А. Н. Радищев как представитель русской просветительской мысли конца 18 в.

Высшим достижением русской просветительской мысли XVIII в. явилось творчество Александра Николаевича Радищева (1749—1802 гг.), первого русского революционного мыслителя.

В напечатанном в 1790 г. «Путешествии из Петербурга в Москву», в оде «Вольность», написанной в начале 1780-х годов и включенной затем в «Путешествие», и в других произведениях 1770—1780-х годов подвергаются уничтожающей критике не только частные проявления крепостничества и самодержавия, но крепостничество и самодержавие в их совокупности. В этом отношении Радищев занимает более последовательную и радикальную позицию, чем Новиков, Десницкий и другие русские просветители XVIII в

Автор «Путешествия» доказывал несправедливость, экономическую несостоятельность, историческую неправомочность и незаконность крепостного права. В главе «Зайцеве» недопустимость крепостной зависимости доказывается с помощью учения об естественном праве: «Человек родится в мир равен во всем другому. Все одинаковые имеем члены, все имеем разум и волю».[144] Тяжкое положение крепостных крестьян и жестокость помещиков-крепостников иллюстрируется множеством фактов, приводимых в книге. Автор подчеркивает несправедливость строя, при котором кормилец и «насытитель нашего глада»— крестьянин не имеет права распоряжаться тем, что сам производит. А рядом с этическими доводами против крепостничества выступают доводы экономические: даже если мы будем «глухи ко стенаниям» и «чужды соболезнованиям о бедствиях рода человеческого», не сможем не заметить большую производительность свободного труда «земледелателей» на своих наделах сравнительно с их трудом на барщине. В главе «Любань» крестьянин говорит путешественнику, что он не работает на барина так же, как на себя: «Грешно бы было так же работать; у него на пашне сто рук для одного рта, а у меня две — для семи ртов, сам ты щет знаешь!» А в главе «Хотилов» говорится, что «принудительная» работа не только дает меньше плода, но и препятствует размножению народа, вредно отражается на его психологии: «с одной стороны, родится надменность, а с другой — робость».

Для нас сейчас особенно интересны исторические доводы, направленные против крепостничества. «В начале общества тот, кто ниву обработать может, тот имел на владение ею право». Но затем исторические обстоятельства стали изменяться, и утверждается зверский обычай порабощать себе подобного человека. Сначала этот «приличный только диким народам» обычай зародился в знойных полосах Ассии. Но затем он «быстротечно» «простерся на лице земли» и сохранился до сего дня.[145] Решительно отвергая утверждение Аристотеля, что сама природа назначила рабство в удел большинству смертных, Радищев считал, что рабство возникло в результате насилий и коварства одних, малоопытности и слепоты других.[146] Таким образом, как и другие просветители, он не признавал рабство и его разновидность — русское крепостничество — необходимой и закономерной ступенью общественного развития.

То же самое следует сказать о самодержавии. В 1773 г. Радищев писал, что «самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние».[147] Эти слова мы находим в одном из примечаний к переведенной Радищевым книге Мабли «Размышления о греческой истории». Выбор для перевода именно этой книги говорит о характере исторических интересов Радищева: ведь Мабли использует греческую историю для подтверждения своих антимонархических, республиканских идей. В оде «Вольность» дан образ самодержавного царя, вознесшего надменное чело и видящего в народе «лишь подлу тварь»:

И мы внимаем хладнокровно,

Как крови нашей алчный гад,

Ругаяся всегда бесспорно,

В веселы дни нам сеет ад.[148]

Автор «Вольности» — поборник теории общественного договора. Он говорит о власти, данной царю народом, о порфире, в которую кичливый и строптивый истукан — государь был облачен именно народом.

С теорией общественного договора мы знакомились, когда говорили об исторических концепциях XVII в. Более широкое распространение она получила в XVIII в., а под пером просветителей приобрела новые черты. Гоббс и Гроций считали, что заключив общественный договор, люди как бы передали свои неограниченные естественные права государству и, таким образом, обязались повиноваться монарху, отказываясь осуждать его действия, наказывать его и тем более восставать против него. Гоббс и Гроций, правда, не отрицали обязанностей государя, вытекающих из общественного договора, но главным условием считали не обязанности, а права государя.

