С острою косой застынет Смерть.

Матвей ШВАРЦ

Когда Анна услышала от Кондрашова, что Леонид Матвеевич служит в Комендатуре, потрясённо произнесла:

– Я была уверена, что Леонид давно в Москве!.. Или на фронте…

– Насколько я понимаю, – вполголоса заметил Кондрашов, – его линия фронта именно там...

– Господи! – вскочила она со стула. – Чего же я сижу?! Надо его увидеть!.. – Но сразу опомнилась: – Простите, Сергей Николаевич!.. Вы где ночуете?

– Пока нигде. Думаю снять комнату.

– Постойте! Не снимайте!.. Можете пожить у меня.

– То есть, как у вас? – не понял он. – Это где?

– У нас частный дом в центре города, – ответила Анна. – На Черноглазовской… Там никого нет… Правда, и особых условий там нет тоже…

– А вы где же?

– Я давно живу здесь, в больнице… То есть, в госпитале…

– Ваша семья в эвакуации?..

– В гетто… – глухо ответила Анна.

– Извините, не в курсе… – нахмурился он.

– Наверное, Лёня тоже не знает об этом… – Анна достала из своей сумочки записную книжку и документы, чтобы добраться до ключей. – Вот, возьмите. Я сейчас напишу адрес…

– Не стоит, – опередил её Кондрашов. – И Бога ради, не обижайтесь! Я, наверное, тоже здесь останусь… Комендант сказал, что здесь много пустых палат. Да и работа под боком… Удобно.

– Ну, как хотите. Тогда я договорюсь с начальником госпиталя… – И, спрятав ключи обратно в сумочку, Анна не выдержала и спросила: – А как он выглядел?

– Кто? – не понял Кондрашов. – Хольцман?..

– Да нет, мой муж! – нервно ответила она.

– Ах, да, простите… В общем, неплохо… После нашей с ним встречи летом даже немного посвежел… загорел… Словом, жив-здоров.

– Господи! Как же всё так нескладно получилось!.. – сказала Анна то ли себе, то ли Кондрашову, и словно оправдываясь, добавила: – Впрочем, я целые сутки в госпитале, как и он, без выходных…

Она засобиралась, пообещав Кондрашову сейчас же всё уладить по поводу его жилья.

Вместе они спустились на первый этаж, в кабинет к Юргену Ланге. Анна объяснила ситуацию, и вскоре на руках у нового доктора была бумага, разрешающая ему жить во втором корпусе, стоящем во дворе госпиталя, в котором были пустующие палаты.

Анна уже намеревалась передать Кондрашова Тоне, которую временно назначили кастеляншей, чтобы та обеспечила его постельным бельём и посудой, но Ланге попросил доктора Шварц вначале проконсультировать двух офицеров с застарелыми болезнями – у одного от осенней зуевской погоды разыгрался радикулит, у другого дала знать о себе печень.

Потратив больше часа на их обследование и поставив диагноз, Анна распорядилась провести соответствующие процедуры медсестре фройлен Линде и медбрату Августу, а сама, познакомив Кондрашова с Тоней, наконец-то, отправилась в Комендатуру.

Она не знала, там ли сейчас Лёня, но то, что он там работает, заставило её почти бежать через весь город. Она уже торопила минуту их встречи, знала, что ему скажет, сердилась на Хольцмана за то, что тот ничего не говорил о муже, представила, как Леонид отреагирует на все горькие события, и хотя человеком он был сдержанным, помнила его взрывной характер в самые редкие, но отчаянные моменты их жизни.

Анна уже свернула на улицу Каштановую, где находилась Комендатура, как вдруг вспомнила, что её пропуск, с которым она могла спокойно ходить в любое время суток, остался на столе в её кабинете, вместе с записной книжкой, когда она доставала ключи для Кондрашова. О пропуске она вспомнила ещё и потому, что на углу Каштановой стоял незнакомый ей патруль.

Анна невольно замедлила шаг, что тотчас же было замечено тремя полицаями. Обернувшись в её сторону, они молча наблюдали, как она приближается к дому номер 11.

