Заглавная страница Избранные статьи Случайная статья Познавательные статьи Новые добавления Обратная связь КАТЕГОРИИ: АрхеологияБиология Генетика География Информатика История Логика Маркетинг Математика Менеджмент Механика Педагогика Религия Социология Технологии Физика Философия Финансы Химия Экология ТОП 10 на сайте Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрацииТехника нижней прямой подачи мяча. Франко-прусская война (причины и последствия) Организация работы процедурного кабинета Смысловое и механическое запоминание, их место и роль в усвоении знаний Коммуникативные барьеры и пути их преодоления Обработка изделий медицинского назначения многократного применения Образцы текста публицистического стиля Четыре типа изменения баланса Задачи с ответами для Всероссийской олимпиады по праву Мы поможем в написании ваших работ! ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
Влияние общества на человека
Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрации Практические работы по географии для 6 класса Организация работы процедурного кабинета Изменения в неживой природе осенью Уборка процедурного кабинета Сольфеджио. Все правила по сольфеджио Балочные системы. Определение реакций опор и моментов защемления |
Формирование литературно-теоретических взглядов
Первый из дошедших до нас литературно-критических очерков А.С. Пушкина датируется 1815 г. – это памфлетная характеристика кн. А.А. Шаховского на страницах лицейского дневника поэта; последние журнальные статьи Пушкина относятся к январю 1837 г. Они предназначались для очередной книжки его «Современника». «Ты идешь шагами великана», – писал Рылеев в начале января 1825 г. Пушкину, ошеломленный его «Цыганами». Эти же «шаги великана» характерны и для эволюции литературно-теоретических взглядов Пушкина. От поэтики французского классицизма, классицизма Буало и Лагарпа, к эстетике просветителей, от Дидро и Лессинга к Шиллеру и Гете, от поэтики Байрона и манифестов французских романтиков, к эстетическим концепциям немецкой идеалистической философии – таков был круг чтений и размышлений Пушкина в области эстетики, теории и истории литературы на протяжении всего его творческого пути [Оксман, 1962: 442]. Этот путь уже к середине 20-х гг. приводит поэта к критическому пересмотру опыта современной ему литературы и ее традиций, опыта, определившегося в процессе как борьбы, так и разных форм «сосуществования» в русской литературе начала XIX столетия поэтических систем классицизма, сентиментализма и романтизма. Тогда же приходит Пушкин, – безоговорочно отвергнув, не в пример другим своим великим современникам в России и Западной Европе, принципы эстетики Канта, Шеллинга и их эпигонов, – к правильному пониманию задач нового, еще только рождающегося национально-демократического искусства, как искусства отражения «действительности» во всех ее противоречиях и социальной обусловленности, как искусства реалистического [Оксман, 1962: 442]. Разумеется, самый термин «реализм» в нашем его понимании еще отсутствовал в словаре Пушкина, как отсутствовал в этом значении и в лексиконе Белинского, но никто раньше и органичнее Пушкина не понял «духа и форм» нового литературного направления, его истоков и перспектив, его философии, его приемов письма. Ориентируясь на будущее русской литературы, гениальным строителем и вдохновителем которой прежде всего был он сам, Пушкин очень много внимания уделял и ее прошлому и ее настоящему. Обращение к прошлому вызывало к жизни историко-литературные работы Пушкина, интерес к настоящему – его литературно-критические и полемические статьи.