Критикуя такую позицию, Руссо, выступивший с трактатом «Об общественном договоре», говорил, что у Гоббса и Гроция «человеческий род оказывается разделенным на стада скота, каждое из которых имеет своего вожака, берегущего оное с тем, чтобы его пожирать».[149] Руссо видел основной смысл общественного договора не в безграничных правах, а в существенных обязанностях государя по отношению к народу. Он писал, что верховная власть не может переступать границ, поставленных общественным договором, не может лишать людей естественных прав, свободы, имущества или налагать на одного из подданных большее бремя, чем на другого.[150] Однако Руссо не делает отсюда вывода о правомерности революционного свержения государя. У Радищева же царь, который не исполняет свои обязанности, не соблюдает равенства в обществе, не предупреждает зло и не хранит в чистоте нравы, может быть свергнут и даже казнен народом. Естественное право народа включает «мщенное право»:

Се право мщенное природы На плаху возвести царя.

Отличие радищевской трактовки общественного договора от трактовки Руссо не означает, что русский просветитель в этом вопросе не имел себе равных на Западе. Достаточно напомнить, что в 1774 г. в трактате «Цепи рабства» Марат, опиравшийся на теорию общественного договора, писал о свободе, которая «добывается лишь с оружием в руках».[151] Но на русской почве А. Н. Радищев первым провозгласил необходимость революции. Не только в оде «Волность», но и в других местах «Путешествия» мы находим целый ряд высказываний, носящих явно революционный характер. В главе «Едрово» автор говорит, что крестьянин, который «в законе мертв», «жив будет, если того восхочет». Что тут имеется в виду борьба крестьянства против беззакония и порабощения, хорошо уловила Екатерина II, написавшая, что слова эти «суще возмутительны».[152]

В главе «Медное» автор называет тех, кто владеет крестьянами и располагает властью в России, «великими отчинниками», цепляющимися за свою собственность. «Свободы,— говорил Радищев,— не от их советов ожидать должно, но от самой тяжести порабощения». Тяжесть порабощения может, конечно, привести к свободе только в том случае, если порабощенные поднимутся на борьбу с поработителями. Недаром Екатерина II по поводу этого места заметила, что автор «надежду полагает на бунт от мужиков».[153]

А в главе «Городня» ставится вопрос о том, что потеряет государство, если рабы разобьют головы бесчеловечных господ. Радищев дает ответ, в корне отличающийся от убеждений либералов, страшившихся кровавого народного бунта. Автор «Путешествия» понимал, что бунт рабов будет кровавым. Но он уверен: из среды восставших скоро исторгнутся «великие мужи, для заступления избитого племени». Они будут лишены «мыслей и права угнетения» и превзойдут избитых. «Не мечта сие...— писал автор,— я зрю сквозь целое столетие».

Аналогичные мысли мы встречаем в «Житие Федора Васильевича Ушакова», напечатанном в 1789 г. Там тоже говорится, что притеснители, «по счастию человечества, не разумеют», как опасно доводить народ до крайности.[154] Почему это ослепление мучителей автор считал счастьем человечества? Конечно, потому, что чем невыносимее для народа становится «глад, жажда, скорбь, темница, узы», убийства, тем скорее он поднимется на восстание. Это та же надежда на «бунт от мужиков», которую увидела в «Путешествии» царица. Однако в «Путешествии» мы встречаем и другие суждения. В главе «Спасская полнеть» путешественник, столкнувшийся с несправедливостью судей, спрашивает себя: «Возможно ли, чтобы в толь мягкосердечное правление, каково ныне у нас, толикие производилися жестокости?». А «каким бы образом могло сие происшествие достигнуть до слуха верховныя власти?». При этом предполагается, что самодержавная государыня может быть беспристрастна.

В главе «Хотилов» путешественник находит на почтовом дворе «Проект в будущем», содержащий план реформ сверху: постепенно крестьяне приобретают право собственности на землю, право выкупа на волю, и, наконец, осуществляется «совершенное уничтожение рабства». Здесь так же, как и в других местах «Путешествия», говорится об освобождении, дарованном народу просвещенным государем, о необходимости раскрывать самодержцу глаза и убеждать его не внимать окружающим его «ласкателям». Более того, в главе «Хотилов» говорится о загрубелом в невежестве народе, который ищет в бунте скорее «веселие мщения, нежели пользу сотрясения уз».

