Поэтика Севастопольских рассказов Толстого

Поэтика - (от греч. poietike - поэтическое искусство), раздел теории литературы, изучающий систему средств выражения в литературных произведениях. В широком смысле поэтика совпадает с теорией литературы в целом, в узком - с исследованием языка художественного произведения. Термином поэтика" обозначают также систему художественных средств, характерных для поэта, направления, нации, эпохи (напр., поэтика русского реализма").

 

Первые военные рассказы-очерки Толстого, написанные на Кавказе, «Набег» (1852) и «Рубка леса» (1855), как и три «Севастопольских рассказа» (1855, 1856), были высоко оценены Некрасовым, который печатал их в «Современнике», отстаивая их, как он только мог, от произвола цензуры. Некрасов писал Толстому 2 сентября 1855 г.: «Это именно то, что нужно русскому обществу: правда - правда, которой со смертию Гоголя так мало осталось в русской литературе... Эта правда в том виде, в каком вносите Вы ее в русскую литературу, есть нечто у нас совершенно новое». Строгая достоверность в обрисовке военной жизни, солдатских и офицерских типов, отказ от привычных батальных штампов и полемика с ними - во всем этом сказались не просто свойства крепнувшего творческого гения, но и осознанная позиция писателя.

Глубоко своеобразная поэтичность военных рассказов Толстого - не только и не столько в пейзажах, необычайно богатых оттенками, исполненных жизни и движения, сколько в характерах действующих лиц, просто и честно выполняющих свой долг. В каждый из рассказов по-своему вносится философско-аналитический элемент - автор исследует различные грани таких понятий, как мужество, храбрость, воинская честь, отстраняя условное, поверхностно-показное толкование этих понятий, утверждая свойства солдата, глубоко заложенные, по его мысли, в русском национальном характере: скромность, простоту, «способность видеть в опасности совсем другое, чем опасность».

В «Севастопольских рассказах» концепция войны углубляется, становится более многогранной. Война сама по себе бесчеловечна и ужасна. Художник и не хочет скрывать своего трагического недоумения по поводу того, что «христиане, исповедующие один великий закон любви и самоотвержения» убивают друг друга, проливают «честную, невинную кровь». Но война в защиту родной страны, на которую напал неприятель, как бы то ни было, есть дело необходимое и благородное.

В рассказах «Севастополь в мае», «Севастополь в августе 1855 г.» ощутимо биение бесстрашной авторской мысли. Художник стремится разобраться в природе воинского героизма. Иной раз Толстой, развенчивая официально-шаблонные или наивно-романтические представления о воинском героизме, акцентирует предрасположенность своих персонажей не только к добрым, но и к дурным поступкам. А в то же время и такого склада люди могут в определенных условиях стать участниками великих дел, приобщиться к коллективному подвигу народа-воина.

«Севастопольские рассказы» явились для Толстого своего рода подготовительными этюдами к «Войне и миру». Этим ни в коей мере не умаляется их самостоятельная роль в истории реализма не только в русской, но и в мировой литературе.

В ходе работы Толстого над «Севастопольскими рассказами» укреплялись, кристаллизовались принципы изображения человека, которые он ввел в литературу. О новаторстве Толстого-художника первым заговорил Чернышевский в статье, опубликованной в 1856 г. Его веские определения - «чистота нравственного чувства», «диалектика души» - стали своего рода крылатыми формулами для исследователей творчества Толстого. Говоря о мастерстве Толстого как психолога, критик особенно выделял «Севастопольские рассказы». Он привел большой отрывок из рассказа «Севастополь в мае», где передан хаотический поток мыслей ротмистра Праскухина в момент умирания.

Мастерское воспроизведение неслышной внутренней речи персонажей - одно из коренных свойств художественной манеры Толстого. В мировой литературе XX в. такие способы характеристики личности приобрели широчайшее хождение и стали у видных прозаиков основой разнообразных художественных открытий. Толстой стоит у истоков этих открытий.

Севастопольские рассказы, в отличие от произведений других авторов на эту тему, не только убедительно показали читателю эту историческую битву, изумительную стойкость русской армии в борьбе за родную землю, но и раскрыли и объяснили причину невиданного народного героизма. Эти рассказы не ограничились внешним, даже и мастерским описанием событий, а раскрыли их внутренний смысл, показали во весь рост русского человека на войне, продемонстрировали его богатый внутренний мир, типизировали его лучшие черты. И именно этим они выделились среди многочисленных описаний Севастопольской обороны. Первое что привлекло читателей в рассказах Толстого это суровая простота и правдивость, строгость и сдержанности мри описании величавых событий.