В числе неосуществленных замыслов Пушкина была, как известно, история русской литературы – от «Слова о полку Игореве» до первой половины 30-х гг. XIX в. Мы знаем начальные страницы этого труда и несколько его планов, поражающих и сейчас самыми масштабами своих обобщений. Более специальны были другие дошедшие до нас исследовательские начинания Пушкина – в период 1828-1832 гг. он занят был подготовкой научного издания русских лирических и исторических песен, а с 1834 г. до последних недель своей жизни работал над «Словом о полку Игореве», критический текст которого он предполагал издать со своим предисловием и комментариями [Оксман, 1962: 442]. Большой знаток русской культуры и политической истории XVIII столетия, автор монографии о восстании Пугачева и неоконченной книги о Петре Великом, Пушкин положил начало критическому изучению и литературы этой поры. Его широкие исторические характеристики Ломоносова, Тредьяковского, Державина, две специальных статьи о Радищеве, одна из которых посвящена была политической и литературной его биографии, а другая – разбору «Путешествия из Петербурга в Москву», его попутные, обычно очень краткие, но всегда основанные на глубоком понимании существа интересующего его вопроса высказывания и о других деятелях литературы этого периода, от Феофана Прокоповича и Кантемира до Карамзина и Дмитриева, – до сих пор продолжают волновать силой и остротой своей диалектики [Ерёмин, 1976: 210]. Еще более значимы дошедшие до нас критические высказывания Пушкина о крупнейших явлениях русской литературы начала XIX столетия – о баснях Крылова, о лирике. Батюшкова и Жуковского, о трагедиях Озерова, о комедиях Шаховского, об «Истории государства Российского» Карамзина. Приняв деятельное участие еще на лицейской скамье в литературных спорах карамзинистов и шишковистов, в борьбе «Арзамаса» с «Беседой любителей русского слова», Пушкин ни в своей поэтической практике, ни в высказываниях литературно-теоретического порядка никогда не являлся ревнителем эстетики сентиментализма, беспочвенность и бесперспективность которого ему стала особенно ясна в пору общественно-политического подъема 1818-1820 гг., когда и сам он, как автор «Ноэля», «Деревни», «Вольности», послания к Чаадаеву, включился в агитационно-пропагандистскую работу «Союза Благоденствия». Традиции «Арзамаса», ревизуемые и подрываемые изнутри, в этих условиях уже никак не могли помешать давно назревавшему сближению Пушкина с такими литературными противниками Карамзина и Жуковского, как Гнедич, Шаховской, Катенин, Грибоедов, Кюхельбекер. Все они считали себя в той или иной степени учениками И.А. Крылова, национально-демократические традиции которого и противопоставлялись ими абстрактно-космополитической поэтике Карамзина [Оксман, 1962: 443].
Именно Крылов выделяется впоследствии Пушкиным из рядов всех его русских предшественников и современников как единственный подлинный «представитель духа русского народа», как «во всех отношениях самый народный наш поэт – le plus national et le plus populaire» [Пушкин, 1962: Т. 6, 351]. Необычайно высоко оценив значение басен Крылова в процессе становления русского реалистического искусства, Пушкин в своих заметках о «народности» в литературе, полемически заостренных против сужения и обеднения этого понятия в журнальных дискуссиях 20-х гг., с особенной резкостью поставил проблему отражения в художественном творчестве специфики национального характера. «Климат, образ правления, вора, – формулировал Пушкин, – дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу» [Пушкин, 1962: Т. 6, 267-268]. И в данном случае именно басни Крылова являлись наглядной иллюстрацией правильности этих обобщений. Новое понимание некоторых отличительных свойств русского национального характера, впервые заявленное в одной из ранних литературно-критических статей Пушкина и блестяще подтвержденное баснями Крылова, впоследствии было развито поэтом в мыслях о положительных чертах русского трудового народа в «Путешествии из Москвы в Петербург». Оно же подсказало поэту и изображение Пугачева в «Капитанской дочке». Закладывая основы реалистической поэтики и эстетики, Пушкин особенно много внимания уделял в своих высказываниях о современной ему русской литературе проблемам развития художественной прозы, во-первых, и драматургии, во-вторых. Отставание в этих областях представлялось ему особенно опасным [Оксман, 1962: 444]. «Просвещение века, – писал он в набросках статьи «О причинах, замедливших ход нашей словесности», – требует важных предметов размышления для пищи умов, которые уже не могут довольствоваться блестящими играми гармонии и воображения, но ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись; метафизического языка у нас вовсе не существует. Проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны» [Пушкин, 1962: Т. 6, 323]. Эта декларация появилась в печати за два года до того, как Пушкин сам приступил к решению многих из тех задач, которые он в общей форме поставил перед всеми русскими писателями. Характерно, однако, что в реалистической прозе Пушкина (от «Арапа Петра Великого» до «Пиковой дамы» и «Капитанской дочки») художественно были осуществлены и оправданы теоретические положения, впервые сформулированные в так называемый романтический период его творчества. Так, например, еще в 1822 г. в наброске статьи, направленной против манерно-метафорической прозы Карамзина, Пушкин заявлял: «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат; стихи дело другое» [Пушкин, 1962: Т. 6, 256].
