Ольгердовичей, Андрея Полоцкого «со «псковичи», Дмитрия Брянского. Прибытие псковичей совершенно понятно, так как псковичи горячо поддерживали борьбу против татар. Понятно и появление брянского князя, который в это время был на службе у Дмитрия Донского и явился к нему, следовательно, в качестве служебного князя ¹.

В сказании так называемой 2-й редакции (по С. К. Шамбинаго) оба Ольгердовича приезжают к Дмитрию Донскому на помощь по чисто христианским соображениям, для борьбы с татарами. Далее мелкие служебные князья оказываются «ново нареченною братьею» Дмитрия Донского, а Дмитрий Боброк «родом земли волынские» приезжает «с литовскими князьями», хотя Дмитрий Волынский давно жил в Москве и командовал московскими войсками уже в 1376 году под Великими Болгарами ².

Боброк «по достоянию уставил полки», которые расставляли также «великий князь с братом своим и с литовскими князи». В других более поздних редакциях сказания роль Ольгердовичей была еще более преувеличена в ущерб русским воеводам, но первоначальная вставка о литовских князьях была настолько пришита к действительным событиям, что сказание потом вообще забывает об Ольгердовичах. Да ведь это и понятно. «Передовой полк ведет Дмитрий Всеволож да Володимер, брат его, а с правую руку идет Микула Васильевич с коломенцы и с иными многими». И другие московские бояре во главе с Михаилом Бренком бились с татарами. Но все-таки ядовитая подделка Киприана сыграла свою роль.

Относить эту подделку первоначального текста сказания о Мамаевом побоище к очень позднему времени невероятно, так как имя Владимира Андреевича уже значительно потускнело ко второй половине XV века, а его последний потомок Василий Ярославич Боровский погиб в заточении. Но было время, когда митрополит Киприан и Владимир Андреевич враждовали с московскими великими князьями. В 1390 году у нового московского великого князя Василия Дмитриевича было «розмирье» с Владимиром Андреевичем. Это было только продолжением более раннего «розмирья» того же князя с Дмитрием Донским. Киприан в это время находился также вне Москвы. Этим временем, вероятно, и датируется внесение имени Киприана в сказания о Мамаевом побоище.

стр.269

В 1388 году Дмитрий Ольгердович уже вернулся в Литву и дал запись на верность великому князю Ягайло.

Мотив о великой роли Киприана в событиях 1380 года был распространен и на другие редакции сказания о Мамаевом побоище. В Никоновской летописи великий князь после возвращения в Москву веселится вместе с митрополитом Киприаном и Владимиром Андреевичем¹. Место это написано так ловко, что в глаза бросаются только имена Киприана и Владимира, а Дмитрий Донской назван великим князем без имени.

Не меньший подлог, опять-таки для восхваления Киприана, как уже говорилось раньше, был сделан в повестях о Тохтамышевом нашествии. Киприан бежал из Москвы в Тверь, «и тамо избывшу ему ратнаго нахожениа». Трусливое поведение митрополита, столь непохожее на мужество его предшественника митрополита Алексея, вызвало гнев Дмитрия Донского. Но в повестях о Тохтамышевом разорении более позднего происхождения митрополит Киприан связывает свое бегство с бегством великой княгини Евдокии, жены Дмитрия Донского («едва выпустиша из града Киприана митрополита всея Русии и великую княгиню Евдокею») ². Так подделывалась история уже в начале XV века.

Конечно, вставки о Киприане можно считать домыслами более позднего времени, но такие домыслы почему-то связаны с определенным именем. Они направлены против Дмитрия Донского на восхваление его соперника Владимира Андреевича, который стоял ополчившись у Волоколамска, разбил передовой отряд татар, что заставило Тохтамыша отступить от сожженной и разоренной Москвы.

Старая историография связывала с Киприаном такие произведения, как первую редакцию Хронографа, не дошедшую до нашего времени, но будто бы отраженную в Хронографе редакции 1512 года. Киприану приписывается выдающаяся роль в истории русской литературы.