 

26. Сатирическое начало в "Люцерне" Л.Н. Толстого.

«Люцерн» (1857) — во многом программное выступление Толстого, определенный итог его нравственно-философских, общественных и эстетических исканий, вскрывающий в очень большой степени причины возникшей вскоре увлеченности писателя педагогическими проблемами — увлеченности как теоретической, так и практической. Лежащий в основе европейского общества контраст между богатством и бедностью схвачен здесь Толстым с поражающей силой. Он сумел рассмотреть его сквозь великолепный внешний покров европейской культуры, потому что его никогда не покидала мысль об устройстве человеческой жизни на началах братства и справедливости. За границей его интересовали только народное образование и учреждения, имеющие целью поднятие уровня рабочего населения.

Сатира находит свое отражение в руссоизме (критика цивилизации). «Люцерн» — своеобразный полурассказ-полутрактат, где дидактизм, размышление, поиск, сомнение призваны обнажить несостоятельность западного исторического прогресса. Буржуазная цивилизация Европы, которой Россия собиралась следовать, была воспринята и осмыслена Толстым в период его заграничной поездки как грозный источник затухания внутренней жизни человека. Сила воздействия «замерзших людей» и «мертвых лиц» на автора-повествователя рождает ощущение того, что и сам он становится «таким же мертвым». Этот «паралич» души подобен эпидемии. В ее плену не только «блестяще одетые люди». Она поразила и ту часть народа, которая облеклась в платье «швейцара», «кельнера», «обер-кельнера», «лакея». Их всех объединяют одинаковые жизненные принципы: отъединение от другого человека, стремление к насильственной изоляции духовно одаренной и творящей личности; унижение другого, презрение к нему и насмешка над ним.

Нравственный прогресс и прогресс исторический сталкиваются Толстым в анализе событий одного вечера швейцергофской гостиницы. Частный и локализованный во времени эпизод осмысляется писателем в общем контексте исторического движения человечества, движения общенациональною и всемирного. Фактическая сторона происшествия излагается в рассказе дважды. В процесс художественного исследования целенаправленно вводится «голая» документальная констатация события (уже известного читателю): «Седьмого июля 1857 года в Люцерне перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий певец в продолжении получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушало его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не дал ему ничего, и многие смеялись над ним».

Буржуазный прогресс, порождающий утилитаризм, разрушающий и омертвляющий душу, для Толстого неприемлем. Безнравственность форм общественного бытия и законов, ею охраняющих, есть, но Толстому, следствие «воображаемого» понимания (т. е. непонимания) добра, зла и характера их взаимосвязи: «Несчастное, жалкое создание человек с своей потребностью положительных решений, брошенный в этот вечно движущийся, бесконечный океан добра и зла, фактов, соображений и противоречий! Веками бьются и трудятся люди, чтобы отодвинуть к одной стороне благо, к другой неблаго <…> Ежели бы только человек выучился не судить и не мыслить резко и положительно и не давать ответы на вопросы, данные ему только для того, чтобы они вечно оставались вопросами! Ежели бы только он понял, что всякая мысль и ложна и справедлива! Ложна односторонностью, по невозможности человека обнять всей истины и справедлива по выражению одной стороны человеческих стремлений. Сделали себе подразделения в этом вечном движущемся, бесконечном, бесконечно перемешанном хаосе добра и зла, провели воображаемые черты по этому морю и ждут, что море так и разделится <…> Вот это-то воображаемое знание уничтожает инстинктивные, блаженнейшие первобытные потребности добра в человеческой натуре. И кто определит мне, что свобода, что деспотизм, что цивилизация, что варварство? И где границы одного н другого? У кого в душе так непоколебимо это мерило добра и зла, чтобы он мог мерить им бегущие запутанные факты? У кого так велик ум, чтоб хотя в неподвижном прошедшем обнять все факты и свесить их? И кто видел такое состояние, в котором бы не было добра и зла вместе?».

