Прометей, или Вектор Эрнста Генри

Я связал Генри с первым поколением агентов Коминтерна и аналитиков Разведупра. В самом начале 1920х комплектация кадров для такой работы как правило была руках Троцкого и его людей в Наркомате обороны и структурах Коминтерна. Какую позицию Ростовский и первое поколение военных аналитиков заняли в межпартийной борьбе 20х-30х годов мне неизвестно. Официальной позиции и быть не могло из-за их положения. Но опосредствованно, в преломлении к вопросам международного положения СССР, можно предположить, что свойственное троцкизму представление о невозможности построения социализма в одной стране как-то воздействовало на мышление этой группы. Они могли сомневаться в способности СССР выстоять в условиях империалистического окружения, могли искать выход в прагматических союзах, то с Германией, то с США. Большинство этих людей погибло в сталинских чистках. Но что-то спасло Ростовского даже после того, как был арестован и расстрелян военный атташе В. К Путна, с которым Генри работал в Берлине и Лондоне. 33 Путна входил в германофильский круг Тухачевского и служил каналом связи между генштабом Красной Армии и рейхсверовскими генералами Сектом и Гаммерштейном.

Сначала были надежды на США. В первые годы Советской власти тамошняя либеральная прослойка с определенной симпатией смотрела на СССР. Изоляционизм США и высокий уровень промышленности и технологий казалось сулили взаимовыгодное экономическое сотрудничество. Аналитики Коминтерна надеялись получать от США технику и технологии, предлагали отдать взамен месторождения и целые территории в концессии – Камчатка, Чукотка … Арманд Хаммер казался только первооткрывателем этого международного аспекта НЭПа. Но США так и не признали Советскую Россию. И голоса либералов тонули в реве антибольшевистской истерии и «охоте за ведьмами», начиная с «Красного психоза» (the Red Scare) 1918 – 1921 годов.

Аналитики советовали устроить революцию в Германии с поддержкой РККА (1922). Тогда Германия стала бы промышленным локомотивом, а Советская Россия – сырьевым дополнением и, вместе с кемалистской Турцией, плацдармом для движения революционных сил против британских и французских интересов в Южной Азии и на Ближнем Востоке. Но Вильсон, англичане и французы проложили между Россией и Германией реакционное польское государство и другие лимитрофы из кусков Австро-венгерской империи. Попытка Красной Армии открыть коридор в Германию окончилась «чудом на Висле», а агентура Коминтерна и несколько десятков тысяч красных рабочих и солдат в самой Германии не могли пробить редуты «гражданского общества» и прусского офицерства.

Тем не менее, опыт экономического и технологического сотрудничества с США в 1920-е годы давал основания для оптимизма, несмотря на отсутствие дипломатических отношений. В 30 годы сотрудничество с США усилилось при Рузвельте. Еще более многообещающими были экономические и технологические связи с Веймарской Германией, политическая дружба и военное сотрудничество РККА и Рейхсвера. Казалось, что еще несколько мирных пятилеток, и с такими источниками ноу-хау, как США и Германия, с их перепроизводством инженеров и техников, готовых принять участие в индустриализации СССР, –страна сможет преодолеть отсталость и выйти на путь опережающего развития. Но к власти приходит Гитлер, и начинает сбываться предупреждение Сталина (1929), что у СССР будет только десять лет относительно мирного развития, чтобы подготовится к смертному бою. Внутриполитическая борьба в СССР обострилась.

В сталинских процессах было наверчено много упрощений и просто небылиц, но группировки внутри бюрократии не могли не искать разных решений перед лицом надвигавшейся угрозы. Сталин и Гитлер играли друг с другом и готовились к бою, неизбежность которого они оба понимали. А что если избавиться от Гитлера и от Сталина и восстановить отношения 1920х годов между Германией и СССР? Упрощенно: Вермахт убирает Гитлера, РККА – Сталина. Военные режимы Германии и СССР дружат против Франции, Англии и лимитрофов. Конечно, Генри не мог принимать прямого участия в заговоре Тухачевского, если такой заговор был вообще. Но что такие веяния, такие настроения существовали, вряд ли можно сомневаться. Существует слишком много свидетельств этого. Генри и другие аналитики Разведупра могли в неявной форме направлять мышление военного руководства в этом направлении. А как аналитики Коминтерна, Генри и его коллеги влияли на мышление людей вроде Бухарина, который одновременно надеялся на Тухачевского и боялся его как потенциального «наполеончика». О формальном заговоре не говорю, потому что не знаю. Но куда удивительнее, если бы таких настроений, мышления и даже каких-то действий в этом направлении не было. Взять хотя бы открытое письмо Эренбургу.

