Потом она стала директором «Всемирного клуба одесситов».

Да, но это произошло уже после разгона одесского отделения фонда «Відродження», на чем, в сущности, и кончилось наше благополучие. Уволили всех, кроме директора, который представлял фонд в Одессе.

Короче, к 1999 году все региональные отделения соросовского фонда были свернуты. Вопрос о выдаче денег на проекты решался только в Киеве. Генеральным директором этого киевского фонда был Евгений Константинович Быстрицкий, который я понятия не имел кто такой. Мне сказали, что он доктор философских наук. Ну и что толку? Ведь обращаться к нему с улицы совершенно бессмысленно.

А с самим Розановым у меня сохранялись лучезарные отношения. Перед ликвидацией одесского отделения фонда, в нем оставались какие-то бабки, которые Розанов толком не знал, куда девать. Их следовало списать под отчет. Тогда Розанов решил отпраздновать какой-то юбилей Академии Наук и Южного центра. Он тут же организовал серию ознакомительно-просветительских лекций. Для этого группа ведущих ученых должна была поехать с этими лекциями по региону. А потом устроить в Одессе заключительный пленум. Поскольку мы с ним сдружились, Розанов мне и говорит: «Не можете ли вы ко мне зайти?». Что ж, ходить не далеко, и он мне крайне симпатичен, я немедленно прибежал. Ту он мне и предлагает: «Не хотите ли вы поехать со мной в Николаев и прочесть лекцию? Мы берем еще двух астрономов». Я спросил: «О чем лекция?». «О чем хотите. Расскажите про свои замечательные раскопки». Одна такая лекция стоила двести гривен. По тем временам чрезвычайно прилично. При том, что тебя везут на «тойоте» и обязательная роскошная выставка в кабаке... По договоренности представителя фонда, мы должны были прочесть лекции в филиале Киево-Могилянской академии, а также в Славянском университете. Розанов набрал своих корешей и мы поехали. Для того чтобы попасть в ряды этой группы требовалось три обязательных условия: 1) надо быть доктором наук; 2) нравиться Розанову; 3) нравиться публике. С его точки зрения, я соответствовал всем трем условиям.

Мы сели в его персональную машину и приехали в Николаев. На пороге Могилянки была замечательная сцена встречи с первым проректором. Он сказал по-украински, что в стенах его университета говорят только по-украински или по-английски, в крайнем случае. На что Розанов немедленно и бойко защебетал по-английски. Многоречиво и почти скороговоркой. У проректора на лице сразу возник вопрос: «Чаво, чаво?». Похоже, он плохо понял, с кем имеет дело. Смягчая напряжение, я из вежливости завышивал по-украински. Проректор нас повел к себе в кабинет, показал по дороге какую-то выставку в фойе. Говорил по-украински очень хреново. Мы кивали головами: «Так, так, дуже цікаво». Потом завел к себе в кабинет, закрыл дверь и говорит с нескрываемым облегчением: «Все, кажется мы одни. Наконец-то можно поговорить по-русски»... В общем, мы прочли свои лекции. Больше нас никто не заставлял говорить по-украински, потому что слышать они этого не могли. Ведь никто не понимает. И сил никаких нет…

После всего Розанов сообщил, что надо списать еще некоторое количество денег. Не в Измаил же какой-нибудь ехать. Спросил, нет ли у меня чего-нибудь в Херсоне. Я сказал, что в этом городе у меня есть все. Немедленно позвонил Сереже, нам устроили аудитории в университете. Приняли нас со всеми делами. После этого все пошли в лучший херсонский кабак. Розанов заявил, что теперь по программе намечается пленарное заседание в одесском Доме ученых. Он пригласил своих друзей, докторов медицинских наук из Киева. Для комплектности им был нужен еще крутой гуманитарий, который может устроить сногсшибательное выступление. Розанов попросил кого-нибудь из другого города, я не годился для отчетности. Нужен такой, чтоб сходу, немедленно и завтра. И чтобы был весь атас. Это был ноябрь 1998 года.

Я задумался. И прямо в его кабинете говорю, что знаю такого гуманитария. Только он далеко, в Петербурге. Розанов отвечает: «Меня это не волнует». Я предупреждаю: «Но он дорогой, это профессор Лурье». Он говорит: «Двести баксов за лекцию. И перелет в оба конца». И просит меня тут же ему позвонить. Я набираю номер Левы. Он немедленно снимает трубку и говорит так, как будто мы только что расстались: «Ну, чего тебе, старик?». Я его спрашиваю: «Не хочешь ли ты прочесть лекцию?». Лева отвечает снисходительно: «Раз ты просишь...». Я говорю: «Двести баксов, и перелет оплачен». Он говорит: «О чем ты говоришь! Конечно же. Когда?». Розанов просит сообщить тему лекции. Лева мгновенно реагирует: «Подойдет: “Одесса и Санкт-Петербург – два европейских города в евразийском пространстве”?». По-моему, это первое, что пришло ему в голову. Розанов говорит: «Замечательно!».

Лева прилетел с некоторой похмелюжки. Готовился в машине, пока нас везли к Дому ученых. За две минуты до начала, когда я уже заводил его в зал, он вдруг меня спрашивает: «Слушай, старик, ты не помнишь точно, когда была основана Одесса?». Я ему сказал, когда она была основана, и добавил: «Не беспокойся, я буду рядом». Он немного неуверенно начал, а потом разошелся, заблистал, как всегда, и пошло хорошо. Публика была очень довольна – Левушка, все-таки, виртуоз. Потом нас повели пить. Розанов притащил своих киевских корешей-медиков. Один кардиолог, другой нарколог. Нарколог оказался руководителем группы, которая лечила Ельцина и все время выводила его из запоя. Группа почему-то была киевской. То ли она считалась сильнее, то ли еще что-то. Нарколог утверждал, что президент контактен примерно полтора часа в неделю.