Но с этим нельзя согласиться. Роль Киприана, а также его продолжателя Фотия, была иной. Оба митрополита были зачинателями нового, не просто церковного, а «клерикального» направления в русской литературе. На ряде примеров мы уже показали, как первоначальный текст сказаний и летописей изменялся под рукой Киприана или его приближенных, главным образом с целью оправдания незаконных действий Киприана, его неистового честолюбия, трусости и почти предательства в самые тревожные и опасные дни.

стр.270

Повести XV века

Рядом с церковным направлением продолжало развиваться и другое, гражданское направление, примыкавшее по своим традициям к литературе предыдущего столетия. К сожалению, литература этого направления не дошла до нашего времени в виде особых произведений, вернее, эти произведения сохранились только в составе летописей, хронографов, степенных книг. А между тем они имеют вполне законченный вид и, видимо, существовали некогда отдельно от летописей. Эти повести отличаются простотой и красочностью языка, изобилуют намеками на какие-то факты, теперь уже нам неизвестные, но очень понятные для современников.

К числу таких сказаний принадлежат повести о битве на Ворскле, о Едигее, о борьбе Василия Темного с Шемякой, о походе Ивана III на Новгород, о походе хана Ахмата в 1480 году. Все эти повести имеют исторический характер и поэтому были включены в летописи, но они имеют и вид своего рода политических сочинений, с особой политической направленностью. В XV столетии появились и произведения, которые мы с полным правом можем назвать новеллами, несмотря на их церковное оформление. Такова повесть о Колоцкой иконе Божией матери и повесть об Улиании Вяземской.

Несмотря на свое название, повесть о Колоцкой иконе имеет чисто светское содержание. Простолюдин Лука, живший в 20 верстах от Можайска, нашел икону Богоматери. Найденная икона тотчас же была объявлена чудотворной. Начался настоящий психоз, сопровождавшийся различного рода чудесными «исцелениями». Лука шел с иконой по городам, и всюду его встречали «князи и боляре с честию и со многими дары». Он разбогател и стал торговать чудесами: «Продаяше целбы, иже творя святая богородица пречистым своим образом»¹.

Так говорит запись, современная Луке. В повести эпизод с иконой разрастается в красочное описание находки образа и дальнейшей жизни Луки. Поселянин нашел икону-складень из трех створок на дереве, принес ее домой и там от нее исцелился расслабленный. Слух о чудесах распространился, и Лука пошел с иконой в Можайск, где его встретил удельный князь Андрей Дмитриевич. Отсюда он отправился в Москву и стал ходить «от града во град». Везде он собирал дары, а люди видели в нем почти святого, чествовали Луку, «яко апостола».

стр.271

Вернувшись к себе в Колочу, этот бывший поселянин поставил себе великие и светлые хоромы, окружил себя слугами, стал охотиться с ястребами и соколами, а икону поставил в церкви как свою собственность. Дерзость Луки дошла до того, что он нападал на охотников своего удельного князя, который «терпяша вся сия». Однако княжеский ловчий оказался умнее своего господина и подстроил ловушку. Поймав злого медведя, он повел его мимо дома Луки, а тот велел ловчему впустить медведя к себе во двор. «Ловчий же князь Андреев лукавьство сотвори над Лукою» и отпустил медведя, который напал на Луку и чуть его не задушил ¹.

Повесть написана после смерти Луки, но еще по живой памяти. В ней нет ни слова о смерти Андрея Дмитриевича (1432 год), нет ни слова и об его позднейших потомках. С полным вероятием можно думать, что повесть возникла не позднее первой половины XV века. В наиболее чистом виде она сохранилась в Никоновской летописи и в сборниках, в Степенной книге повесть уже осложнена рядом вставок.

Московская литература XV века была богатой как содержанием, так и образами. Она дошла до нас, главным образом, в составе летописей, но сборники XVI — XVII веков сохранили московские сказания в виде особых законченных произведений. И можно только пожалеть, что историки литературы, надевая шапку «летописи» на такое глубокое и многообразное явление, как русские летописные своды, видят лес, а не различают в нем деревьев, говорят о летописях и почти не изучают те сказания, которые составляют летописи.

стр.272

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