Как же согласить революционные и реформистские идеи «Путешествия»? Нам представляется наиболее убедительной высказанная впервые Г. П. Макогоненко, а затем развитая и уточненная другими советскими исследователями точка зрения, согласно которой авторский замысел произведения заключается в том, чтобы показать, как стоящий на позициях просвещенного абсолютизма и верящий в возможность освобождения крестьян сверху герой сталкивается в ходе своего путешествия с реальной действительностью и изживает постепенно свои либерально-реформистские иллюзии, становясь на позиции революционной борьбы с самодержавием.[155] В соответствии с этим композиционным замыслом либеральные идеи выступают в первых двух третях сочинения, а революционные — в последней трети. Разнообразные жизненные ситуации, с которыми сталкивается герой «Путешествия», убеждают его в тщетности надежд на добрую волю царя и помещиков, и к концу путешествия он становится революционером. Это был путь, который прошел сам Радищев в годы своей молодости.

Обращаясь к историческим сюжетам, Радищев славил «мудрые Солоновы и Ликурговы законы, вольность Афин и Спарты утверждавшие»[156], и борцов против деспотизма Брута и Телля. Одновременно он разоблачал бесчеловечных деспотов, которым льстецы преподносили титул «Великий». Александр Македонский был удостоен этого титула за то, что разорил полсвета.[157] Его и ему подобных мало заботило, что о них скажут современники и потомки. Они искали «токмо одобрения своего самолюбия и стяжания своей пользы». Такие, носившие титул «Великих» государи, как Юлий Церзарь или Людовик XIV, не боялись прослыть грабителями, убийцами, разбойниками.[158]

Радищев считал, что в древнем Новгороде было народное правление. Князья там имели мало власти. «Народ в собрании своем на вече был истинный государь».[159] А во время пребывания в ссылке (1791 —1796 гг.) Радищев писал, что народные собрания, судящие об общих нуждах, были типичны не только для Нового града. Они, вероятно, появились в те далекие времена, когда славяне стали жить в городах. Остатки древних народных собраний Радищев находил в сельских сходах.[160] Вряд ли эти интересные высказывания об общественном устройстве в Древней Руси можно считать специфичными лишь для воззрений Радищева в 1790-е годы. Они находятся в полном согласии с его мыслями периода создания «Путешествия».

Радищев доказывал, что царь Иван Васильевич не имел права «присвоить Новгород» и тем более «свирепствовать против них» (новгородцев). «Но на что право, когда действует сила?» Именно по праву сильного царь разорил Новгород и «дымящиеся.его остатки себе присвоил». Для оценки радищевского освещения новгородской темы вспомним, что в середине XV в. в официальной историографии утвердился тезис об исконности прав великих князей на владения Новгорода и людьми новгородскими. В замечаниях на книгу Радищева Екатерина II повторяла, что древность владения давала царю право наказывать новгородцев — «бунтовщиков и от церкви отступников».[161] Мнение Татищева сводилось к тому, что новгородские свободы явились следствием угасания в XII в. благодетельного для Руси самодержавства. А Щербатов считал своеволие городов, развившееся в послеярославово время, едва ли не главной причиной ослабления Руси.[162]

А. Н. Радищев, как мы видели, не признавал законным ликвидацию новгородской вольности. Он опровергал тезис об исконности самодержавия в Новгороде и во всей Древней Руси, высказывая предположение о народоправстве в древнерусских городах.[163] И наконец, оценивал ликвидацию новгородской независимости не с точки зрения развития благодетельного самодержавия, а с точки зрения падения благодетельной вольности.

Радищев признавал раздробление Руси на уделы губительным и писал, что соединение России при царе Иване Васильевиче возбудило «государственные силы» пришедшие в упадок от всегдашнего разделения и татарского ига. В недатированных заметках мы находим и утверждение о том, что, истребив остатки новгородской вольности, Иван Грозный открыл путь для последующих побед над шведами.[164] Таким образом, Радищев признавал, что создание централизованного государства сыграло значительную роль в истории России. Но это не мешало ему противопоставлять новгородские вольности и народоправство с вечевыми собраниями деспотическому, жестокому и противоречащему древним традициям русского народа самодержавию царей. Радищев положил начало отличной от дворянско-абсолютистской концепции трактовке новгородской темы. В XIX в. ее будут развивать декабристы, просветители-народники и некоторые либеральные историки.

В разноголосом хоре панегиристов и хулителей Петра I голос А. Н. Радищева прозвучал своеобразно и оригинально.