Разрушительная критика сменяющихся цивилизаций, общественных формаций и умозрительных нравственно-философских систем совершается в «Люцерне», как отмечает В. И. Ленин, с позиций ««вечных» начал нравственности», вне конкретно-исторической постановки вопроса. Всему низвергаемому Толстой противопоставляет «простое первобытное чувство человека к человеку», само «стремление к тому, что должно», т. е. стремление к исполнению нравственного закона, покоящееся на инстинкте «первобытной естественности». Безнравственному закону противопоставляется закон «естественный», именуемый Толстым «всемирным духом», который в «дереве велит ему расти к солнцу, в цветке велит ему бросить семя к осени и в нас велит нам бессознательно жаться друг к другу». И потому в живой, творящей душе певца-тирольца, осмеянного «мертвой» толпой, — «внутреннее счастье» и «согласие с миром».

Так уже в 50-е гг. задача «единения людей» как цель, «диалектика души» как путь к этой цели и философия истории осмысляются Толстым в качестве проблем, находящихся в живой и неразрывной связи. Гоголевская концепция «мертвой» и «живой» души получает в творчестве Толстого свое дальнейшее и своеобразное развитие, характер которого определяется особенностями исторического мышления писателя и его художественного метода.

Педагогические выступления Толстого начала 80-х гг. во многом связаны с проблематикой «Люцерна». Исторический прогресс осмысляется писателем в публицистике этого периода как движение общества в соответствии с «царствующим убеждением». Прогрессистам, или «правоверным» этого процесса, по мнению Толстого, чужда мысль отвлечённая (иначе нравственная), не служащая «царствующему убеждению» и связанная всегда с народом, основной частью общества. «Историческое умозаключение» как знание «воображаемое» противопоставляется писателем «знанию инстинктивному», с его точки зрения — истинному. Отсюда — неприятие Толстым «общественного воспитания» народа, несущего в своей душе знание добра и зла. Неприятие писателем либеральной и революционно-демократической программ образования народа одинаково решительно. По при всем расхождении воззрений революционных демократов и Толстого демократическая основа этих воззрений была общей.

«Закон прогресса» для Толстого — закон совершенствования. Он «написан в душе каждого человека и, только вследствие заблуждения, переносится: в историю». Программы воспитания «людей прогресса» и воспитания «просто людей» расходятся. «Мы убеждены, — пишет Толстой, — что сознание добра и зла. независимо от воли человека, лежит во всем человечестве и развивается бессознательно вместе с историей».

Отрешение от «суеверия в прогресс» позволяет, по мнению Толстого, видеть в жизни человечества неравнозначность воспоминаний прошедшего (фактов история). Одни из них — основа «для трудов настоящего». Другие — преграда. И действенность их (как в позитивном, так и в негативном смыслах) с хронологией прогресса отнюдь не связана.

Ту ассоциацию людей, которая называется «цивилизацией», Толстой осудил с общечеловеческих позиций, с позиций признания в человеке духовного начала, которое проявляется и бессознательном влечении друг к другу. Тургеневу же эта по шипя представилась ортодоксально христианской, односторонней, лишающей человека широты горизонта, закрывающей в нем возможности критического освоения мира.

«Люцерн», главным образом, - критика западноевропейских нравов с религиозно-нравственных позиций.

Прежде всего, его неприятно удивило обилие в Люцерне англичан, в угоду которым, по мнению Толстого, была изуродована набережная, «где в старину был деревянный, крытый, извилистый мост, с часовнями на углах и образами на стропилах. Теперь, благодаря огромному наезду англичан, их вкусу и их деньгам, старый мост сломали и на его месте сделали цокольную, прямую как палка, набережную; на набережной построили прямые четырехугольные пятиэтажные дома; а перед домами в два ряда посадили липки, поставили подпорки, а между липками, как водится, зеленые лавочки.... Может быть, что эти набережные и дома, и липки, и англичане очень хороши где-нибудь, но только не здесь, среди этой странно величавой и вместе с тем невыразимо гармоничной и мягкой природы». На счет англичан отнес Толстой и обстановку, царящую в ресторане гостиницы «Швейцергоф»: «Как вообще в Швейцарии, большая часть гостей – англичане, и потому главные черты общего стола – строгое, законом признанное приличие, несообщительность, основанные не на гордости, но на отсутствии потребности сближения...» Презрительное отношение к бедному музыканту богатой публики «Швейцергофа», которая, посмеявшись, не дала ему ни гроша, безусловно, заслуживает осуждения. Однако Толстой расценивает этот эпизод как «событие, которое историки нашего времени должны записать огненными неизгладимыми буквами.» «Отчего этот бесчеловечный факт, невозможный ни в какой деревне, немецкой, французской или итальянской, возможен здесь, где цивилизация, свобода и равенство доведены до высшей степени, где собираются путешествующие, самые цивилизованные люди самых цивилизованных наций?», возмущенно вопрошает он и, наконец, устами рассказчика, бросает в лицо швейцару отеля: «Паршивая ваша республика!... Вот оно равенство!»