Анна была готова провалиться сквозь землю или повернуть обратно, но это только усугубило бы ситуацию. Правда, на её счастье, в сумочке лежало ещё и удостоверение врача госпиталя за подписью Рихарда Хольцмана. Анне осталось лишь выпрямить спину и придать лицу высокомерную горделивость.

– Guten abend! – сдержанно и строго сказала она, подходя к полицаям, будучи уверенной, что немецкий язык поможет ей пройти дальше.

– Guten abend, frau! (Добрый вечер!) – ответил один из них. – Ihr ticket, bitte!.. (Ваш пропуск, пожалуйста!..)

 

Осенний лес в конце октября выглядел совсем по-другому, чем летом. Облетела сочная листва, сквозь проплешины деревьев стали видны небесные островки, да и сами деревья как-то скукожились, похудели и почернели от холодных дождей. Лес перестал быть хранителем всего живого, в его голых кустах уже нельзя было спрятаться от врагов, и только мягкие еловые лапы, покачиваясь на промозглом ветру, будто звали к себе: «идите к нам, мы вас спрячем, прикроем, убаюкаем…».

Земля была устлана багряно-жёлтой листвой, но неутомимый ветер всё дул и дул в свои воздушные трубы, свистел, хрипел, а листья срывались с мокрых веток и, прежде чем лечь на землю, взлетали, подхваченные воздушным потоком, кружились вокруг тёмных стволов в отчаянном вальсе, и лишь потом добавляли шуршащему осеннему ковру всё новые тона и оттенки.

Прятались от лесных холодов в норы и дупла лесные звери – уходили в берлогу медведи, и старые лоси, словно трубачи, уныло трубили отбой. Природа засыпала. Уже не пели птицы, лишь одиноко и протяжно каркали вороны, да ещё кукушка Куся, по старой привычке, сообщала «точное московское время».

Листья засы'пали крышу охотничьего дома, цыганские кибитки и палатки, укрыли несколько землянок, в которых уже месяц жили партизаны. Землянки были с железными печками и трубами наружу.

Каждую неделю цыган Марко отправлялся на коне Буяне в близлежащий за лесом городок Ларь, куда не дошли немцы, и забирал в почтовом отделении, которое было одно на несколько населённых пунктов, треугольные письма и обычную почту для жителей Зуева и Лесного посёлка.

В одном из писем пришла похоронка на лесничего Макара Емельяновича Жёлтикова, погибшего под Смоленском, а ещё чуть позже и на его жену – мать Павлика и Любочки – Людмилу Александровну, которая пала смертью храбрых в Северном море.

Детям сказал об этом сам Фомин. Павлик принял известие молча, как и подобает мужчине десяти лет, Любочка весь день проплакала. А на следующий день Егор Михайлович назвал обоих «детьми партизанского отряда», чтобы те не считали себя сиротами.

Способ отвлечь Любочку от постигшего её горя нашёл и цыган Марко. Он стал брать её вместе со старшими мальчиками на Большую Поляну, где учил детей выездке и для этого укоротил стремена. А ещё учил точно бросать ножи в стволы деревьев, и одним взмахом кнутовища стреножить коней.

Вначале Любочка даже боялась подойти к Буяну, а когда Марко посадил её впереди себя в седло, вцепилась в гриву руками и слова не могла вымолвить. Он проехал вместе с ней несколько кругов, а после, спрыгнув на землю, стал учить её так, как учил держаться в седле цыганских детей. Учил он их этому с трёх лет, потому и всем остальным не делал никаких скидок.

Конь Буян был идеальным живым тренажером – как ни странно, спокоен, добр и сообразителен. И всё это несмотря на его пугающее имя. А получил он его случайно, в память от своих родителей – коня Булата и матери Яны. Достаточно было сказать ему: «домой», и где бы конь не находился, он, чутко держа ноздри по ветру, всегда находил запах цыганской кибитки.

Когда Любочка осталась в седле одна, Марко стал учить её вначале просто сидеть, затем, перекинув одну ногу через шею коня, садиться спиной и даже боком, как когда-то сидели амазонки. Он учил девочку не держаться за конскую гриву, ложиться на спину коня, становиться на колени и даже в полный рост.

Буян терпеливо всё сносил, будто понимая, что девочка учится первым навыкам конской выездки и набирается смелости.