В «Письме к другу, жительствующему в Тобольске», датированном 1782 г. и повествующем об открытии памятника Петру, Радищев признает первого императора России за «мужа необыкновенного, название великого заслуживающего». В этом признании не было, конечно, ничего необычного. Необычен один из заключительных абзацев письма: «И я скажу, что мог бы Петр славнея быть, возносяся сам и вознося отечество свое, утверждая волность частную».[165] Под частной вольностью тут понимается освобождение не только от крепостнических уз, но и от самодержавного гнета. В этом легко убедиться, обратившись к последующим абзацам письма. Радищев говорит в них о беспочвенности соответствующих упований на царей: «...нет и до скончания мира примера может быть не будет, чтобы упустил добровольно что-либо из своея власти, седящей на престоле».[166]

Радищевские слова о «вольности частной», которую не утвердил Петр, ничего общего не имели с теми аристократическими сетованиями на царя, который-де проводил свои реформы чересчур радикально, предъявлял к дворянам слишком большие требования и ввел «Табель о рангах». Радищев, наоборот, не одобрял дворянскую спесь и хвастовство древностью породы[167] и никогда не признавал петровские преобразования слишком радикальными. Он высоко ценил Петра именно за то, что царь был решительным «обновителем России» и привел ее в движение.

Мы подходим к мысли Радищева, которая была не только новой, но и очень плодотворной для последующего развития историографии петровских реформ: «Хотя бы Петр не отличился различными учреждениями, к народной пользе относящимися, хотя бы он не был победитель Карла XII, то мог бы и для того великим называться, что дал первый стремление столь обширной громаде, которая яко первенствованное вещество была без действия».[168] Впоследствие эта же мысль будет гениально выражена А. С. Пушкиным, который дал высокую оценку Петру Великому прежде всего за то, что он придал мощно бег державный Рулю родного корабля.[169]

Тут выдвигается мысль, что с преобразовательной деятельностью Петра связано преодоление застоя, рутины, бездействия. Значение реформ именно в том, что они покончили с неподвижностью и придали России «бег» (как говорил Пушкин), «стремление» (как первым об этом сказал Радищев). Впоследствии эти мысли разовьют В. Г. Белинский и А. И. Герцен.

«Путешествие из Петербурга в Москву» заканчивается «Словом о Ломоносове». Радищев привел биографические сведения о великом ученом, считая его «насадителем» российского слова и первым «в стезе российской словесности». Но не будучи специалистом в естествознании, Радищев не сумел по достоинству оценить вклад, внесенный Ломоносовым в науки о природе. Он даже говорил, что Ломоносов «не достиг великости в испытаниях природы» и «скитался путями, прослеженными» его предшественниками.

Радищев интересовался революционными событиями в истории Европы и Америки. В оде «Вольность» воздается хвала Кромвелю за то, что он «Карла на суде казнил» и показал, «как могут мстить себя народы». Вместе с тем Радищев провозглашает Кромвеля злодеем и укоряет его за то,

Что власть в руке своей имея, Ты твердь свободы сокрушил.[170]

В оде «Вольность говорится о войне английских колоний Америки за независимость и отмечается героизм революционных воинов, каждый из которых готов идти на смерть:

Вождем тут воин каждый зрится,

Кончины славной ищет он.

О воин непоколебимой,

Ты есть и был непобедимой.

Твой вождь — свобода, Вашингтон.[171]

Имя Франклина Радищев упоминает в «Слове о Ломоносове». Здесь цитируется надпись под изображением американского ученого и революционера: «Се изторгнувший гром из небеси и скиптр из руки царей».[172] Исторический опыт американской войны за независимость особенно ценен для Радищева, так как в роли победителей деспотизма выступают простые землепашцы.[173]

О крестьянской войне под предводительством Пугачева в литературном наследии Радищева почти не сохранилось высказываний.[174] Но мысли о благотворности и освободительном характере народного восстания оказали свое влияние на трактовку крестьянских войн в русской прогрессивной историографии последующих времен. Можно с уверенностью сказать, что народные восстания в России и прежде всего Крестьянская война 1773— 1775 гг., как и революции в Европе и Америке, оказали самое существенное влияние на формирование революционных воззрений А. Н. Радищева, в свою очередь, оказавших влияние на формирование русской революционной историографии.