Здесь Генри рисует Сталина как виновника прихода к власти Гитлера и как человека, обезглавившего и разоружившего Красную Армию накануне войны. В его изображении, Сталин – это лишь «хитрый» и «ограниченный» интриган, авантюрист, безрассудный игрок, движимый исключительно «невероятным самомнением и сладострастной похотью к личной власти за счет идеи». Но разве в таком случае не было долгом каждого честного коммуниста и советского патриота, к которым несомненно Генри относил и себя, разве не было самым первым долгом советских маршалов и партийных вождей устранить такого человека, как Сталин любыми возможными средствами и спасти СССР от верной гибели в наступающей войне?! Вот почему антисталинский заговор должен был существовать по антисталинской логике самого Генри. Да он и не пишет, что его не было! А если его все-таки не было, вот тогда можно действительно говорить о неразрешимой загадке. По крайней мере, для пишущего эти строки.

За дело или за мысли и неосторожные слова маршалов расстреляли, а за ними и многих других, среди них вероятно и товарищей Генри. Кто выжил, возненавидели Сталина, но затихли на 6 – 7 лет.

Потом, между Тегераном и Ялтой, возникает «план Гопкинса»: дружба США и СССР, где США – промышленный лидер, а СССР – рынок сбыта и источник сырья. Информацию о существовании такого «элитного плана» я получил от американских членов бурцев.ру, чьи источники мне неизвестны. По этой информации, Генри налаживает личную связь с либеральными рузвельтовцами, часто приезжавшими в Англию – Элеонорой, Гопкинсом, Генри Уоллесом, Моргентау...или их людьми. У такого рода планов, как в браке, не может быть одного автора. Поэтому предполагаемый план союза США и СССР я назову планом Гопкинса – Генри. Позиция Рузвельта была неясна, и он скоро умер. К тому времени антисоветская партия в Вашингтоне сумела вытеснить либеральное окружение Рузвельта первых лет войны. Достаточно вспомнить появление в Пентагоне и Белом доме Джона Маклоя – автора проекта концлагерей для американцев японского происхождения и покровителя нацистских преступников на посту Верховного комиссара в Германии. План Гопкинса – Генри был обречен и по более фундаментальным причинам классового характера. Сталин и Черчилль (и Даллес), как когда-то Сталин и Гитлер, понимали Ялту– то есть настоящее и будущее мироустройство как борьбу двух мировых систем. Так оно и было на самом деле. Этого Сталину Генри, видимо, тоже не мог простить. И с точки зрения дальних интересов советской бюрократии такое понимание мировой ситуации было тупиком. Международная баррикада классовой борьбы, которую советская бюрократия унаследовала от Октября, и которая делала легитимной ее власть – не позволяла номенклатуре поставить себя на единственно надежный фундамент класса. В СССР могло быть и бывало всякое. Но господствующего класса частных собственников в нем не было и быть не могло. Чтобы он появился, нужно было разрушить СССР. А чтобы разрушить СССР, сначала надо было разрушить Баррикаду и на ее место поставить «мирное сосуществование».

В письме Эренбургу, интересном и по психологическим приемам Генри как идеологического вербовщика, есть маленькая, но ценная деталь. Он сравнивает Сталина с Острогом – циничным диктатором-демагогом из фантастической повести Герберта Уэллса «Когда спящий проснется». Повесть была написана в 1935, одновременно с «Преданной революцией» и «Гитлер над Россией». Сам Уэллс вряд ли согласился бы с таким сравнением. Он упрекал Сталина в демократизме, но не буржуазном, а плебейском. В его уме сталинский догматизм в отношении первичности классовой борьбы, ведущей роли пролетариата и недоверие по отношению к спецам были отступничеством от элитарной концепции партийного авангарда у Ленина. Социализм Уэллса был социализмом английского среднего класса, проникнутого фабианской верой в решающую роль социального просветительства и реформизма. Мир будет спасен не «мировой революцией» пролетариата, а «открытым заговором» (open conspiracy) «техников» – образованных, «компетентных», умных и энергичных людей доброй воли всех национальностей, способных использовать достижения буржуазной цивилизации для радикального реформирования человеческого общества. Средством для этого будет диктатура «компетентного» меньшинства. К демократии Уэллс относился с большим подозрением, видел немало ценного в фашизме и даже одно время сблизился с лидером английского нацизма Мосли. Поэтому иногда Уэллса называют либеральным фашистом. Идеи такого рода носились в воздухе в межвоенный период, отражая возрастающее значение бюрократии и специалистов в эпоху позднего капитализма. И они были созвучны настроениям в советской номенклатуре, все более осознававшей свое особое положение в огромной, преимущественно крестьянской стране, которое оно не собиралось отдавать рабочему классу. Да и класс этот еще предстояло создать. Но когда в 1934 Уэллс встретился со Сталиным после своей поездки к Рузвельту и предложил ему идею конвергенции рузвельтовского вектора капитализма с индустриальным социализмом в СССР, Сталин вежливо, но твердо отверг ее как утопическую и выразил убеждение, основанное на опыте СССР, что «техники» не могут заменить рабочий класс в борьбе за социализм.