Наконец, чтобы почувствовать его движение, Марко тихо отдал приказание Буяну идти шагом. Сам он шёл рядом, держа коня за поводья. Он показал Любочке, как сидеть в седле, не горбясь, с красивой осанкой, так, как сидят на конях цыганские девушки, словно царственные особы полей и лесов или дочери богини охоты Дианы.

Постепенно, день за днём, ничем не уступая мальчишкам, девочка научилась без страха вскакивать в седло, держать поводья, поворачивать коня влево и вправо. Ударяя в его бока каблучками стареньких ботинок, она отдавала приказ:

– Вперёд, Буян!

И удивительно послушное, доброе, могучее и свободолюбивое животное неслось по осеннему лесу – то рысью, то галопом.

 

Не все взрослые радовались успехам детей, многие – особенно женщины – были уверены, что их нужно переправить в безопасное место. Одни боялись морозной зимы, другие переживали, что лес окружат фашисты, и в том, и в другом случае рисковать детьми было нельзя. Это было бы неправильно и не по-советски.

Раиса Михайловна предложила даже вернуться со всеми детьми в Лесной посёлок и перезимовать с ними там. Но Фомин был против, и говорил, что в этом случае понадобится дополнительная охрана, а партизан и так не хватает, хотя каждую неделю кто-то новый приходил и оставался. В то же время, Фомин понимал, что партизанский отряд не пионерский лагерь с играми «в войнушку». Так что лучший выход, решил он, − отправить детей в городок Ларь, где находился железнодорожный узел, а там посадить их на поезд и увезти подальше от беды – на Дальний Восток или в Среднюю Азию.

Но чтобы выйти к городку, нужно было наверняка знать безопасный маршрут. Несколько раз Марко, когда ездил за почтой, натыкался на каких-то подозрительных типов, и даже один раз ему пришлось мчаться от них во весь опор, пригибаясь к седлу от свистящих вслед пуль. Что это были за люди, не знал никто. То ли полицаи, то ли местные жители, что вышли из-за голода на «большую дорогу», но, скорее всего, дезертиры.

В конце концов, определить безопасность маршрута поручили Щёголю и Чайке.

Впрочем, дети не были в восторге от плана взрослых. Все чувствовали себя здесь своими, а что будет с ними там, на Дальнем Востоке, не знал никто. Все присмирели и даже глаза их как-то угасли. Особенно у Залиловых, которые всё ещё надеялись на скорое возвращение родителей. В случае же отъезда, они не знали, как найдут друг друга.

Пришлось Фомину, скрипя сердце, рассказать им всю правду, как и Павлику с Любочкой. Но не всем, только старшим.

Так Марат и Амиля узнали о гибели отца и матери.

В отличие от Любочки, Амиля не плакала, только вспыхнули глаза чёрным миндалём. Тихим и ровным голосом она поведала об этом несчастье остальным братьям и сёстрам, и те, притихшие после решения командира отряда отправить их на Дальний Восток, от этой трагической новости и вовсе перестали пить и есть.

Нина Андреевна вместе с Раисой Михайловной даже принялись было кормить их насильно, но аппетита у «татарчат» не было. Доктор Саша Селезнёв назвал это болезнью психологической и попросил взрослых не волноваться. Пройдёт день-другой, говорил он, детский организм немного успокоится и включится в биологическую жизнь, а пока, попросил он женщин, всех шестерых нужно обязательно поить по несколько раз в день травяным чаем с мёдом. Чего-чего, а своего мёда в отряде было много.

 

Приближалось 7 ноября – День Великий Октябрьской Социалистической Революции. Отметить его Фомин задумал по-особому – освободить узников гетто.

Собрав в избе руководство отряда, Егор Михайлович представил свой план.

План был прост. Тридцать партизан, включая нескольких цыган на конях, к сёдлам которых будут привязаны пулемёты, должны окружить железнодорожную станцию.

Её подробный чертёж, а также график дежурств охранников, были уже хорошо известны, благодаря Шурке и летающим котятам.

Окружив станцию, партизаны должны были войти в ворота, которые откроет для них один из подкупленных юденполицаев – он же отключит рубильник, обесточив колючую проволоку. Ну, а дальше дело техники и сноровки. Остальных полицаев нужно было связать или даже уничтожить, а всех узников – и в первую очередь, детей – вывести через подлесок по окружной дороге к Искре, где партизанские лодочники во главе с Андреем Феоктистовичем, словно помощники Харона, перевезут их через реку – но не в Царство Мёртвых, а в Царство Живых.