Французская революция 1789—1794 гг. началась, когда Радищев вносил поправки в свое «Путешествие» и печатал его. В главе «Торжок» упоминаются перемены, произошедшие во Франции 1789 г. Речь тут идет о цензуре, и Радищев выражает свое возмущение тем, что французское народное собрание поступило так же, как ранее поступал государь: «...насильственно взяли печатную книгу, и сочинителя оной отдали под суд». Речь идет о гонениях на Марата. И хотя Радищев употреблял по отношению к событиям во Франции такие эпитеты, как «необузданность и безначалие», его филиппика обращена против цензурных гонений именно на революционную мысль.[175] После того как Людовик XVI пошел на уступки восставшему народу, Радищев заколебался в правильности ранее высказанной мысли, что цари никогда не уступят добровольно что-либо из своей власти.[176]

На исканиях Радищева — зачинателя русской революционной историографии, не могло не сказаться то обстоятельство, что жил он в эпоху, когда идеи просвещенного абсолютизма пользовались широкой популярностью в Европе вообще и в России в частности. Еще в период издания «Путешествия» он, как мы только что видели, готов был иной раз отказаться от собственного тезиса, согласно которому цари добровольно не поступаются даже частицей своей власти.

Подводя читателя «Путешествия» к мысли о правомочности и благодетельности революционного свержения деспота — монарха, Радищев в то же время говорил, что за победой революции может последовать новое порабощение. В «Путешествии» сказано о законе природы: «...из мучительства рождается вольность, из вольности — рабство».[177] Видимо, да опыте английской революции и исходя из античных учений о циклической смене монархии, аристократии и демократии,[178] Радищев заговорил об этом круговороте рабства и вольности.

События Французской революции, казалось, подтверждали вскользь высказанную в «Путешествии» мысль. За ликвидацией монархии и победой восставшего народа последовал якобинский террор, а затем наступили контрреволюционный переворот 9 термидора, правление Директории и приход к власти Бонапарта. В «Песне исторической», написанной, очевидно, в последний год жизни Радищева, говорилось, что с «ненасытцем крови граждан»— Суллой может «уравниться» в лютости разве только Робеспьер.[179] Поскольку речь идет о «крови граждан», а не о крови властителей дореволюционной Франции, можно прийти к выводу, что Радищев клеймит Робеспьера совсем не с тех позиций, с каких это делают идеологи европейского, и в том числе русского дворянства. Так, в 1780-е годы Радищев осуждал Кромвеля за сокрушение свободы в Англии; по всей видимости, в начале XIX в он усматривал в якобинском терроре подобное же сокрушение свободы во Франции.

Каковы бы ни были контрреволюционные события, последовавшие за Французской революцией, из них не следует, что все вернулось «на круги своя», что революция и контрреволюция образуют в своей смене замкнутый круговорот. Ведь перевороты 9 термидора и 18 брюмера не ликвидировали все социальные завоевания революции. Именно с революции 1789—1794 гг. начался новый период в истории Франции. Устойчивые прогрессивные следствия Французской революции, очевидно, не были учтены Радищевым. Но можно ли сделать вывод, что в результате побед контрреволюции в конце XVIII в. он вообще изменил свое отношение к революционному пути освобождения народов? В советском радищевоведении высказывались на этот счет прямо противоположные суждения. Одни исследователи полагают, что, не изменив вольнолюбивым идеалам, Радищев стал в конце жизни возлагать надежды не на революцию, а на добродетельных царей, подобных Титу, Трояну или Марку Аврелию в древности, Петру Великому и Екатерине II в XVIII столетии.[180] Согласно другой точке зрения Радищев и в первые годы XIX столетия ничуть не изменил свои революционные воззрения. Высказаны были предположения, что он принимал активное участие в изготовлении и распространении новых списков запретного «Путешествия» и в подготовке его нового издания.[181]

Оставаясь в рамках историографических сюжетов, отметим, что в последних произведениях Радищева тема добродетельных монархов звучит настойчивее, чем в «Путешествии». В «Песне исторической» они именуются отцами народа. Здесь же говорится о наглом разврате, кровавых распрях и тяжких ранах, от которых человечество стремится отдохнуть, и о самодержцах, которые могут дать желанное «устройство и мир», хотя и через неволю.[182] Обратим внимание на последние слова. Они свидетельствуют о том, что с высокой оценкой хороших государей сочетается тезис о невозможности ожидать от них вольность. Ведь «устройство и мир» при самодержавии достигаются на базе «неволи». Возможны ситуации, когда ради мира приходится соглашаться даже на неволю. Но это ситуации исключительные.

Советские исследователи единодушны в мнении, что с антикрепостническими и вольнолюбивыми идеалами Радищев в конце жизни не расставался. А мы только что видели, что в «Песни исторической» не высказывается надежд на воплощение этих идеалов в жизнь по мании царя. Речь там, конечно, идет о реформах, осуществленных добрыми монархами, о спокойной жизни, которую они могли и могут обеспечить. Но и в последние годы жизни Радищев продолжал считать, что радикального освобождения от царей не приходится ожидать.