В конце произведения Л. Толстой объявляет, что признание "цивилизации" благом есть "воображаемое знание", которое "уничтожает инстинктивные, блаженнейшие первобытные потребности добра в человеческой натуре". "Один, только один есть у нас непогрешимый руководитель, - восклицает Толстой, - Всемирный Дух, проникающий нас".

 

27.Конфликт и его художественное воплощение в повести Л.Н. Толстого "Казаки".

Повесть "Казаки", начата Толстым еще в пору его пребывания на Кавказе. Величественная природа и живущие в полном единении с ней смелые, красивые, сильные люди, свободные от крепостного гнета, — вот что захватило писателя, мечтавшего навсегда остаться в казачьей станице и жить так, как жили смелый Лукашка, красавица Марьяна, веселый песенник и охотник дядя Ерошка.
Толстой в своей повести, несомненно, идеализировал казачество. Дело в том, что для крепостных крестьян жизнь в казацких станицах, где не было помещиков, представлялась вольным раем. Вот эту мечту народа о вольной жизни и выразил писатель, изобразив столь привлекательной жизнь казачьей станицы.
Повесть "Казаки" интересна также тем, что в ней впервые в творчестве Толстого показан герой, не только резко критикующий и осуждающий аристократическое общество, к которому он принадлежит, но и делающий попытку порвать с ним и связать свою судьбу с простым народом. Правда, эта попытка окончилась неудачей: Марьяна отвергает предложение Оленина выйти за него замуж, называет его чужим и постылым. Тема разрыва героя из дворянского общества со своей средой с большой силой прозвучит в других произведениях Толстого, особенно в поздних его произведениях.
По царскому манифесту 1861 года "освободительная" реформа была проведена так, что земля осталась у помещиков и крестьяне должны были выкупать ее за немалые деньги. Толстой понял, что существует прямая связь между безудержным обогащением господствующих классов и ростом обнищания народа. Открыто перейдя на сторону угнетенного народа, Толстой поставил своей целью всеми доступными ему средствами бороться со всем тем, что он называл "злом" жизни. Он решил подвергнуть беспощадному разоблачению "обман экономический, политический, религиозный", обличать буржуазный строй и "ужасы самодержавия". Охарактеризовав капиталистический мир как мир, где "каждый год где-нибудь грабят и убивают и все живут под постоянным страхом всеобщего взаимного грабежа и убийства", Толстой пришел к выводу о том, что "существующий строй жизни подлежит разрушению".

Оленин — яростный ненавистник цивилизации и горячий поклонник всего "естественного" — действительно выглядит живым последователем идей Жан Жака Руссо. В юности сам Толстой боготворил женевского мыслителя, носил на груди медальон с его портретом, читал и перечитывал его книги. В старости, вспоминая сочинения, произведшие на него особенно сильное впечатление в молодые годы, Толстой назвал "Исповедь" и романы Руссо.
Однако не нужно думать, что в повести показано превосходство казаков над Олениным. Это неверно. В конфликте Оленина с казачьим миром обе стороны правы. Обе утверждают себя: и эпически величавый строй народной жизни, покорный своей традиции, и разрушающий все традиции, жадно стремящийся к новому, вечно не успокоенный герой Толстого. Они еще не сходятся, но оба должны существовать, чтобы когда-нибудь сойтись. В конфликте между ними Толстой, верный себе, подчеркивает прежде всего моральную сторону. Кроме того, социальные противоречия здесь не так важны: казаки, не знающие помещичьего землевладения, живут в постоянном труде, но и в относительном довольстве. Однако даже и в этих условиях, когда социальный антагонизм не играет существенной роли, стена непонимания остается.
Мысли о самопожертвовании, о счастье, заключающемся в том, чтобы делать добро другим, нигде не были высказаны с такой силой чувства, как в "Казаках". Из всех героев Толстого, стремящихся к нравственному самоусовершенствованию, Оленин — самый пылкий, безотчетно отдающийся молодому душевному порыву и потому особенно обаятельный. Он уезжает из станицы, отвергнутый Марьяной, чуждый казачеству, но еще более далекий от прежней своей жизни. В рассказе по воле случая вместе сосуществуют два различных мира. Один мир - это мир центральной российской аристократии, которая оказалась далеко от своей жизни, своего родного дома. Другой мир - это казаки, местное население, для которых эта жизнь и есть самая настоящая реальная жизнь. Оленин - представитель петербургской аристократии представляет собой в рассказе "чистый дух". С материальной стороны, его не связывает буквально ничего. Вся его "материальная жизнь" осталась далеко и, находясь в армии, он может совершенно свободно предаваться мечтаниям, размышлениям о смысле жизни, о его месте в этой жизни и влюбляться в кого угодно по желанию его сердца.