В критике и публицистике Пушкина вдохновлявшие его принципы «точности и краткости», «мыслей и мыслей» были осуществлены много раньше, чем в его же художественной прозе. Мы имеем в виду кишиневский памфлет Пушкина об императорском периоде русской истории (1822), его статьи в «Московском телеграфе» (1825), наброски «О поэзии классической и романтической» (1825), «Отрывки из писем, мысли и замечания» (1827). Вопросы теории и истории драмы и современного ее состояния занимали Пушкина не только в период его работы над «Борисом Годуновым», то есть в 1824-1825 гг., но и несколько лет спустя, в связи с задержкой до конца 1830 г. публикаций его трагедии. Многочисленные статьи, письма и заметки о народной драме, о Шекспире, о классической и романтической трагедии принадлежат к числу наиболее интересных из литературно-критических анализов и обобщений Пушкина [Винокур, 1929: 287-288]. Борясь за реалистическую драматургию Пушкин в 1836 г. с такой же резкостью писал о пьесах Гюго как о драматургии Озерова в пору создания «Бориса Годунова»: «Драма «Кромвель» была первым опытом романтизма на сцене Парижского театра. Виктор Юго почел нужным сразу уничтожить все законы, все предания французской драмы, царствовавшие из-за классических кулис. Единство места и времени, величавое однообразие слога, стихосложение Расина и Буало – все было им ниспровергнуто; однако справедливость требует заметить, что В. Юго не коснулся единства действия; в его трагедии нет никакого действия, и того менее занимательности» [Пушкин, 1962: Т. 6, 510]. Литература 20-х и 30-х гг., представленная именами старших товарищей и сверстников Пушкина, всегда была для него предметом самого живого внимания и активного интереса. Пушкину принадлежат специальные статьи и заметки о лирике Баратынского, Дельвига, Катенина, Федора Глинки, Языкова, В. Теплякова, об «Илиаде» в переводе Гнедича, о повестях Гоголя, о романах Загоскина, Лажечникова, Булгарина, о критике и публицистике Вяземского, Бестужева, Кюхельбекера, Раича, Полевого, Киреевского, Шевырева, Надеждина, Сенковского, В одной из своих статей на страницах «Современника» Пушкин горячо приветствовал молодого Белинского, определяя его как «талант, подающий большую надежду» [Пушкин, 1962: Т. 6, 284].
Исключительно широк и круг известных высказываний Пушкина о литературе мировой – греческой и римской, раннего и позднего Средневековья, о литературе Возрождения, о французском классицизме и романтизме, о литературе немецкой, английской, итальянской, о всех сколько-нибудь значительных новинках французской поэзии, прозы и публицистики (произведения Бенжамена Констана, А. Шенье, Шатобриана, Сисмонди, Гизо, Тьерри, Токвиля, Ламартина, Гюго, Сент-Бева, Мюссе, Мериме, Стендаля, Бальзака, Жюля Жанена, Виньи, Скриба и мн. др.). Особенно часто и охотно Пушкин обращался к литературному наследию Шекспира, Вольтера, Гете, Байрона, Вальтера Скотта, всегда учитывая при этом значение их опыта для путей развития русской литературы [Оксман, 1962: 446]. Даже задуманный Пушкиным общий обзор истории русской литературы начинался страницами об изоляции России в течение нескольких веков от «политических переворотов» и «умственной деятельности римско-кафолического мира», а характеристика русского классицизма в этом же очерке предварялась широкой картиной развития и упадка французской литературы XVII-XVIII столетий [Оксман, 1962: 446]. Нельзя здесь же не подчеркнуть, что в своем объяснении причин, в силу которых «Россия долго оставалась чуждою Европе», Пушкин, явно имея в виду «Философические письма» Чаадаева, корректировал его пессимистическую концепцию русского исторического процесса напоминанием о том, что «необозримые равнины» Киевской Руси «поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией...» [Пушкин, 1962: Т. 6, 408]. Еще в 1822 г., в письме из Кишинева к Гнедичу, Пушкин обращал внимание своих друзей на то, что «английская словесность начинает иметь влияние на русскую. Думаю, что оно будет полезнее влияния французской поэзии, робкой и жеманной». В этом прогнозе речь шла прежде всего о Байроне, но нельзя забывать и о пристальнейшем внимании Пушкина и к Шекспиру, и к Фильдингу, и к Стерну. Готовя в 1827 г. для печати литературно-теоретическое письмо о «Борисе Годунове», Пушкин выдвигает тезис о том, что «нашему театру приличны народные законы драмы Шекспировой, а не придворный обычай трагедии Расина» [Пушкин, 1962: Т. 6, 301], а в 1828 г., говоря о не получивших у нас должного признания поисках новых форм лиро-эпического письма в балладе Катенина «Убийца» и в «сельских идиллиях» Гебеля, переведенных Жуковским, он же обращает внимание на достижения в этой области Вордсворта, Кольриджа и других английских поэтов, исполненных «глубоких чувств и поэтических мыслей, выраженных языком честного простолюдима» [Пушкин, 1962: Т. 6, 291].