Вся эта история имеет прямое отношение к сезону 2000 года, когда мы впервые сумели покопать на бульваре широкими площадями... Лева улетел. Поначалу он снобил, что меньше чем за тысячу долларов за лекцию вообще рот не открывает. Но вскоре мне, как своему другу, сознался, что ему никто еще не платил двести долларов за то, что он прочел первое, что ему придет в голову с перепою, а также оплатит перелет и пребывание. Короче, Лева был доволен. Потом он перезвонил и сказал, что находится передо мной в долгу, как честный человек. Сказал, что хотел бы меня вызвать таким же образом в Петербург. При Классической гимназии, в которой Лева работает, имеется античная библиотека, которой руководит профессор Гаврилов. Это очень гонористое антично-петербургское заведение. Они презирают Институт археологии за то, что те, примерно, древнегреческих слов не знают, а копать памятники берутся. Гимназисты учатся в этой библиотеке, изучая свои латынь и древнегреческий. У них там водятся бабки, которые им поставляют всевозможные меценаты из немецкой классической археологической школы. Между собой они разговаривают только на древнегреческом. А периодически и с окружающими. И Лева там свой. Он подъехал к этому Гаврилову и говорит: «У меня есть друг, который нашел античный город в Одессе». Тот отвечает: «Всякое говно из Одессы находит чушь какую-то». По латыни, разумеется. На что Лева возразил: «Нет, это мой друг. Настоящий ученый. Давайте он приедет и сделает здесь доклад». Гаврилов долго морщился, что из какой-то сомнительной Одессы. Обычно они приглашают лекторов только из Кембриджа и Оксфорда.

Короче говоря, Лева его уговорил. Звонит мне и говорит: «Ты напиши этому Гаврилову письмо». Тут уж он постарался: «Ты ведешь себя по понятиям, и я хочу вести себя по понятиям». И точно. Я написал ему это письмо, Гаврилов ответил, что оплатит мне дорогу и выступление. И я сделал этот доклад, причем пригласил на него весь античный сектор Института истории материальной культуры. Пришли все. Я прочел лекцию о нашем открытии, показал картинки. Там собралась, пожалуй, наиболее квалифицированная античная аудитория, которую можно себе представить на пространстве СНГ и даже Европы. При этом, они очень пристрастны, потому что всякую туфту не пропустят. Мне было очень интересно, что они скажут по поводу наших раскопок. Все прошло очень благосклонно. Многие меня даже поздравили с открытием, сказав, что я необычайно везуч.

После доклада Лева мне и говорит: «Я хочу тебя познакомить со своим приятелем. Его зовут Саша Кобак». Я спрашиваю: «На хер мне твой приятель?». Он отвечает: «На хер, не на хер, а Кобак замдиректора соровского фонда Санкт-Петербурга. Мало ли что». И я пошел к нему в гости. Лева перед этим Кобаку позвонил и сказал: «Дай ему бабки». Кобак отвечает: «Буду я всякому давать бабки». А тот говорит: «Постарайся». Я к нему пошел и мы поговорили. В результате Кобак сказал, что никогда не видел более очаровательного существа. Я ему сообщил то же самое. Мы немедленно подружились и договорились о проекте. Я пожаловался, что мне чрезвычайно затруднительно доставать бабки из фонда на Украине. На что Кобак пообещал поговорить с Быстрицким, своим липшим корешем.

И тут произошло совпадение. Я даже не могу тебе сказать, какое. Через пару дней я вернулся домой и, как всегда, сижу себе, ни о чем не думаю. Тут звонит Кобак и просит краеведческую информацию по архитектору Бернардацци. Говорит: «Я хочу все знать про архитектора Бернардацци». У него был какой-то архитектурный проект. Я позвонил Луше, достал все сведения о Бернардацци, потом позвонил Губарю, отсканировал все эти материалы и переслал Кобаку. Ничего не имея в виду. Причем, очень оперативно. Он, по видимому, не ожидал такой реакции и был мне признателен за услугу и внимание.

А в это самое время мне звонит человек, которого зовут Миша Рашковецкий. Я с ним не был знаком. Это директор художественного фонда, который тоже как-то касался фонда «Відродження». Он мне сообщил, что ему мой телефон дал Губарь... Я по делу рассказываю? Это все подстилающие истории наших раскопок... И что вышла книга Патриции Херлихи «История Одессы» на украинском языке. Эту книгу нужно представить публике прямо в горниле соровского фонда в Киеве, с корреспондентами, при участии научной общественности. «Не могу ли я поучаствовать?» – спрашивает он. Мне польстило такое внимание к моей персоне, но я не мню себя таким уж безумным специалистом в истории Одессы. Тем более что толком эту книгу не читал. И вообще, почему я? Пускай Губарь едет и ее представляет. Он сказал, что не в этом дело. Во-первых, неплохо то обстоятельство, что я доктор наук. Во-вторых, там все очень проукраински настроены и книгу придется защищать с точки зрения одесской культуры. Я ответил, что это вполне по мне. Ехать надо было через несколько дней. Рашковецкий был согласен на любые мои условия. Я удивился: «Как, даже СВ?». Он говорит: «Да, мы все оплатим». Я тогда первый раз в жизни проехался в СВ. Так бы удавился от скупости.

Различий нет?

Это обыкновенное купе, но на двоих. Умывальничек есть. Можно спокойно мочиться в умывальник и не бегать через коридор. Сортир такой же, общий. Все остальное такое же, но мягче. Билет стоит в два раза дороже, чем купейный... Рашковецкий подарил мне книгу Патриции Херлихи, чтобы ее защищать. Я прочел ее в поезде и приготовился к бою.