· Разве много найдется людей из технической интеллигенции, которые решатся порвать с буржуазным миром и взяться за реконструкцию общества? Как, по-Вашему, много ли есть таких людей, скажем, в Англии, во Франции? Нет, мало имеется охотников порвать со своими хозяевами и начать реконструкцию мира!

Впоследствии Уэллс признал, что по сравнению со сталинскими его доводы были легковесны.

Название недавно опубликованного философско-публицистического романа Генри «Прометей», видимо, имеет отношение к школе мысли Уэллса и политическому авангардизму в целом. Социализм растет не снизу спонтанным делом и чувством масс, а приносится им прометеевским авангардом как дар. Прометей – бог атеистической интеллигенции и романтизированное представление бюрократии о самой себе. Кроме этого, семантика «Прометея» у Генри видимо включала еще один политический смысл актуальный и для Уэллса.

Представление о центральной роли аристократии ума и духа в решении проблем человечества логично сочеталось у него с идеей «мирового правительства». Национализм и особенно «национальная ограниченность правительств» – это главный источник войн по Уэллсу, поэтому единственный путь к вечному миру лежит через объединение человечества, а, значит, и добровольный отказ от национального суверенитета в пользу международных органов власти и управления, таких как Лига Наций. Эти две основные мысли Уэллса и ряда его современников – очевидные предтечи современных представлений о «правильной глобализации» и «революции среднего класса», которые в разных обличиях и изводах сегодня так популярны среди интернационала «новых левых», от Хардта и Негри до Бориса Кагарлицкого и Александра Тарасова. Неоконсерватизм тоже потомок этой идеологической традиции на ее правом фланге. Но борьба с национализмом (русским) и федерализм лежали в основе и таких движений, как «Лига Прометея» и «Интермариум». По преданию Прометей прикован в горах Кавказа, а Кавказ – колыбель человечества и цивилизаций, а также земля свободы – там живут свободолюбивые племена. Но освободиться от русского владычества они могут, только объединившись и создав восточно-европейскую (кон) федерацию. Благодаря этим ассоциациям антисоветское подполье выбрало для себя название Прометейской лиги.

Как и Троцкий в изгнании, Генри видимо сочувствовал такого рода идеям, особенно, если они подавались под левым соусом. В Лондоне существовало проатлантическое, либеральное отделение Лиги и можно предположить, что у Генри были контакты с этой средой. В его второй книге «Гитлер над Россией» он в деталях освещает отношения между польской и украинской секциями Лиги. Но по непонятным причинам он называет ее Северо-восточной европейской фашистской лигой. Скорее всего, его отношение к прометейцам было непростым, дифференцированным. В таком случае понятно его нежелание смешивать под одним названием пронацистские элементы Лиги с более умеренными, ориентирующимися на атлантизм и даже занимающими левую позу, как, например, грузинские меньшевики. Как работник Коминтерна первого призыва Генри мог симпатизировать левым националистам и опасаться мнимого или действительного усиления великодержавного шовинизма в Советской России.

Хотя почти ничего конкретного не известно о связях Генри в Англии, можно с уверенностью сказать, что он хорошо знал Уэллса. Известно, например, что в 1943 Уэллс обратился к Генри, которого он знал под именем Ростовского, с просьбой организовать публикацию его «Декларации прав человека» в СССР. Известно также, что посол Майский, курировавший работу Генри над посольским журналом, регулярно встречался с Уэллсом для «обмена новостями», то есть Уэллс служил неформальным двухсторонним каналом связи с какими-то политическими кругами. А связи у Уэллса в западных, особенно англосаксонских, элитах были редкие по широте и глубине. Причем они захватывали и правые, консервативные круги.