Характерно, что и в романах Вальтера Скотта Пушкин ценил больше всего их реалистические тенденции, сказывающиеся в том, что «мы знакомимся с прошедшим временем но с напыщенностью французских трагедий, не с чопорностью чувствительных романов, но современно, но домашним образом», что «историческое в них есть подлинно то, что мы видим». О сущности открытий Вальтера Скотта в методах конкретно-исторического приближения к современному читателю людей и событий далекого прошлого Пушкин писал в разборе «Истории русского народа» Полевого и в рецензии на роман Загоскина «Юрий Милославский». С этих же позиций Пушкин сурово осудил в одной из последних своих статей отступления от подлинного историзма в «Кромвеле» В. Гюго и в «Сен-Марсе» А. де Виньи [Пушкин, 1962: Т. 6, 226]. Тогда же, имея в виду прозу Бальзака и лирику Гюго, Пушкин с удовольствием отмечал в своем выступлении против «Мнения М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной»: «Оригинальные романы, имевшие у нас наиболее успеха, принадлежат к роду нравоописательных и исторических. Лесаж и Вальтер Скотт служили им образцами, а не Бальзак и не Жюль Жанен. Поэзия осталась чужда влиянию французскому, она более и более дружится с поэзией германскою и гордо сохраняет свою независимость от вкусов и требований публики» [Пушкин, 1962: Т. 6, 226-227]. Самым большим из мировых писателей XVIII-XIX вв. Пушкин считал Гете. «Фауст», – писал он, – есть величайшее создание поэтического духа, он служит представителем новейшей поэзии, точно как «Илиада» служит памятником классической древности» [Пушкин, 1962: Т. 6, 271]. Эти строки были написаны в 1827 г., но свое «благоговейное» отношение к «Фаусту» Пушкин подтвердил и в набросках статьи, относящейся к последним месяцам его жизни («Путешествие В. Л. П.»). Таким образом, уже в начале своего творческого пути как писателя А.С. Пушкин уже задумывался качестве и роли современной ему литературы. На тот момент высказывания касались более всего эстетической стороны произведений, однако уже в них чувствовалось глубокое понимание мировой и русской литературы в целом. Литературная газета»
Вспоминая о положении русской литературы в годы своей молодости, Пушкин в одном из черновых набросков 1830 г. очень точно определил причины, в силу которых устное поэтическое слово и нелегальная рукописная публицистика имели в первой половине 20-х гг. гораздо более сильное влияние на политическое и литературное воспитание широких кругов передовой дворянской интеллигенции, чем печать [Оксман, 1962: 448]. «Литераторы во время царствования покойного императора, – писал Пушкин, – были оставлены на произвол цензуре, своенравной и притеснительной. Редкое сочинение доходило до печати. Весь класс писателей (класс важный у нас, ибо по крайней мере составлен он из грамотных людей) перешел на сторону недовольных. Правительство сего не хотело замечать: отчасти, из великодушия (к несчастию, того не понимали или не хотели понимать), отчасти от непростительного небрежения. Могу сказать, что в последнее пятилетие царствования покойного государя я имел на всё сословие литераторов гораздо более влияния, чем министерство, несмотря на неизмеримое неравенство средств» [Пушкин, 1962: Т. 6, 412]. До восстания 14 декабря Пушкин напечатал только три из своих литературно-критических статей, причем две из них появились под псевдонимом, а третья была лишь кратким разъяснительным письмом в редакцию «Сына отечества». В течение четырех следующих лет он опубликовал еще три статьи – все на страницах альманаха «Северные цветы». О журнальной деятельности Пушкина всерьез можно говорить лишь со времени его участия в «Литературной газете», издававшейся с 1 января 1830 г. одним из его ближайших друзей и единомышленников – поэтом А.