Марьянка - простая девушка, казачка, которая живёт, там, где Оленин служит. Не смотря на то, что это простая девушка, она обладает очень высокой силой характера. Здесь вся её жизнь и очевидно она материально привязана к этой жизни. Не смотря на то, что её полюбил молодой офицер и которому она могла бы ответить взаимностью, его любовь очень резко, жёстко и достаточно хладнокровно отвергнута. Рассмотрим, эту ситуацию с точки зрения материи и сознания. Оленин представляет собой "свободный дух", находящийся на очень твёрдой материальной основе, но эта основа находится достаточно далеко. Марьянка - это дух вместе с материей одновременно. Её душа и нравственные запросы очень жёстко связаны между собой и не могут быть разрывны. Её материальная основа позволяет ей только жить в её обществе, но вне этого общества, она существовать не может. Оба общества, которые сталкиваются в данной повести обладают очень сильными традициями и общественными установками. Но общественные установки и традиции это объекты чисто материальные. Они обладают жёсткими, неживыми гранями и не могут быть изменены по воли людей. В Петербурге имеет большое значение, что "говорят о человеке". Казаки ведут очень вольную, но своеобразную жизнь, в которую человек со стороны проникнуть, стать её частью просто не может. Марьянка не может существовать в мире Оленина и Оленину довольно трудно выжить в среде, в которой живёт Марьянка. Если они полюбят друг друга, то для Марьянки такая любовь будет смертельной. Ответив Оленину, она должна будет оторваться от своего круга и вернуться обратно ей уже будет невозможно. Зная всё это и очень хорошо понимая ситуацию, Марьянка очень резко отказывает Оленину, тем самым спасая свою собственную жизнь.
Конфликт главного героя со своей средой носит совсем иной характер. Почти не показанная в повести, отвергнутая в самом ее начале, эта московская барская жизнь все время памятна Оленину и предъявляет на него свои права — то в соболезнующих письмах друзей, боящихся, как бы он не одичал в станице и не женился на казачке, то в пошлых советах приятеля Белецкого. В станице Оленин с каждым днем чувствовал себя "...более и более свободным и более человеком", но "не мог забыть себя и своего сложного, негармонического, уродливого прошедшего". Законы этого отрицаемого в "Казаках" мира точно определены Брошкой: "У вас фальчь, одна все фальчь". И Оленин, добавляет от себя автор, "слишком был согласен, что все было фальчь в том мире, в котором он жил и в который возвращался". Обличение этой фальши в письме Оленина к приятелю, в разговорах с Белецким проникнуто все той же пылкостью и непримиримостью молодого порыва.
В "Казаках" столкновение народной правды с господской ложью пронизывает все повествование. "Рабочий народ уж поднимается после долгой зимней ночи и идет на работы. А у господ еше вечер" — этот контраст, подмеченный автором в начале первой главы, потом подтверждается размышлениями лакея: "И чего переливают из пустого в порожнее?" — и проходит через всю повесть. В "Казаках" авторская точка зрения очень близка народному взгляду на вещи.
Суду простого народа подлежит в конце концов и Оленин. Он, правда, виноват лишь в том, что имел несчастье родиться и воспитываться в дворянской "цивилизованной" среде. Однако, с точки зренля создателя "Казаков", это не только несчастье, но и вина. Героем повести Оленин становится лишь потому, что решает оставить среду, сделавшуюся ему ненавистной.