Конспирологи школы Ларуша называют Уэллса одним из основателей «Круглого стола». Но это неверно. На протяжении ряда лет перед началом Первой мировой войны, особенно между 1902 и 1907, Уэллс был членом узкого кружка влиятельных людей под названием «Клуб эффективников» (The Co-efficients), где тон задавала группа молодых империалистов из Южно-африканской администрации, которые позднее основали общество «Круглого стола» и одноименный журнал. В отличие от Уэллса, это были в основном аристократы, способные влиять на политику посредством своих элитных связей. Возможно, что вера Уэллса в круг избранных, способных изменить мир, восходит к тому времени. В кружке обсуждались перспективы Британской Империи, и большинство склонялось к тому, что спасти ее может только «имперская федерация» англосаксонских, или, как Уэллс предпочитал говорить, – англоязычных народов.

Среди постоянных членов этого обеденного кружка – были империалисты Леопольд Эмери, основатель геополитики Хэлфолд Макиндер, влиятельный редактор консервативного «Нэйшнл Ревью» Лео Максе и лорд Милнер, либеральный политик Р. Б. Холдейн, а также лидеры английского социализма супруги Веббс, философ Бертранд Расселл и сам Уэллс. Таким образом, в 1920-30х Уэллс имел давнее знакомство с более «умеренной» группой Круглого стола, в которую входили основатель Чэтхем хауза Лайонел Куртис, Леопольд Эмери, лорды Милнер, Лотиан, Бранд и Астор. В отличие от «анти-большевистской» фракции Д'Абернона, генерала Яна Смутса, Джона Саймона и Х. А. Фишера, эта группировка империалистов стремилась оторвать Британию от Европы для создания «атлантического блока» с США и доминионами. Эта была цель, которую разделял с ними Уэллс, с большой надеждой писавший о «Стипендии Родса» как средстве подготовки политической и интеллектуальной элиты атлантизма – англосаксонского варианта «открытого заговора». Лондонский Чэтхем хауз и нью-йоркский Совет по международным отношениям, в те годы контролировавшийся банковской группой Дж. П. Моргана, служили органами публичной пропаганды, аналитики и лоббирования атлантизма. В Европейских делах эта «трехблоковая» группа «Круглого стола» формировала политику «умиротворения» Гитлера. 34 Они стремились усилить Германию по отношению к Франции и СССР как противовес первой и «буфер» против последнего. Такая «трехблоковая система» по их мнению удерживала бы Германию от войны. Это был бы своего рода новый «баланс сил» в Европе, развязывавший руки англосаксам для построения своей «мировой федерации». По их мнению для этого требовалось, чтобы Германия имела общую границу с Советским Союзом. Отсюда – сдача Гитлеру Австрии, Чехословакии и «Польского корридора».

Но ведь общая граница с Германией была также мечтой Коминтерна Ленина и Троцкого, и, как я утверждал выше, антисталинского вектора в Красной Армии и партии в 1930х. А устранение Гитлера и Сталина еще больше способствовало бы «балансу сил» и миру в Европе. Получается, что в середине 1930х у политиков «Круглого стола» группы Милнера – Лотиана и кругом Тухачевского – Бухарина – Радека, а возможно и Троцкого, совпадали геополитические интересы, пусть и по очень разным причинам. И Уэллс мог служить каналом связи между ними, не обязательно подозревая об этом. Впрочем вряд ли совсем не подозревая. Ведь он был сознательным связным «открытого заговора» интернационалистов мирового объединения. Более того, начиная с 1930 до конца его жизни, гражданской женой, секретарем и советчиком Уэллса была таинственная Мора Будберг, она же Закревская-Бенкендорф. После расстрела ее первого мужа Бенкендорфа большевиками, Мора стала любовницей дипломата-разведчика Брюса Локкарта и сохранила близкие отношения с ним до конца жизни. С другой стороны, она была гражданской женой Максима Горького. Она свободно передвигалась между Москвой и Западной Европой, ее любили и принимали в элитных кругах Лондона. Словом, Мора Будберг была агентом влияния и «курьером»–связной между политическими и спецслужбистскими кругами Москвы и Лондона. Со слов своего друга, Драбкин пишет, что псевдоним «Эрнст Генри» Ростовскому придумала «бывший личный секретарь» Уэллса левая писательница Амабел Уильямс-Эллис [Lady Mary Annabel Nassau ('Amabel') Williams-Ellis (nee Strachey), 1894-1984]. Но Амабел никогда не была секретарем Уэллса и непонятно, почему Генри упомянул вообще в этой связи его имя. Нигде больше в очерке Драбкина об Уэллсе не говорится, и кроме «кэмбриджской пятерки» и Амабел мы не узнаем ни одного имени из обширных знакомств Генри в Англии. Случайность? Вряд ли. Не исключено, что этот пожизненный конспиратор, относившийся даже к своей биографии как к активке, сообщил Драбкину только половину правды. У Генри могли быть серьезные основания не распространяться о своих связях в Англии. Будберг умерла только в 1974 году в Лондоне, а Генри начал восстанавливать свои каналы межэлитных коммуникаций уже в 1960х, когда его покровители в Генштабе и ЦК вывели его из тени. Скорее всего не Амабел, а Мора Будберг и сам Уэллс обсуждали с ним деликатные вопросы публикации его двух книг.