А. Дельвигом. Острая потребность в собственной журнальной трибуне определилась для Пушкина еще в пору его Михайловской ссылки, в связи с окончанием работы над «Борисом Годуновым» и необходимостью защиты в печати тех принципов нового большого реалистического искусства, которые с такой силой и выразительностью воплощены были в этой трагедии и успех или неуспех которых был неразрывно связан с ближайшими путями развития всей русской литературы. Этим и объясняется тот исключительный интерес к вопросам литературной теории и критики, который проходит через все статьи и письма Пушкина периода 1825-1830 гг. [Петров, 1962: Т. 5, 619] В низком уровне русской литературно-теоретической мысли великий поэт не сомневался ни в начале, ни в конце этого пятилетия. Так, например, откликаясь летом 1825 г. на известный тезис Бестужева в «Полярной звезде» о том, что «у нас есть критика, а нет литературы» («Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 г.»), Пушкин решительно возражал: «У нас есть критика? Где ж она? Где наши Аддисоны, Лагарпы, Шлегели, Сисмонди? Что мы разобрали? Чьи литературные мнения сделались народными, на чьи критики можем мы сослаться, опереться?» [Пушкин, 1962: Т. 6, 262]. В начале февраля 1826 г., отвечая на просьбу Катенина о стихах для затеянного им альманаха, Пушкин с полной определенностью уже ставит перед своими литературными друзьями вопрос об организации нового журнала, литературного трехмесячника «вроде Edimburg<h> Review», для того чтобы посредством этого будущего органа передовой литературы а теоретической мысли «забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление». Твердо уверенный, что ни в одном из существующих уже журналов «голос истинной критики» не может иметь должного звучания Пушкин столь же пессимистически расценивает возможности и двух новых периодических изданий, одно из которых организовано было Н.А. Полевым («Московский телеграф», начавший выходить с 1825 г.), а другое («Московский вестник», редактируемый М.П. Погодиным) появилось два года спустя и связано было с Пушкиным даже определенными договорными отношениями [Левкович, 1988: 249.]. Не возлагая никаких надежд на журнальных дельцов, подвизавшихся в ролях литературных критиков и теоретиков, Пушкин полагал, что в определившихся к началу 30-х гг. условиях литературной борьбы критика должна быть делом прежде всего самих писателей. В одном из фельетонных разговоров, предназначавшихся для «Литературной газеты», он выразил это свое убеждение с особенной четкостью, причем вложил его в уста именно «читателя» [Пушкин, 1962: Т. 6, 308]. «Критические беседы», вынесенные писателями пушкинского круга на страницы «Литературной газеты», сразу же получили остро полемический характер, так как объектом рассмотрения явились в них произведения самых влиятельных деятелей русской литературы. Вдохновители «Литературной газеты» – Пушкин, Дельвиг, Вяземский, Катенин, Баратынский и другие «литературные аристократы», как клеветнически охарактеризовал их «Московский телеграфа с таким же резким осуждением отнеслись к реакционной апологетике помещичьего быта в «нравственно-сатирических» романах Булгарина, с их метафизическим дидактизмом и примитивностью художественной структуры, как и к крикливой идеализации капиталистического прогресса, при полном непонимании его противоречий, в публицистике Полевого. Неприемлема для Пушкина была и ориентация редактора «Московского телеграфа» на эпигонов французского романтизма (и в литературной критике, и в повестях, и в драматургии), глубоко враждебная путям развития русской реалистической литературы [Оксман, 1962: 450]. В течение первых девяти недель существования «Литературной газеты» (она выходила один раз в пять дней) Пушкин опубликовал в ней двадцать статей, рецензий и заметок, четыре стихотворения, отрывок из 8-й песни «Евгения Онегина», одну главу из «Арапа Петра Великого», несколько страниц из «Путешествия в Арзрум». Он не успел закончить еще шесть или семь предназначавшихся для нее же полемических писем, диалогов и фельетонов. Но и после того как систематическая газетная работа прервана была Пушкиным из-за отъезда его в начале марта 1830 г. в Москву, он выступает на страницах «Литературной газеты» еще с шестью лирическими стихотворениями, среди которых были такие программные произведения, как «Арион», посвященный памяти декабристов, и послание к кн. Н.