Нам представляется, что переход от революции к контрреволюции во Франции не заставил автора «Песни исторической» отказаться от революционных мыслей. А то, что в этом произведении они не выступают отчетливо, отчасти объяснил сам Радищев в поэме «Бова», написанной после возвращения из Сибири. В ней говорится, что «погостившему» в дремучих лесах и ущельях писателю надлежит рассказывать «то, что льстить лишь будет слуху» и умалчивать, «что чуть не гладко».[183] Но отказаться от «негладких» мыслей Радищев не умел, что не оставалось незамеченным в правительственных сферах. Этим, очевидно, объясняется решение о самоубийстве, принятое, когда над ним нависла угроза новых правительственных репрессий.

Таким образом, мысли о пользе частных правительственных реформ и мер по укреплению законности, которые были характерны для Радищева в разные периоды его жизни и особенно на последнем ее этапе, не заслонили собой убеждений в необходимости народной революции для достижения подлинной вольности. А. Н. Радищев остался революционером и революционным историком и после того, как пришел к выводу о гибели вольности провозглашенной Французской революцией.

Поскольку настоящая книга включает лишь часть курса историографии, здесь нет возможности и надобности подводить итоги развития исторической мысли в целом. Однако представляется уместным сказать несколько слов о том, что историография XIX в. получила от исследователей предшествующих столетий.

Еще до XIX в. буржуазные отношения пустили более или менее глубокие корни во всех странах Европы, что привело к обострению классовых конфликтов, к буржуазным революциям.

Были достигнуты значительные успехи в развитии культуры, а в качестве ее носителей стали выступать и представители третьего сословия

В этих условиях в историографии вычленились направления 1) дворянско-абсолютистские, 2) буржуазные и просветительские, 3) революционные

Одни историки более, а другие менее последовательно вели борьбу с феодально-религиозными концепциями и с позиций естественного права и человеческого разума выступили с отрицанием многовекового социального и идеологического гнета

Отказываясь от провиденционалистского объяснения событий истории, крупнейшие ученые XVI—XVIII вв. сначала объясняли эти события неизменной человеческой природой, а затем начали поиски закономерностей исторического развития В этом деле были достигнуты лишь первые успехи Обращено было внимание на влияние, какое нравы и мнения оказывают на законы и политику Но на вопрос, «чем определяется изменение самих нравов и мнений?» еще не умели ответить Обращали внимание на смену занятий (охота, скотоводство, земледелие), на успехи в развитии разделения труда, но еще не смогли раскрыть связь между экономическим прогрессом и поступательным движением социальных отношений Социальные и политические сдвиги пытались объяснить особенностями малоизменчивого климата. Как видим, проблема обусловленности исторического развития объективными причинами была только поставлена Решать ее пришлось в XIX в

XIX в разрешил противоречие между представлением о закономерном и разумном развитии общества и отрицанием «неразумных» длительных эпох истории рабства и феодализма Только в XIX в было понято, что один и тот же общественный строй (или общественный институт) может быть прогрессивным и разумным на одной ступени своего развития и реакционным и неразумным — на другой Диалектика исторического развития оставалась еще до XIX в. книгой за семью печатями

К XIX в уже была поставлена задача перехода от истории царей и полководцев, придворных и династических конфликтов, войн и дипломатии к истории цивилизации, нравов и обычаев, науки и культуры, торговли и промышленности Но реальные успехи в разработке этих проблем были еще весьма незначительны Их разработка стала одной из важнейших задач историографии XIX в.

Отказавшись от деления на исторические и неисторические народы, XVIII в поставил перед историками будущего задачу значительного географического расширения области своих исследований К XIX в кроме хроник и летописей в научный оборот были уже вовлечены законодательные памятники, различные государственные, а затем и частные акты, а также археологические памятники, фольклор (особенно, мифы и эпос), географические и этнографические описания, данные сравнительного языкознания и статистики Перед исследователями XIX в открывалась возможность не только дальнейшего расширения круга этих разнообразных источников, но и их комплексного изучения.

В XVI—XVIII вв. были достигнуты значительные успехи в деле критического анализа исторических источников, и в их числе Библии. Уже предпринимался филологический, палеографический, хронологический разбор источников, и проводилась «высшая» их критика с позиций здравого смысла.

Наконец, к XIX в исторические труды и историческая журналистика заняли весьма почетное место в истории европейской культуры.