Жестокими волков учили быть.

Выслеживать врага, точить клыки –

Нас этому учили старики.

Но что такое: к ближнему ЛЮБОВЬ?..

Мы знаем только голод, боль и кровь.

Мы знаем только ненависть и злость.

А жалость нам, волкам – как в горле кость!

Устроим Рай себе не в Небесах,

А на больших дорогах и в лесах.

Мы брюхо мясом ближнего набьём,

И на пиру кровавом запоём,

Ведь Библия – она не для волков!

Хоть по ночам так ясно слышим мы –

Протяжный бесконечный вой веков...

То – волки плачут и поют псалмы...

СЕРЕБРЯНАЯ МЕНОРА

 

Третья Свеча.

ВСЕ «ПРЕЛЕСТИ» ОККУПАЦИИ

У тебя нет сердца и нервов – на войне они не нужны.

Уничтожь в себе жалость и сострадание,

Убивай всякого русского, не останавливайся,

Если перед тобой старик или женщина,

Девочка или мальчик – убивай,

Этим ты спасёшь себя от гибели,

Обеспечишь будущее твоей семьи

И прославишься навеки.

Из обращений к солдатам Вермахта.

Их синагоги надо сжигать,

А то, что не сжигается, необходимо закрыть

Или забрызгать грязью, так,

Чтобы никто не мог никогда увидеть ни камешка,

Ни уголька от них.

Должны быть уничтожены их молитвенники и книги Талмуда,

Которые учат их безбожию, лжи, кощунству.

Никогда солнце не светило народу,

Более кровожадному и мстительному,

Который лелеет идею уничтожения и удушения иноверцев.

Еврей – это дьявол во плоти!

Мартин ЛЮТЕР, отец Реформации

В чём разница между евреем и рыбой?

Рыбу не режут ножом.

Михаил СВЕТЛОВ

Кузнечик был похож на саранчу,

Как русский мог похож быть на еврея.

Приказ убить был отдан палачу.

Кузнечик мёртв. Разобрались позднее.

Валентин ГАФТ

Это день Ева запомнила навсегда.

Ещё вчера по радио впервые прозвучала песня со словами:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой тёмною,

С проклятою ордой!.. –

 

а сегодня, 28 июня, в «благословенную субботу», под весёлую визгливую музыку губных гармошек в разбитый Зуев вошла бронетанковая рота гитлеровцев, сея ужас и панику среди мирного населения. Впереди, с надрывным гулом двигались 14 танков. Их дула поворачивались в разные стороны, демонстрируя силу и возможность стрельбы – хоть слева, хоть справа. Широкие гусеницы громко лязгали цепями, а моторы ревели так, словно в город ворвалось стадо бронтозавров.

За танками двигались два бронетранспортёра, следом шли грузовики с кузовами, полными солдат. За грузовиками с тарахтеньем проследовали мотоциклисты, и замыкали моторизированную колонну немцы на велосипедах.

Горожане спрятались по домам, никто не торопился на улицу. Те же, кто вышел по делам и не успел вернуться, теперь прижимались к стенам домов и в страхе смотрели, как город наполняется оккупантами в форме мышиного цвета.

Сами же немцы, к удивлению многих горожан, оказались совсем не страшными – их раскрасневшиеся и блестящие на солнце лица выглядели добродушными. Мундиры на взмокших телах были расстёгнуты на верхние пуговицы, рукава закатаны по локоть, а воротнички, когда-то сверкавшие белизной, теперь выглядели грязными и засаленными от пота и пыли. И только сапоги, как ни странно, искрились солнечными бликами, будто их только что начистили чёрной ваксой.

Солдаты пели песни, рассказывали друг другу анекдоты, а потом громко хохотали, дружески хлопая рассказчика по плечу. Кто-то из них даже вежливо постучался в окно на первом этаже, и на испуганное появление в окне хозяйки, попросил «wasser» – воды. А несколько галантных солдат прокатили по улице на велосипедах самых отважных городских девушек.

И продолжаться этому благодушию ещё долго, если бы вдруг за углом не раздались выстрелы.

Как выяснилось, расстреляли первых евреев. К этому времени уже действовало распоряжение Гитлера, отданное им в марте 1941 года «об окончательном решении еврейского вопроса».

Сразу же после евреев убили техника-геолога Василя Федорюка. Его предки были гуцулами с Карпат, а сам он – с карими глазами и орлиным носом – действительно походил на «юде». Когда один из патрульных задал ему вопрос: «Кто вы?» – Федорюк, вместо того, чтобы назвать фамилию, назвал свою профессию. И хоть она прозвучала по-немецки, но была понята, как еврейские имя и фамилия – маркшейдер. И, естественно, еврея Марка по фамилии Шейдер тут же расстреляли на месте. Ошибку поняли сразу, но было уже поздно. Это случай немцы потом весело рассказывали друг другу, как анекдот.