Б. Юсупову. В этой же газете 6 апреля 1830 г. появляется анонимная статья Пушкина «О записках Видока». Литературный памфлет, расцвеченный точными фактами авантюрной биографии Булгарина, независимо от прямых намерений автора, получал огромное политическое звучание, так как в образе Видока творчески обобщались, осмыслялись и дискредитировались живые черты знаменосца николаевской реакции, неуязвимого, казалось бы, для какой бы то ни было критики. Ни в одном году своей жизни, если не считать года издания «Современника», Пушкин не уделял так много времени и внимания критике и публицистике, как в пору издания «Литературной газеты». Именно для нее писались в Болдине осенью 1830 г. и два больших цикла литературно-полемических статей («Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений» и «Опровержение на критики и замечания на собственные сочинения»), статьи о народной драме (по поводу «Марфы Посадницы» Погодина), о втором томе «Истории русского народа» Полевого, о Баратынском, об Альфреде Мюссе, заметки о русском дворянстве и его политической функции на разных этапах исторического процесса. И в первом и во втором литературно-полемических циклах особое значение имел новый для Пушкина вид журнальной прозы – острый автокомментарий к собственным произведениям и к их литературной судьбе («Руслан и Людмила», южные поэмы, «Евгений Онегин», «Граф Нулин», «Полтава») [Мейлах, 1962: 47]. Все болдинские статьи и заготовки к ним остались, однако, неопубликованными, так как 15 ноября 1830 г. издание «Литературной газеты» было приостановлено распоряжением шефа жандармов из-за помещения в ней перевода стихов Делавиня о жертвах июльской революции (№ 61). С нового года издание газеты возобновилось (первый номер ее открывался стихотворением Пушкина «Кавказ») и продолжалось уже под редакцией О. М. Сомова еще в течение шести месяцев, но Пушкин напечатал в ней за все это время только одну статью – разбор двух сборников стихотворений Сент-Бева, вышедших в свет в Париже в 1829 и 1830 гг. [Оксман, 1962: 451-452]. В том же 1831 г. Пушкин выступил да страницах журнала «Телескоп» с двумя сатирическими фельетонами, идейно-тематически связанными с знаменитой статьей «О записках Видока». Оба фельетона подписаны были именем Феофилакта Косичкина. Это был не просто псевдоним, один из многих журнальных псевдонимов Пушкина, а литературная маска, функция которой в его критике и публицистике была равнозначна маске Ивана Петровича Белкина в «Истории села Горюхина» (1830). После создания образа Феофилакта Косичкина из творческой лаборатории Пушкина начинают выходить один за другим сатирические образы-маски бесхитростного выразителя консервативно-помещичьей идеологии, который то пытается полемизировать с Радищевым (московский барин, член «английского клоба», едущий из Москвы в Петербург), то негодует на «Историю Пугачева» (образ престарелого провинциального «критика» в ответе Пушкина на рецензию Броневского), то громит всю современную мировую литературу с позиции мракобесов Российской академии, не замечая комического эффекта своих претензий («Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной») [Мейлах, 1962: 46]. Это был уже метод не только новых форм эзоповского языка, но и функционально связанных с последним некоторых других приемов литературной экспозиции, открытие большой творческой значимости, с широкой проекцией в будущее, до «Козьмы Пруткова» включительно.
|
|||||||||
Последнее изменение этой страницы: 2017-01-25; просмотров: 109; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы! infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 18.217.139.162 (0.026 с.) |