В общем, план Фомина понравился почти всем. Нашлось, правда, несколько партизан, настроенных против евреев, которые утверждали, что спасать их не нужно, потому что, стремясь к «мировому господству», сами «жиды» войну и начали.

Командир отряда был человеком умным и понял, что наслушались эти люди сполна немецкой агитации из радиоприёмника, стоящего в одной из землянок, и строго их предупредил, что если хоть ещё раз услышит подобный антисемитский бред – лично расстреляет каждого, как врага советского народа.

Слово Фомина никогда не расходилось с делом, поэтому намерение его восприняли серьёзно.

К основному плану стали добавлять дельные предложения. Решали все вместе, громко спорили. Словом, народ был настолько увлечён будущим заданием, что никто в избе не заметил, как в чердачном проёме, прямо над столом с картой, появилось чьё-то молодое лицо – насмешливое и мстительное, с беззубой улыбкой. Появилось – и тут же исчезло.

А спустя минуту, человек, кому это лицо принадлежало, съехал с покатого ската крыши на землю и, несколько раз обернувшись – нет ли за ним погони – невидимый и неслышимый скрылся в ельнике.

Однако «человек-невидимка» ошибся. Его услышала и заметила Куся, и сразу же полетела следом.

 

29 октября – это не просто 29 октября. Это всегда чей-то День рождения или День смерти, а ещё в этот день произошли разные исторические события. Например, в 1451 году родился великий мореплаватель Христофор Колумб, открывший Америку. Правда, вслед за ним пришли конкистадоры, которые «огнем и мечом» изгнали со своих земель коренных жителей материка – индейцев.

А было 29 октября событие и почти незаметное. В 1675 году немецкий математик Готфрид Вильгельм Лейбниц впервые применил вытянутое S, как знак интеграла.

А в Санкт-Петербурге, в 1820-м, вспыхнули волнения в лейб-гвардейском Семёновском полку. Волнения усмирили, солдат прогнали «сквозь строй» и отправили «дослуживать» в дальние гарнизоны.

В этот же день 1889 года родился Нестор Махно – анархист и участник Гражданской войны.

А в 1905 году, когда началась всероссийская стачка, петербургский генерал-губернатор Дмитрий Трепов приказал войскам: «Патронов не жалеть!», расстреляв, тем самым, много рабочего люда.

И ещё в этот день, в 1918-м родился Комсомол.

А в 1923 году Турция обрела независимость.

Вот какие памятные даты случились 29-го октября. Но история этого дня была бы неполной, если не напомнить самое главное событие для всего народа Рейха – День рождение Йозефа Геббельса.

О СЫНЕ БУХГАЛТЕРА,

НЕСОСТОЯВШЕМСЯ ДРАМАТУРГЕ,

РЕЙХСЛЯЙТЕРЕ И РЕХСМИНИСТРЕ

Пауль Йозеф Геббельс родился 29 октября 1897 года в Пруссии, в Рейнской провинции, в городе Рейдте.

Отец его был простым бухгалтером, зато сын получил образование отличное. Окончив гимназию, Пауль-Йозеф получил финансовую поддержку «Общества Альберта Магнуса», благодаря чему учился во многих университетах Германии – от Фрайбурга, Гейдельберга и Вюрцбурга до Бонна, Кёльна и Мюнхена – изучал не только философию, историю и германистику, но и литературу.

В 1921 году, в Хайдельбергском университете, под руководством профессора истории литературы Гундольфа – еврея по национальности – Геббельс получил учёную степень, защитив диссертацию «Романтика в драме».

Однако его драматургическим опытам не суждено было осуществиться ни на одной сцене, как и военной карьере на «театре военных действий». Во время Первой мировой войны Пауль-Йозеф был признан негодным к армейской службе из-за хромоты. Поэтому свои литераторские способности он стал активно применять, вступив в НСДАП, где сочинил «10 заповедей национал-социализма», одна из которых гласила: «Не дай евреям обмануть себя!».