Цепочка Ростовский (Майский) – Будберг – Уэллс 35 выводила советскую разведку и на элитные круги вокруг У. Черчилля. Уэллс был членом «Другого клуба» с 1911 года, когда его основали Черчилль и Фредерик Смит, граф Беркинхед. Обеды давались каждые две недели, и Уэллс передавал Море содержание бесед. В свою очередь, как показывают дневники Локкарта, Мора регулярно встречалась с ним и передавала последние новости из жизни Уэллса.

Цепочка Ростовский (Майский) – Будберг – Локкарт могла функционировать как канал связи или информационной игры между спецслужбами и внешнеполитическим руководством обеих стран. К этому надо добавить, что Мора подружилась с Гаем Берджесом, с которым Ростовский был знаком с 1933 или 34 года. Когда началось это знакомство, мне неизвестно, но можно предположить, что Берджес получил работу в БиБиСи не без помощи Локкарта, который с началом войны стал во главе Службы военной пропаганды, включавшей БиБиСи. 36

Опытный разведчик, Локкарт был чистопородный шотландец как Фриц Маклин. Они хорошо знали друг друга по Южному Департаменту Уайтхолла. От Локкарта мы знаем, что именно Маклин выступил с предложением бомбардировки Баку и Грозного в 1939. Локкарт был «выдвиженцем» лорда Милнера, который встречался с ним в январе 1917 в Петрограде и заступился за Локкарта, когда того отозвали в Лондон за его компрометирующую связь с Будберг, считавшейся то шпионкой немцев, то большевиков, то и тех и других. В Лондоне Милнер представил Локкарта Ллойд Джорджу и инструктировал его перед вторым назначением послом в Петербурге. Вскоре последовала известная история с «заговором Локкарта», за которым стоял Сидней Рейли (Григорий Розенблюм), тоже, видимо, хороший знакомый Будберг. Локкарта обменяли, и Милнер, умерший в 1925, передал его своим воспитанникам из т. н. «детского сада Милнера»–круга молодых британцев, работавших под его началом в Южной Африке, где Милнер служил Верховным комиссаром в 1902-10 гг. В первой половине 1930-х Локкарт, работавший в Форин офисе, был лично близок к Сэму Хоару (Samuel Hoare)–одному из ведущих сторонников политики «умиротворения». Хоар был другом лорда Лотиана из «детского сада Милнера», входил в «миротворческую» группу «Круглого стола» и получил печальную известность из-за «пакта Хоара – Лаваля» (1935), который «умиротворял» Муссолини за счет территории Эфиопии. В то время Хоар был главой Форин офиса, и Чемберлен был вынужден принять его отставку под давлением международных протестов. Но уже в следующем году Хоар получает пост первого лорда Адмиралтейства (1936), а затем государственного секретаря.