На каждом углу, как из-под земли, вырастал немецкий патруль.

Один из патрульных на городской площади объяснял толпе зевак, как будут вешать евреев, при этом радостно восклицая: «Юден капут!», и большим пальцем чиркая по своей шее.

Толпа тупо ржала – так весело показывал на себе акт повешения этот рыжий солдат с веснушками на лице и на руках. Если бы на нём не было военной формы, можно было запросто предположить, что это весёлый Рыжий клоун, зазывающий прохожих на цирковое представление, или родственник «рыжей» семьи Лили-Большой.

 

РАССКАЗКА О «РЫЖЕМ» КЛОУНЕ

У всех Рыжих клоунов жизнь не очень весёлая. Ну, посудите сами! Никто их не воспринимает всерьёз – это раз, шпыняет их другой клоун, которого зовут Белый – два: он постоянно ставит Рыжего в уморительные положения и даже иногда поколачивает. Наконец, в-третьих, над ним смеётся зритель.

Что остается бедному Рыжему? Громко рыдать да пускать во все стороны фонтаны водяных слёз.

Клоун, о котором пойдёт речь, был, в отличие от других, самый настоящий Рыжий. Он никогда не носил рыжего парика, так как его волосы от рожденья были огненного цвета, как и веснушки, которые приходилось замазывать гримом.

Этого требовал хозяин бродячего цирка, славившийся тонким вкусом. Он говорил, что чересчур много рыжего – это безвкусица, что искусство не переборщить ни в чем: ни в костюме, ни в шутке – и есть настоящее Искусство!

Самое смешное – несмотря ни на что, Рыжему клоуну никогда не хотелось стать Белым, тем вторым, кто так ловко умеет его бить и при этом самодовольно поглядывать на зрителя, дескать: уж он у меня не забалует!..

Рыжий понимал, что таково его амплуа на арене и стойко терпел свои унижения.

Хозяин цирка это ценил. Поди, найди второго такого Рыжего с настоящими волосами!

Есть, конечно, на свете множество рыжих людей, но ведь не один из них ни за какие коврижки, не согласится стать цирковым Клоуном. Кому это приятно, чтобы тебя прилюдно били, даже понарошку, да ещё насмехались при этом?

Так прошли годы.

Рыжий клоун состарился, волосы его поседели, и теперь он вполне мог претендовать на другое амплуа. Тем более что Белый, к тому времени, уже помер, и старый хозяин сам сделал Рыжему предложение.

Даже был приглашен новый Рыжий – нескладный молодой парень с огненной шевелюрой и звездопадом веснушек на лице, готовый к прилюдному битью и насмешкам.

– Вот теперь ты отомстишь за все свои унижения, – сказал Рыжему хозяин. – Уж теперь-то почувствуешь свою силу и восторженные взгляды зала!

Но, к удивленью хозяина цирка, постаревший Рыжий категорически отказался от новой роли.

– Но ведь тебя били всю жизнь! – изумился хозяин цирка.

– Ну!

– Над тобой измывались!

– И что?

– Тебя ставили в дурацкое положение!

– Ничего! Ради этого я даже готов носить рыжий парик.

– Но почему?! – не понял изумлённый хозяин.

– Потому что я тот, – ответил Рыжий, – кого ждёт зритель! Я – его смех и слёзы. Даже когда он надо мной смеется, в его глазах я вижу к себе жалость. Потому что я – это он, а он – это я.

Так ответил старый клоун, надел рыжий парик и выбежал на арену.

– А вот и я! – донеслось из зала.

Хозяин цирка прислушался.

Откуда-то издалека, словно гром в весеннем небе, разорвались аплодисменты, раздался смех и весёлые выкрики:

– Привет, Рыжий! Мы ждали тебя!

Рядом с хозяином цирка стоял рыжий парень, готовый в любую минуту выскочить на арену.

– Надень белый парик и замажь веснушки, – приказал ему хозяин. – И не забудь взять хорошую дубину. Рыжие дураки любят, когда их дубасят по-настоящему!..

 

В отличие от Рыжего клоуна из рассказки, немецкие «рыжие» сами умели неплохо орудовать дубинами.

К полудню они стали грабить магазины – первым делом, винные. Затем начались облавы, грабежи и насилие – то тут, то там слышались женские крики, вопли, стоны, и снова одиночные выстрелы, переходящие в автоматные очереди.

После обеда в городе повеяло удушливой гарью, и над Зуевом стал подниматься чёрный дым – это подожгли синагогу.

Словно хищник, отведавший крови, солдат на войне, спрятав в ранец благодушие и весёлость, внезапно превращается в смертельное чудовище. Кровь поит его, пробуждает от зыбкого сна, как зверя, холодит душу жестокостью и вседозволенностью. И вот уже молодой солдат – Ганс или Фриц – недавно закончивший сельскую школу и мечтающий дослужиться до ефрейтора, ещё вчера кормивший скот и птицу в своей деревне, становится сегодня убийцей во славу Рейха. Если б не война, этот симпатичный рыжеватый парень с благодушной улыбкой жил бы в своей деревне, гордился семейными традициями, женился, вырастил детей, успел понянчить внуков и уже в конце жизни сказал безутешной родне, что умирает достойно, как подобает славному сыну Фатерлянд.

Ошибка всех оккупантов и завоевателей, на протяжении веков, была в жестоком обращении с мирным населением. Войди они на чужую землю, пусть незвано, но благопристойно, уважая местные традиции, никого не грабя, не убивая, не издеваясь, не сжигая дома и не угоняя людей, как скот на бойню – может быть… я предполагаю: «может быть» – люди и смирились бы с такой оккупацией, признав в завоевателях новую власть, изредка не очень-то и отличавшуюся от прежней.

Но немцы входили с огнём и мечом, так же, как когда-то прошлись по Европе их предки-крестоносцы. «Белокурые арийцы», как они назвали себя, «вторые после Бога», – сеяли смерть и муки, вырывая из жизни заранее выбранные жертвы, «список» которых определил их Главный идеолог. Жертвы выбирались по размеру черепа и другим частям тела, по другой вере и языку. Это был «человеческий мусор», который следовало сжечь в печах Освенцима и Дахау, Треблинки, Бухенвальда, Заксенхаузена и сотен других концлагерей.

Едва войдя в город, «новая власть» открыла в бывшем особняке на Каштановой улице, где ещё неделю назад находился Горком партии, Комендатуру и Городскую Управу.

В отличие от больших оккупированных городов, где действовал чёткий административный штат, в Зуеве из-за малого количества населения (после первого бегства из города, когда ещё стояли мосты, оно уменьшилось втрое), многие военные должности не были задействованы или успешно совмещались.

Например, обязанности начальника городской Комендатуры, а также военного коменданта взял на себя штурмбанфюрер Рихард Хольцман, а на должность своего заместителя он назначил капитана Франца Кёнига.

Управа готовилась взять на учёт всех жителей и каждому зуевчанину старше четырнадцати лет выдать особый паспорт, в котором будут указаны рост, цвет глаз, волос и другие особые приметы.

Кроме обычных паспортов, предполагались, так называемые, паспорта «рабочие». Их должны были получать жителям города в возрасте от четырнадцати до шестидесяти пяти лет включительно. Тот, кто по каким-то причинам не получил «рабочий паспорт», считался дезертиром, и ждало его, в лучшем случае, тюремное заключение.

В день прихода в город, оккупационные власти разослали предписания всем управдомам – «составить списки коммунистов, НКВДэшников и жидов – в двух экземплярах…».

Реагировали на это горожане по-разному. Евреи ожидали гибели, татарское население тоже было не в восторге, ибо знало: как только уничтожат всех «детей Моисея», тут же возьмутся за «детей Магомета». Что же касается славянского народа, то и здесь особых восторгов не было – почти все мужчины в городе состояли в рядах РКП(б). Кроме того, многие браки были смешанными. Советская власть поощряла их и свято верила: чем больше родится детей-полукровок, тем быстрее население забудет о своих богах, корнях, и прочих «глупостях». И тогда появится единый и могучий народ «hоmо sоvеticus».

 

ИСТОРИЯ РУССКОГО УПРАВДОМА

И ЕГО ЖЕНЫ-ЕВРЕЙКИ

 

Борис Иванович Питаев, управдом с улицы Черноглазовской, был женат на еврейке. Он любил свою Лялю с той же страстью и нежностью, с какой мудрый Соломон любил юную Суламифь. Родила ему Лариса троих детей, но не располнела при этом, как бывает с еврейскими женщинами, а выглядела такой же молодой и стройной, какой была в день их знакомства. Правда, вблизи, если присмотреться, можно было заметить – в уголках рта и вокруг глаз – первые паутинки осени, но они появились не от возраста, а от смешливого характера Ларисы, которая на все несчастья, что не обошли их дом, отвечала смехом и улыбкой. Именно благодаря её звонкому смеху, и заприметил Лару Окштейн красавец и комсомолец Борис Питаев, окончивший с отличием» техническое училище и уже несколько лет проработавший электриком в ЖЭКе, что давало ему право быть самостоятельным человеком для принятия любых решений. Лариса училась в кооперативном техникуме и должна была стать бухгалтером. Однако, получив диплом с отличием, она ни дня не проработала по специальности – в тот день, когда Борис сделал ей официальное предложение, Лара была уже беременна на третьем месяце, поэтому свадьбу решили сыграть быстро, и бухгалтерское «сальдо», сделав прощальное «сальто», сразу же испарилось, как пар из кастрюли, в которой Лариса – теперь уже Питаева – ежедневно готовила обед для своего Бореньки. Как ни хотел Борис, чтобы у них родилась дочь, похожая на его любимую жену, как ни старался – Судьба одаривала его каждые два года очередным сыном, и после третьего – Борис Иванович смирился: не быть ему тестем. Впрочем, «должность» свёкра его тоже устраивала.

После вступления в партию Бориса Ивановича за отличную работу продвинули по службе и назначили начальником «Домоуправления № 4».

Перед войной его сыновьям Сене, Мише и Никите было, соответственно, десять, восемь и шесть лет. 25-го июня Борис Иванович собрался вывезти жену с детьми в деревню к своим родителям, но внезапное появление в городе немцев перевернуло все планы и этой семьи.

 

После того, как был получен приказ от «новой власти» – «составить списки коммунистов, НКВДэшников и жидов – в двух экземплярах…», Питаев всерьёз задумался. Внести в списки себя, в качестве члена РКП (б), или свою любимую Лялю, как еврейку, он не собирался, но и выдать других людей, своих жильцов и соседей, тоже не мог. И тогда в его расчудесную голову пришла классическая мысль, навеянная великим русским писателем.

Борис Иванович подготовил Большой Список из нескольких сотен фамилий, с конкретными адресами. Рядом с каждой фамилией он указал: «жид», «жидовка», «член партии ВКП (б)», ну, и соответственно – «работник милиции или НКВД».

Весь фокус состоял в том, что указанные в адресах дома были уничтожены при бомбёжке города, а жильцы, упомянутые в Списке, погибли или давным-давно умерли.

Питаев мысленно поблагодарил Николая Васильевича за идею «мёртвых душ» и, будучи человеком истинно русским, подумал: будь, что будет, авось, пронесёт!

Отстучав одним пальцем семь страниц текста, с интервалом в одну строку, в двух экземплярах под копирку – как и требовало предписание, Борис Иванович поставил свою размашистую подпись на обороте каждой страницы и затем четырнадцать раз хлопнул по ним печатью. Строго приказав жене и детям не выходить во двор и не отвечать на любой стук, он закопал свой партийный билет в куче угля в подвале кочегарки, и пошёл через весь город, к бывшему Горкому партии.

 

Почти все улицы и площади, имевшие советские названия, были уже переименованы на немецкий лад. Так, центральная улица Зуева – Пушкинская – стала улицей Адольфа Гитлера, улица Ленина превратилась в Арийскую, Карла Маркса в Берлинскую, две площади – Сталина и Советской власти – были переименованы в площадь Германа Геринга и Генриха Гиммлера.

Центр Зуева произвёл на Питаева удручающее впечатление – кроме руин, которые изменили облик города, через каждый десяток шагов он чуть ли не спотыкался о лежащие на земле трупы, перешагивал через них или обходил стороной.

На «Площади Геринга» стояли виселицы с казнёнными евреями и цыганами. Трупы запрещалось снимать под страхом смерти, о чём говорилось на табличках, прибитых к столбам виселиц.

Башенные часы были остановлены из-за мелодии военного марша о «Красной Армии, что всех сильней», который они отбивали каждый час. Зато по рупору громкоговорителя постоянно передавали «последние и фронтовые известия» на русском и немецком языках, а в промежутках гремели немецкие марши.

По бокам главного входа в Комендатуру колыхались красно-черные штандарты с белой свастикой. На дверях висела двуязычная табличка с имперским орлом. Перед дверьми прохаживались два молодчика в гражданской одежде, оба – с повязками выше локтя, где чернела буква «Р». Борис Иванович сразу же узнал парней, они жили по соседству, на улице Дарвина.

Парни тоже узнали его тоже.

– Привет, хлопцы! Что означает буква «эР»? – поинтересовался он.

– Это не «эР», а «Пэ», – сказал один из них. – Означает «Полицай».

– Ах, вот оно что! – кивнул головой управдом и спросил: – Не знаете, где принимают списки?

– Жидов? – с пониманием произнёс второй.

– И НКВДэшников, – хмуро ответил Борис Иванович.

– На втором этаже, – объяснил второй полицай и гостеприимно раскрыл перед ним половинку тяжёлой дубовой двери.

 

В знакомом ему вестибюле, перед лестницей, ведущей на второй этаж, прохаживались два солдата с автоматами на груди.

Увидев Питаева, один из них строго произнёс:

– Halt!

Борис Иванович плохо учил в школе немецкий язык, но отдельные слова и фразы ещё помнил. «Хальт!» означало – «Стоять!»

И Питаев встал перед ними, как вкопанный.

Второй спросил на ломаном русском:

– Кута итёте?..

– Сдать списки… – ответил управдом, показывая на свой старый портфель с потёртой кожей.

– Какой «списки»?.. – не понял солдат.

– Списки «жидов», – ответил Борис Иванович, полагая, что немцы сразу же поймут причину его прихода. – В смысле, «юде», – вспомнил он перевод.

Первый оказался более понятливым, чем второй:

– Das zweite Stockwerk… («На втором этаже…»)

Но второй, кивнув на портфель, приказал:

– Anzeigen!..

Питаев и тут вспомнил значение этого слова, послушно поставил портфель на согнутое колено и, стоя, как аист, на одной ноге, отстегнул застёжку и, открыв его, достал распечатанные листы.

Второй солдат взял их и рассеянно просмотрел, скорее всего, для проформы.

– Zwanzig erste Kabinette, – вернул он документы и дулом автомата указал Питаеву путь наверх по мраморным ступеням.

– Данке! – поблагодарил Питаев и быстро поднялся на второй этаж.

С дверей комнаты с номером 21, ещё не сняли табличку: «ОТДЕЛ КАДРОВ». Когда-то он писал здесь заявление о приёме в партию. А теперь в этом кабинете сидел заместитель Коменданта Франц Кёниг.

В коридоре у окна стояли два знакомых управдома – из Первого и Третьего домоуправлений. У Ивана Андреевича была в руках папка, у Глеба Арсеньевича портфель.

Сдержанно поздоровались.

– Кто-нибудь в кабинете? – спросил Борис Иванович.

– Никанор Степанович, – ответил Иван Андреевич.

Никанор Степанович Вихрюков был начальником Второго домоуправления.

В Зуеве таких Управлений было четыре. Питаев хорошо знал своих коллег, и они хорошо знали его. Все четверо были членами ВКП (б), и теперь каждый стоящий у дверей кабинета думал об одном и том же – не заложат ли его бывшие товарищи по партии.

– Какой душный выдался день!.. – произнёс Иван Андреевич, обмахиваясь папкой.

– Наверное, будет дождь… – согласился с ним Глеб Арсеньевич.

– Лишь бы не гроза, – ответил Иван Андреевич и понизил голос: – Надеюсь, мы понимаем друга друга… Как людям порядочным, нам остаётся одно – держать язык за зубами, – озвучил, наконец, он желание каждого.

– Совершенно с вами согласен! – тут же поддержал его Глеб Арсеньевич.

И оба вопросительно посмотрели на Питаева.

– А вы, Борис Иваныч, как?.. – спросил его напрямик начальник Первого домоуправления.

– Гроза нам всем ни к чему… – ответил Питаев. – Тем более, все мы без зонтов… Так что лучше никому не промокнуть…

Оба управдома облегчённо выдохнули.

Из кабинета вышел Вихрюков, довольный и краснощёкий. Он был прежде всего антисемитом, а уж потом членом РКП (б), поэтому в его списках фигурировали, в основном, евреи, пока ещё живущие на территории его домоуправления.

 

ЛЮБИМЫЙ АНЕКДОТ

УПРАВДОМА ВИХРЮКОВА Н.С.

Умирает один антисемит и спешно велит позвать к себе раввина.

Недоумённый ребе приходит в его дом, и тот слабым голосом ему говорит:

– Простите меня, ребе, за всё то плохое, что я сделал евреям. И чтобы как-то извиниться за мои прегрешения, прошу сделать мне обрезание, чтобы я умер, как настоящий еврей!

Изумлённый раввин даже заплакал от таких слов и тут же сделал ему обрезание.

И уже умирая, бывший антисемит, а ныне «новоявленный еврей» прошептал со счастливой улыбкой:

– Вот ещё на одного жида стало меньше…

 

Прищурив левый глаз, Вихрюков выразительно посмотрел на Питаева, решая – вернуться ли ему в кабинет и рассказать всю правду о семейном положении своего коллеги, или отложить донос на другой раз, уже без свидетелей. И Никанор Степанович решил, что в другой раз, и молча кивнул Борису Ивановичу. Питаев ответил ему тем же молчаливым кивком.

Начальник Второго домоуправления направился по коридору к лестнице.

– Надеюсь, он ничего не сказал… – с надеждой вполголоса произнёс Иван Андреевич, глядя ему вслед.

– Бог его знает! – пожал плечами Глеб Арсеньевич. – Никанор всегда оставался для меня человеком-загадкой…

– В конце концов, он тоже был активным партийцем, – напомнил Борис Иванович.

Из дверей кабинета выглянул адъютант заместителя Коменданта:

– Treten ein!.. Фхотите!..

Иван Андреевич пригладил прядь седых волос:

– Ну, пронеси, Матерь Божья!.. – И пошёл в кабинет.

Питаев и Глеб Арсеньевич остались вдвоём. Немного помолчали.

– Много наскребли жильцов? – спросил Питаева его коллега.

– С пол-сотни… – соврал Борис Иванович, не глядя ему в глаза. – А вы?..

– У меня тоже не меньше, – признался Глеб Арсеньевич и добавил: – Верите, Борис Иванович, всех жалко!.. – вздохнул он, глядя куда-то в пространство. – Но мы люди дисциплинированные, старой закалки!.. Хочешь, не хочешь, а сделай! Вы тоже, небось, не пожалели ни старого, ни малого…

Питаев хотел возмутиться, но вовремя осёкся – о его «литературно-классическом» решении не должен был знать никто.

После ухода Ивана Андреевича, Борис Иванович остался у дверей один. А вскоре подошла и его очередь.

– Гутен таг! – сказал он, входя в кабинет. – Начальник Четвёртого домоуправления Питаев! Принёс списки…

– Com in… Фхотите!.. – разрешил ему новый хозяин кабинета, сидящий под портретом Адольфа Гитлера. Это был толстый немец в чине капитана, даже не толстый, а жирный, как отъевшийся боров, с женскими чертами лица.

На подоконнике стоял бюст Иосифа Виссарионовича, который продолжал стоять со времён Советской власти. Только теперь на его голове красовалась фуражка капитана сухопутных войск немецкой армии, словно там ей и было место. Скорей всего, его голова использовалась капитаном, как вешалка.

– Тафайте! – протянул Питаеву пухлую руку боров.

Борис Иванович вложил в неё сочинённые им списки.

Боров просмотрел их внимательно, страницу за страницей, одобрительно кивая головой:

– Гут!.. Очень карашо!.. – Затем поднял глаза на Бориса Ивановича. – Эти люти в короте?..

– Не могу знать, господин капитан, – браво ответил Питаев. – Для этого нужно обойти все квартиры. Я воспользовался Домовой Книгой. Но если вы прикажете мне сделать это, я обойду сегодня же!

– Фи кароший домо…упраф! – милостиво улыбнулся ему хозяин кабинета. – Я прафильно скасал?..

– Вам решать, господин капитан – хороший я начальник или нет.

– Кароший, кароший, гут!.. Путем с фами трушить. Такой люти, как фы… коспотин… Питаеф-ф… я прафильно скасал?.. нам очень и очень нушны!.. Франц Кёниг! – представился он и добавил тоном, не терпящим возражений: – Путете мой осфедомитель… Какие уфитите беспорятки – тут ше сообщайте мне лично! За эту услугу я путу фас поо-щи-рять… Продукты и шнапс!

– Я не пью, герр Кёниг! – возразил Питаев.

– Смешно! – в удивлении вытаращил на него глаза капитан. – Русишен шелофек долшен уметь пить, как schwein!

И жирный боров зашелся в приступе хрипло-визгливого похрюкивания, означавшего, по-видимому, смех…

Перевод слова «швайн» Питаев вспомнил уже выйдя из Комендатуры.

– Ну, погоди, жирная свинья! – сказал он себе вслух. – Посмотрим, как очень скоро растрясёшь ты своё сало!..

 

Реб Хаим, как сообщили мы в начале нашего повествования, был одним из самых правдивых людей в Зуеве. Он никогда и никому не лгал. Даже самому себе. И если говорил, что где-то летом выпал снег, значит, так оно и было, – сомневаться и перепроверять эти сведения не имело ни малейшего смысла.

Был он шамесем – служкой при синагоге, на котором лежало множество обязанностей: следить за порядком и чистотой в Молельном доме, заботиться о синагогальном имуществе, а нередко, заменяя хазана – руководителя богослужения в синагоге, – читать Тору. И ещё иногда давать советы, даже когда его об этом никто и не просил. Его советы мало кто мог дослушать до конца – реб Хаим слегка заикался, немного шепелявил и чуть-чуть картавил.

Зато когда он напевно тянул молитвы, заикание его покидало, и все заслушивались, словно это пел ребёнок. Впрочем, реб Хаим и был похож на внезапно постаревшего мальчика, счастливого и несчастного в своём одиночестве.

– Что с тобой?! – испуганно спросил его Лазарь Наумович, когда шамес, тяжело дыша, бледный и растрёпанный, появился в его доме. – На тебе лица нет!

Реб Хаим, пытаясь рассказать, что творится в городе, и как он едва успел выскочить из горящей синагоги, с трудом находил слова. Но и нескольких фраз было достаточно, чтобы Лазарь Наумович понял: в город пришла катастрофа. Ему и его семейству не хотелось в это верить, ибо всё, о чём говорил шамес, могло случиться разве что в снах безбожника! И, в то же время, не верить синагогальному служке было нельзя. Но самое страшное, о чём рассказал реб Хаим, – охота на евреев. Да-да, настоящая охота!

Как все знают, охота бывает сезонная – на кабанов в одно время, на зайцев в другое. Охота на волков – зимой. На диких уток и селезней – весной и осенью.

Охота же на евреев началась в конце июня и должна была длиться без перерыва до тех пор, пока самый последний потомок Моисея не будет расстрелян или повешен, сожжён, или утоплен в реке…

А ещё Лазарь Наумович с изумлением и болью в сердце узнал, что немцы громят синагогу. Они разорвали на мелкие клочья, о горе! – свиток торы! Разбили все зеркала, окна, люстры, подожгли библиотеку и мебель, всё перевернули вверх дном – ах, какая беда! И теперь сгоняют туда со всего города мужчин-евреев – о, какое несчастье! Прячьтесь, сыны Израиля! Не высовывайте своих длинных носов за дверь! Слышите стук? Это по всему городу прибивают таблички:

Außer den Juden!

«Кроме евреев!»

 

А все приказы, распоряжения и объявления оккупантов заканчивались одинаковой фразой:

 

Für nemspolnenie – Schuss!

«За неисполнение – расстрел!»

 

На Городской площади, рассказал реб Хаим, торчат на заострённых колах голые трупы еврейских женщин с распоротыми животами и отрезанными головами. А рядом, в лужах крови валяются убитые дети. О, геволт, геволт!.. Только кому кричать «караул»?..

И синагогальный служка, оставив потрясённую семью Утевских, побежал дальше – от дома к дому…

 

«О, горе! О, несчастье! – хрипло кричало сердце Лазаря Наумовича. – Большая беда пришла в город! Наступили самые чёрные дни в жизни. Что перед этим долги и болезни! Снова, как и тысячи лет назад, его соплеменников будут гнать прочь, бить плетьми, плевать в лицо, проклинать их семя до седьмого колена. Вновь евреи во всём виноваты! Может быть, ты, Господь, знаешь, в чём?.. Если виноват человек – его нужно судить. Но разве можно казнить без суда?! Впрочем, к чему суд, если он еврей? Еврей и без суда виновен. Забить камнями – вот высшая справедливость антисемитов! Ату, жидов, ату! А уж ту, или того – не имеет значения!..». Так думал Лазарь Наумович, сидя, на стуле и раскачиваясь из стороны в сторону.

Мало, кто знал в городе, что Лазарь Утевский был одним из членов Попечительского Совета в синагоге, то есть, занимался общественной деятельностью. Там, в небольшой комнате Канцелярии, в ящике стола, лежал Список членов Совета, и если немцы, подумал Лазарь, найдут его, то прочтут, кроме фамилии, имени и отчества, ещё и конкретные адреса. Как говорится: «Милости просим! Приходите и убивайте!» Так что ждать, пока за тобой придут и убьют, Лазарь не хотел, и тут же приказал всей своей семье собрать самые необходимые вещи и продукты, и когда будет угрожать опасность их жизни, немедленно спуститься в подвал. Хотя такое решение было, как мёртвому припарки, и Лазарь понимал это…

 

А реб Хаим уже забежал к Левантовичам, напугав своими новостями Сару и Лилю-Маленькую, которой ни в коем случае нельзя было волноваться.

От них он направился к Циркелям – к Рахиле и Лёве; у них было двое детей – Бэлла и Миша. Лев Самуэльевич заведовал меховым ателье, а Рахиль Циркель – грузная черноглазая женщина, с тяжелой косой, кокошником уложеной вокруг головы, излечивала заговорами любую болезнь. И, несмотря на то, что взгляд она имела тяжёлый, как у Медузы Горгоны, человеком была добрым и справедливым, хотя некоторые соседи её побаивались и за спиной называли: «колдовка-жидовка».

От Циркелей реб Хаим побежал к Финтиктиковым – Илье и Туле. Эта была тихая бездетная пара, живущая в подвале. Илья Финтиктиков когда-то работал клоуном в цирке Дурова.

После них реб Хаим оповестил семью флейтиста Лазаря Моцехейна.

Потом он постучался в квартиру Карминских, где глава семьи Сёмка, как его все называли, имел такой роскошный певческий голос, что ему завидовали все канторы Советского Союза. А его жена Софа была такой красоты женщина, что на неё засматривались ангелы с холстов в тяжёлых бронзовых рамах. Она была моложе мужа на много лет, работала врачом-косметологом от московского «Института косметики и гигиены Главпарфюмерпрома» и родила ему сына Вову, мечтая, что и он, когда вырастет, тоже станет, таким же музыкальным гением, как и муж.

От них шамес заглянул в семью Вишневских – к Вите, Жене и сыну их Алику. Женя была художницей, а её муж служил на корабле мичманом, что было необычно – еврей на флоте.

Потом, едва волоча ноги, синагогальный служка предупредил семьи Сойбельманов и Гольдбергов.

И, наконец, не забыв о Мане Гомельской и о её муже-резнике Шае, уже напоследок завернул к Минкиным-Шварцам.

 

В этот день, когда город наводнили немцы, Анна вышла на работу. Берта её не пускала, но раненых в городе было так много, что доктор Шварц приняла твёрдое решение, отлично понимая, чем оно ей может грозить.

Трамваи не ходили – отключили ток во всём городе, поэтому пришлось идти пешком. Путь был неблизким, но по главной улице Анна пройтись не решалась – по Пушкинской, ныне Адольфа Гитлера, то и дело, пролетали немецкие мотоциклисты, стреляя из автоматов, ради развлечения, в окна домов. Она пошла дворами, благо с детства знала все сквозные проходы, ходы и выходы. Да и путь, таким, образом, сокращался и был безопасней.

Анна представила себе, как войдёт в пустую больницу, как поднимется в свой кабинет. Приход немцев её не пугал – благодаря Лёне, она хорошо знала немецкий. Пугало отсутствие медикаментов и медицинского персонала.

«Ах, если бы ещё кто-нибудь вышел на работу! – подумала Шварц. – Но мы уже попрощались до конца войны. Кто знает, когда она окончится?..».

Подходя к воротам больницы и не веря своим глазам, Анна увидела сестёр Карповых и страшно обрадовалась. И они, увидев её, тоже были страшно рады, словно все сговорились прийти в этот день вместе.

– Ай, девочки, какие же вы молодцы! – воскликнула Шварц, обнимая медицинских сестричек.

– Это вы молодец, Анна Павловна, – сказала младшая, Галя Карпова. Она любила доктора Шварц и хотела во всём на неё походить. – А мы знали, что вы придёте! Правда, Тоня?..

– Конечно, знали! – подтвердила старшая сестра. – Чтобы вы да не пришли, если вернулись в город!..

– А кто ещё вернулся, знаете? – спросила Анна.

– Из хирургов – Туйсузян, – ответила Тоня.

– И несколько санитарок, – добавила Галя.

В открытые ворота, сипло сигналя, въехал старенький фургон кареты «Скорой помощи».

– Третья машина подряд, – прокомментировала Тоня. – Выгружают раненых и сразу спешат за новыми.

– Было бы чем оперировать, – ответила Анна. – Весь инструментарий и медикаменты в санитарном эшелоне.

– Михал Евсеич кое-что оставил в подвале… – выдала тайну Галя. – Он человек предусмотрительный!..

От её слов от сердца у Анны немного отлегло.

– Тогда чего стоим? – спросила она сестёр. – За работу!

И все втроём вошли во двор больницы, которая теперь называлась госпиталем.

 

Когда Анна ушла в больницу, на Черноглазовскую прибежал реб Хаим – весь взмокший от беготни, к тому же, умирающий от жажды. Усадив рядом собой Пэпку и Берту – детей он попросил вывести с веранды, – шамес выпил подряд три стакана холодного компота и, в который раз за сегодня, рассказал об ужасах событиях, творящихся в городе. Он предупредил, чтобы не смели выходить из дому, не выпускали детей и уж тем более, никому не открывали дверь.

Берта тут же принялась охать и ахать, виня себя, что не сумела удержать Хану дома.

Реб Хаим старался её успокоить, сказав, что врачей немцы, скорей всего, не тронут, так как те нужны им самим. Немного передохнув, он заспешил домой. Там у него осталась старенькая мама Роза и собачка Муся.

А Берта стала собирать еду и тёплую одежду, чтобы отсидеться с семьёй в погребе, хотя понимала, как и Лазарь Наумович, что погреб – место ненадёжное. Однако, в отличие от Утевских, у них был Гершель.

 

Дети, конечно же, услышали всё, о чём говорил реб Хаим. Слышать это им было вовсе не обязательно, но шамес, начиная свой рассказ шёпотом, постепенно переходил на крик, ибо как не кричать о зверствах, которым сам был свидетелем! Его тонкий голос поднимался всё выше, под самые Небеса, чтобы Бог хотя бы услышал, если не хочет видеть, что творится на созданной Им земле!

Детские сердца были потрясены. Ева горько плакала, когда представила себе мёртвых детей рядом с их обезглавленными матерями. Это была уже не страшная сказка, рассказанная на ночь, а страшная реальность, в которой придётся теперь жить.