Когда Адольф Гитлер назначил его рейхсляйтером по вопросам пропаганды, в знак глубокой благодарности Геббельс организовал и возглавил в 1932 году избирательные кампании по выдвижению Гитлера на президентский пост. Хотя до этого многие годы не видел в нём лидера нации.

Всё изменилось в конце двадцатых годов, когда ораторский талант Гитлера стал собирать многотысячные толпы. В свою очередь, став канцлером, Гитлер оценил идеологическое искусство Геббельса и назначил его рейхсминистром народного просвещения и пропаганды.

Пауль-Йозеф рьяно взялся работу. Самым любимым его высказыванием было: «Чтобы в ложь поверили, она должна быть ужасающей». И, как ни странно, именно Геббельсу принадлежит такая известная фраза – «Всё гениальное просто». Хотя этот афоризм, скорее всего, был «заимствован», а попросту говоря, украден, у Еврипида: «Слова истины просты».

 

Йозефа Гёббельса (так правильней было произносить его фамилию) боготворил вместе с другими нацистами и Рихард Хольцман. Для него рейхсляйтер был человеком высокого ума и полёта, и когда о нём заходила речь, комендант Зуева восторженно закатывал глаза к небу, словно именно в этот момент и пролетал над землёй его «государственный кумир».

Со второй половины 20-х годов Гёббельс воспринимал Гитлера, «как Христа или Святого Иоанна» и записал в своём дневнике: «Адольф Гитлер, я люблю вас!». Примерно так же относился к рейхсминистру Рихард Хольцман ещё с той поры, когда в конце двадцатых, стоя в трёхсоттысячной толпе в парке Люстгартен, что на Музейном острове в Центральном Берлине, он с восторгом слушал его энергичную речь, подкрепленную резкими жестами. Слушая Гёббельса, он чувствовал, как наполняется вся его, сущность силой и уверенностью в завтрашнем дне Германии.

Не удивительно, что 29 октября, в День рождения Гёббельса, которому должно было исполниться сорок четыре года, Рихард Хольцман назначил в Офицерском клубе – в здании бывшей школы – торжественный вечер. Актовый зал разделили на две части – в одной построили невысокий помост в виде сцены, с огромным фотопортретом именинника на заднике. Под его портретом на полу, поставили несколько корзин с искусственными цветами, а сбоку сцены чёрное старинное пианино. Из ресторана «Берлин» (бывший «Боярский») завезли три десятка столиков для всех офицеров, находящихся в Зуеве, включая почётных гостей: Фридриха Кляйна, инспектора из Берлина и Гюнтера Крацера, инструктора из Касселя. Доставили блюда и напитки. Торжественную речь, написанную Лео Шварцем, Хольцман выучил наизусть.

И если с ужином проблем не было, то с культурной программой дело обстояло из рук вон плохо. Найти в небольшом разрушенном городе не только хорошего пианиста, но и просто тапёра, было чрезвычайно трудно. Вначале Хольцману посоветовали обратиться к пианистке Саре Левантович, но выяснилось, что её расстреляли ещё месяц или два назад. И тут Хольцману случайно доложили, что в городе есть пианист с хорошим музыкальным образованием. Этим музыкантом оказался юденполицай Анатолий Кац из Саратова.

Его тотчас же вызвали в Комендатуру, и Рихард Хольцман лично приказал ему выступить в Офицерском клубе через неделю. Нужно было исполнить всего-то несколько небольших произведений – что-нибудь из Баха либо Вагнера, либо из Шуберта или Шумана, а может быть, кое-что из Бетховена, или из Малера и Вебера. Хольцман любил и знал немецкую музыку. Хотя, нет! Малера не надо, сказал он. Достаточно того, что еврей будет играть на фортепиано.

Кац был потрясён и ошарашен этим предложением, он попытался отказаться от свалившейся на него «чести», мотивируя тем, что не играл целых полгода, что его пальцы, задеревеневшие на зуевском холоде, уже не так гибки, как весной, и что в его репертуаре очень мало произведений немецких композиторов. Но отказы Комендант не принял, и даже, наоборот, через переводчика Шварца сурово пообещал, что никакие «жидовские капризы» здесь не пройдут, а за неисполнение приказа он окажет пианисту большую честь – расстреляет его лично.