Если поместить две книги Генри о Гитлере в этот контекст, то их можно рассматривать как своего рода «активные мероприятия», отдаленно напоминающие активки А. Сурикова 1994 года, которые он создавал для Брейтвейта в лондонском Кингс-колледже. Адресат этих книг – не просто английское общество и политики, левые и «прогрессивные» круги Запада, а конкретно та элитная группировка Круглого стола, которая управляла внешней политикой Британии и имела серьезное влияние на Белый дом через такие теневые фигуры как сэр Вайзман – бывший глава Интеллидженс сервис в США, один из архитекторов Версальского мира «полковник» Эдвард Хауз и «англофильский» костяк Совета по международным отношениям. Генри, конечно, лукаво сообщал в предисловии к первой книге, что она не была "инспирирована" ни в каких кругах и не была связана с какими-либо "официальными" или "неофициальными" кругами ни в одной стране. Тем самым намекая, на противоположное. Ведь только посвященные знали, что Генри был советским агентом, и к этим посвященным относились адресаты его книг. Можно предположить, что для них смысл этих книг был несколько иным, чем для общей публики. Во второй книге Генри прямо говорит, что он пишет прежде всего для Британии, которая «держит в своих руках ключ к окончательному решению» в том случае, если Россия станет «ближайшим противником» Гитлера. Это какой-то намеренно туманный намек для посвященных, который не становится яснее от невыполненного обещания написать третью книгу под названием «Гитлер и Британия». Тем не менее, нетрудно понять центральный «мессидж» Генри внешнеполитической элите Британии. Готовится вторая мировая война. Ошибаются те, кто надеется «локализовать» назревающий конфликт в районе Восточной Европы. Эта война «не оставит нетронутой ни одну страну, как бы “изолирована” она ни была». Война будет иметь все-европейский характер апокалиптической битвы между «Европейской фашистской армией» и «Европейской социалистической и демократической армией». И, наконец, главное: в случае нападения Гитлера на СССР война закончится пролетарской революцией в Германии. И на этот раз революция будет «непобедима». Таким образом, Генри предупреждает консервативные британские элиты, надеющиеся уничтожить СССР руками Гитлера, что результат будет прямо противоположным, и что они не смогут отсидеться за Ламаншем. Труднее понять, каких решений ждали от британских кругов Генри и стоявшие за ним военные и коминтерновские круги.

В любом случае, через год начался Террор, в котором погибли военная, коминтерновская и партийная составляющие антисталинского вектора. Стал очевиден и блеф Ростовского насчет неуловимых пролетарских «пятерок», якобы покрывших своей сетью всю Германию. Коммунистическое крыло немецкого рабочего класса к тому времени было уничтожено. И как показала история, из всех классов и прослоек Германии только рабочий класс оставался до конца лояльным нацистскому режиму. Бунтовали генералы Вермахта, пытался торговаться с союзниками Гиммлер, но немецкие рабочие продолжали стоять у станков, нередко под открытым небом и бомбежками, до самой капитуляции. Никогда больше Генри не заикнется о роли рабочего класса. В начале 60х на поверхность вынырнул не коминтерновский трибун революционного пролетариата, а борец со «сталинизмом» на стороне «здоровых сил в партии». И обращался теперь Генри исключительно к «интеллигенции» и «молодежи».

Но какое отношение все это имеет к Фарвесту? Историческое отношение. Фарвест не появился на пустом месте. Это продукт длительной эволюции силовой бюрократии, у которой была своя идеологическая фаза. И я предполагаю, что, начиная с 1960х Генри стал одним из идеологов советского Генштаба и ВПК, создавший определенное идеологическое прикрытие для перехода их верхушки в лагерь реставрации капитализма и разгрома СССР.

Политические взгляды Генри вполне ясно отразились уже в первых документах его карьеры «диссидента». По словам Сахарова Генри так рассказывал ему о себе. Курсив везде мой.

· В начале 30-х годов он находился на подпольной (насколько я мог понять) работе в Германии, был, попросту говоря, агентом Коминтерна. Вблизи наблюдал все безумие политики Коминтерна (т. е. Сталина), рассматривавшего явный фашизм Гитлера как меньшее зло по сравнению с социал-демократическими партиями с их плюрализмом и популярностью, угрожавшими коммунистическому догматизму и единству и монопольному влиянию в рабочем классе. Сталин уже тогда считал, что с Гитлером можно поделить сферы влияния, а при необходимости – уничтожить; а либеральный центр – это что-то неуправляемое и опасное. Эта политика и была одной из причин, способствовавших победе Гитлера в 1933 году.

Здесь ясно видно, что Генри отвергает сталинизм с либерально-буржуазных позиций. Он даже говорит языком советской антикоммунистической интеллигенции. Ему не по душе «догматизм и единство» коммунистов. Ему куда больше импонирует «плюрализм» германской социал-демократии, который, однако, не помешал ее вождям расправиться с Розой Люксембург и Карлом Либкнехтом и расчистить дорогу сначала консерваторам, а затем нацистам. «Либеральный центр» – вот политический идеал Генри 60х годов. Впрочем, скажу осторожнее: если верить, что сказанное и написанное Генри действительно выражали его убеждения.

Интересно сравнить позицию Генри со взглядами другого военного диссидента, но без кавычек, – генерала Петра Григоренко. В своих воспоминаниях «В подполье можно встретить только крыс» Григоренко так описывает знакомство с Ростовским. Курсив везде мой.

· Почти столь же шапочно, как и с Белинковыми, познакомился я с Эрнстом Генри (Рождественским) – известным советским публицистом, считающимся чуть ли не таким же левым, как Рой Медведев. Э.Генри даже выступил в «самиздате», в том числе в соавторстве с Р.Медведевым. Вскоре после возвращения из Крыма, то есть ранней осенью 1966 года я застал у Алексея Евграфовича человека в черном плащ-пальто. Алексей познакомил нас. Неожиданно меня ожег злобный взгляд. Я пристально взглянул на нового знакомца. Но нет, человека этого я не знаю. Откуда же такая злоба? Интуитивная взаимная антипатия? Я ведь тоже, когда знакомился, руку давал с крайней неохотой, а прикосновение было определенно неприятное.

Григоренко неправильно дает фамилию Генри (Рождественский вместо Ростовский), но в остальном память ему, видимо, не изменяет. Откуда этот «злобный взгляд» Генри, «интуитивная взаимная антипатия»? Григоренко не знал Ростовского. Но это не значит, что Ростовский не знал Григоренко... По той же причине Григоренко недоумевает, почему Генри старался скомпрометировать молодого диссидента Александра Гинзбурга, пытался отговорить других от контактов с ним. Объясняется это видимо тем, что Генри знал о Гинзбурге то, чего не знали и не могли знать другие диссиденты. Гинзбург был кадровым сотрудником Народно-трудового союза. Но Генри не мог сказать об этом, не выдав своих связей с госбезопасностью. Между тем номенклатурные враги Генри и «здоровых сил» вполне могли использовать факт принадлежности к кругу Гинзбурга против самого Генри и его подопечных диссидентов вроде Сахарова и провалить его операцию по внедрению в эту среду.

Так вот, Генри, конечно, знал, что Григоренко был военным ученым и в течение ряда лет сотрудничал с академиком Колмогоровым, чью подпись под «Письмом 25-ти» Генри так хотелось заполучить. В Академии им. Фрунзе Григоренко руководил кафедрой военной кибернетики. Колмогоров был основателем советской кибернетики, которая из-за сопротивления партийной верхушки могла развиваться только под крылом Генштаба. Первое поколение советских кибернетиков практически все состояло из военных. Григоренко так описывает свой путь в кибернетику.

· Ещё в 1953-ем году я впервые услышал о работах Винера по исследованию операций в вооружённых силах. И хотя кибернетика была объявлена «буржуазной лженаукой», я направил часть сил НИО на изучение всего, связанного с этой «лженаукой». Было создано переводческое бюро, получившее указание прежде всего реферировать работы по кибернетике и исследованию операций. Лично я установил связь с академиками Акселем Ивановичем Берг и Колмогоровым. Стал набираться конкретных знаний. Помогало нам и главное разведывательное управление генерального штаба. В общем, НИО взял это направление и вел его, постепенно накопляя все больше данных, пока не подвёл дело к созданию в 1959-ом году кафедры военной кибернетики. (курсив мой – А. Б.)

Итак, Григоренко имел связь с каким-то управлением ГРУ, возможно по научно-технической разведке. Вспомним и такую деталь. Колмогоров отказывает Сахарову в просьбе подписать письмо, составленное Генри, но через некоторое время подписывает сходное «от другой группы». Не указывает ли это на существование каких-то групп внутри Генштаба, каждая из которых столбила свой участок в «антисталинизме»? Но в отличие от Генри, Григоренко был настоящим диссидентом, причем диссидентом-коммунистом. Имел ли он союзников в Академии и Генштабе, я не знаю. Но послушаем Григоренко. Вот несколько цитат. Курсив везде мой.

· «Я сталинец», - пишет о себе П.Григоренко периода до 1953 года.

· По наблюдениям П.Григоренко, отношение людей к И. Сталину было положительным. «Я знал только то, что видел собственными глазами и слышал от окружающих. А слышал я даже в собственном доме, то есть от рабочих, мелких служащих, пенсионеров и их семей только хорошее». И совсем иначе выглядело в глазах людей послесталинское руководств о. «...У всех были недовольства, - отмечает П.Григоренко, - все рассказывали о фактах бесхозяйственности, беззакония, бюрократизма, глупости».

· Свою речь, произнесенную на партконференции Ленинского района Москвы в защиту И.Сталина, П. Григоренко назовет позднее своей «первой правозащитной речью».

· Противник скоропалительного решения XX съезда, Петр Григоренко характеризует связанную с ним политику КПСС, как «произвол, творимый КПСС после XX съезда», или как «крысиную напасть».

Прежде всего бросается в глаза то, что в своей оценке Сталина Григоренко основывается на авторитете «рабочих, мелких служащих, пенсионеров и их семей», а не сливок советской интеллигенции, «молодежи» и иностранных товарищей. Демократизм Григоренко – это тот самый плебейский демократизм, за который Уэллс осуждал плебейского диктатора Сталина. Но Григоренко – не «сталинист», он был им только до 1953 года. Во-первых, потому что нельзя быть сталинистом без Сталина в Кремле. Никаких «сталинистов», которыми Генри дурил головы диссидентам в 1966, в советском руководстве к тому времени давно уже не было и быть не могло. Последние, настоящие сталинисты – Молотов, Ворошилов, Каганович были изгнаны еще в 1958, причем с помощью Шелепина, которого номенклатурные конкуренты потом представляли «сталинистом» в отсутствии таковых в природе. «Сталинизм» после Сталина – это номенклатурный миф, легенда, которую партбюрократия использовала для многочисленных идеологических прикрытий и метаморфоз на пути к своей трансформации в полноценный класс.

Во-вторых, коммунистическим идеалом Григоренко была не единоличная диктатура, пусть даже плебейского диктатора, а советская демократия трудящихся.

«Рабочий - идеал, носитель самой высокой морали, - считает П. Григоренко. - Кулак - зверь, злодей, уголовник. Капиталист - кровопийца, кровосос, эксплуататор, тунеядец. Коммунистическая партия - единственный творец и носитель новой морали, единственной общечеловеческой правды. И хотя я видел в жизни немало отклонений от этих правил, в душе жило убеждение, что это случайности, а в идеале именно так».

Невозможно представить себе Генри, говорящим такие слова. Не только в 1966, но и в 1926. Для крестьянского сына Григоренко коммунизм был нечто совсем другое, чем для сына фабриканта Хентова с увлекательной и комфортной жизнью в либеральной Англии.

Григоренко по-своему осознал ту опасность, о которой предупреждал Троцкий. Осуждением сталинизма бюрократия прокладывала себе дорогу к контрреволюционному перевороту. Он уже висел в воздухе фактами «бесхозяйственности, беззакония, бюрократизма, глупости». Сталин имел право на защиту. Но он был лишен этого права, потому что защитить его могли только те классы, включая крестьянство, которым бюрократия и примыкающие к ней привилегированные группы, вроде элитной интеллигенции и молодежи, не могли позволить говорить. И до сих пор не позволяют...

За взаимной антипатией Генри и Григоренко скрывался антагонизм между бюрократическим и народным социализмом.

Но тогда почему Генри критиковал Сахарова, когда тот призывал к «конвергенции» капитализма и социализма точь в точь как когда-то Уэллс во время встречи со Сталиным?

В работе «Размышления о прогрессе», которую Генри предложил написать Сахарову, тот особенно напирал на «очень важный тезис о сближении социалистической и капиталистической систем, сопровождающемся демократизацией, демилитаризацией, социальным и научно-техническим прогрессом как единственной альтернативе гибели человечества».

«Против разговоров о сближении выступил журналист Э. Генри. (Его точка зрения была достаточно распространенной в те годы.) Э. Генри считал, что идея конвергенции отпугивала от Сахарова многих прогрессивно мыслящих людей, т.к. зачеркивала 50-летнюю историю страны и вела к отказу от идей Ленина. Конвергенция по Сахарову могла быть расценена как капитуляция перед капитализмом. По мнению Э. Генри, для выхода из кризиса необходимо было решить внутренние проблемы страны, чтобы “сделать коммунизм демократическим” и, следовательно, “нравственно привлекательным”. Это подтолкнуло бы человечество к вступлению на путь коммунистического развития». 37