Через полчаса повергнутый в ужас Толик Кац уже держал в руках круглосуточный пропуск в Немецкий клуб для ежедневных репетиций с 22 по 29 октября.

Ноты с сонатами, менуэтами и фортепианными концертами, оставшиеся от Сары Соломоновны, ему передал Лазарь Наумович. Но попросил об одном одолжении…

 

В гетто жизнь шла своим чередом – конечно же, если всё, что чередовалось, можно было назвать жизнью. Так… – существование. «Сogito, еrgo sum», как сказал Декарт – «мыслю, следовательно, существую». Впрочем, об этом мы уже философствовали. И ни к чему хорошему не пришли. Ибо философское существование и человеческая жизнь существенно отличаются друг от друга. Если для учёного мышление – восторг и достоверность Истины, то для человека, находящегося в гетто, само ощущение существования невыносимо! Существовать могут другие миры, а также жизнь в этих мирах, могут существовать бактерии и микробы, черви и моллюски. Но человек, как подобие Божье, должен жить полнокровной жизнью, чтобы и радоваться, и горевать. С незапамятных времен длятся споры между верующими и атеистами на тему «существует ли Бог», и с тех же пор каждый человек сам решает, что же лично ему важнее – умозрительное ощущение жизни или собственное достойное существование в ней.

К примеру, Луиза Бершадская ощущала жизнь в полной мере. Даже не одну, а сразу две! И не только потому, что благодаря гиюру получила вторую душу – нэфэш элохум, а оттого что под сердцем носила ребёнка Рувима. Сам же ребёнок был великой тайной, ибо никто не знал – мальчик он или девочка, на кого похож, какие у него глаза, голос, характер. О, Великая Тайна, данная Природой!

Вы'носить ребёнка в мирной жизни – это не только обязанность и преимущество любой женщины перед мужчиной, но и её личный подвиг. Пусть попробуют мужья девять месяцев подчинить своё «я», весь свой организм благу другого, отказаться от привычек, от вкусной еды, любимого питья, от обычного образа жизни, прислушиваться каждый миг – как он там, что с ним, почему не спит, отчего ворочается, и значит, не высыпаться, забыть себя, весь мир – вместе с друзьями, театрами, кино, даже книгами! И любить, любить созревающее в тебе чудо – разве это не подвиг?!

Но вдвойне и даже втройне я назову это подвигом, когда женщина вынашивает своё дитя в неволе, в голоде, в беспросветных мыслях – а что будет с ним потом, когда он родится. А если не родится…

Луиза отгоняла чёрные мысли.

«Всё будет хорошо!..» – говорила она себе, повторяя ежедневные слова Рувима.

– Всё будет хорошо, майнэ лэбн! – говорил он ей нежно, с придыханием, ибо любовь его была безгранична.

На работу евреев уже почти не отправляли, только тех, кто имел рабочие профессии – портной, столяр, переплётчик. Зато можно было, даже нужно было писать письма родственникам, жившим в других городах Советского Союза и даже заграницей, если таковые имелись, чтобы те высылали в Зуевское гетто через Международный Красный Крест продукты, вещи, деньги и, главное, драгоценности – для поддержания жизни или выкупа.

К несчастью, у Рувима, в отличие от «рабочих» профессий, была профессия учителя русского языка и литературы. Его отец Борис Иосифович со своей специальностью философа тоже мог лишь философски на всё смотреть, но конкретно помочь невестке и сыну почти не имел возможности. «Почти» – означало то, что у него, как у человека бережливого, чудом сохранилось несколько драгоценных брошей и колец покойной жены, и он потихоньку, раз в две недели менял их у юденполицаев на какие-нибудь «витаминные» продукты, которые помогли бы продержаться его невестке и будущему внуку.

Рувим же, чтобы чувствовать себя нужным, занимался с детьми тем, что учил маленьких писать, а старших, за неимением учебников и книг, читать стихи наизусть.

В основном, это были стихи Пушкина. И все дети, независимо от возраста, впитывали их в себя, забывая про еду и сон в старых нетопленных деревянных вагонах, в которых, с наступлением осени, становилось всё холодней и неуютней.

Сегодня дети учили стихотворение «Узник». И строки: