Глава одиннадцатая. Декабрь. Третий понедельник.

 

 

СОВЕРШЕННО НЕТ ВРЕМЕНИ

 

Отбыли точно в десять, по дороге большей частью молчали.

Сэнсей сидел на обычном своем месте (самом безопасном, справа

сзади) и вообще не произнес ни слова -- только в самом начале,

усаживаясь, тихонько поздоровался с Тенгизом. Новость насчет Интеллиген-

та его просто раздавила -- никогда прежде не видел его Роберт таким

тихим и покорным. С самого раннего утра, с момента, когда позвонил

какой-то доброхот от Аятоллы и преподнес подарочек, он ничего не хотел,

на все был согласен и только кивал, как носом клевал, причем каждый раз

-- с некоторым запозданием, словно до него не сразу доходило.

Тенгиз, оказывается, о вчерашнем знал все и даже, видимо, больше.

По своим каналам. О деталях -- умолчал и вообще, увидевши сэнсея,

сделался молчалив. Он управлял машиной с необычной для себя осторожнос-

тью, никаких разговоров не заводил и только иногда сквозь зубы отпускал

очередную порцию (вполголоса) "блинов" пополам с энергичными инвективами

в адрес "долбаных наледей, выледей и проледей".

А Роберту уж совсем было не до разговоров. Он думал о "странных

превратностях бытия", о несчастном Интеллигенте-Профессоре, о бедолаге

Ядозубе, но, более всего, -- о том, что будет, когда они приедут на

место: позовет его сэнсей с собой в палату, или все как-нибудь

обойдется. В палату идти не хотелось категорически. Он вспоминал

землистое это и ставшее совершенно чужим лицо, впалый морщинистый рот,

длинные белесые волосы по щекам, болезненный взгляд беспомощного обесси-

ленного животного... костлявая грудь в вырезе серой рубашки... горький

запах мочи... Безжалостная все-таки штука -- эта наша обыденная жизнь. И

не то беда, что мы от нее меняемся. Беда в том, что она нас

п р е в р а щ а е т. Всех. Всегда. Без всякого сожаления. И безо всякой

пощады...

Прибыли на место ровно в двенадцать. Тенгиза оставили в машине. В

одиночестве. Перед зданием никого не было. Елки стояли тихие и грустные

под снегом, не было видно ни посетителей на широкой входной лестнице, ни

прогуливающихся пациентов с финскими санками наперевес.

У дверей палаты сэнсей остановил Роберта и сказал ему тихо:

-- Подождите здесь. Только не исчезайте, пожалуйста. Может быть, я

вас позову... И я не хочу, чтобы мне мешали.

Роберт, естественно, подчинился. Перевел дух. Отошел от дверей в

глубину холла, сел в тяжелое кожаное кресло у журнального столика,

увидел кривое свое отражение в экране гигантского выключенного телевизо-

ра. Покусал губу, взял, не глядя и не видя, какой-то дурацкий журнал со

столика. Стыд выедал глаза. Какого черта! Это же не моя обязанность --

присутствовать... Я же не врач. И не родственник... Он знал, что это --

его обязанность. И это есть его обязанность, и еще многое -- неприятное,

неаппетитное, горькое и стыдное... Но все-таки не такое стыдное, как

облегчение, какое испытываешь, когда удается уклониться. "Никогда не

жалейте себя", -- вспомнил он. "Каждый из нас достоин жалости, да только

вот жалеть себя -- недостойно".

В доме было невероятно, неправдоподобно, звеняще тихо. Как в

сказочном волшебном замке. Неестественно тихо, светло, пусто, и пахло,

как в ботаническом саду -- пряностями и сказкой. Не слышно было

властно-свободных разговоров медперсонала, ни шарканья подошв согбенных

пациентов, ни зычного перекликания нянечек, протирающих квадратные

километры здешнего линолеума, -- ничего здесь не было из своеобычной

атмосферы большой, пусть даже и самой привилегированной и дорогой

больницы. Впрочем, это ведь и не больница была на самом деле. Это был

хоспис для богатых. Для очень богатых. А может быть, на самом деле и не

хоспис даже. В хосписах доживают безнадежные. А здесь был -- дворец

надежды. Дом Самой Последней Надежды...

Сначала, первые минут пять, ничего вокруг не происходило. Он листал

журнал -- яркие, глянцевые страницы, фотографии роскошных автомобилей и

женщин, сверкающие небоскребы, специфические тексты, рассчитанные на

специфического читателя... Поглядывал рассеянно вправо-влево вдоль кори-

дора, менял положение вытянутых и перекрещенных ног, старался не

прислушиваться к невнятному голосу сэнсея из-за дверей палаты (голос

этот вдруг выкристаллизовался из тишины -- то ли сэнсей дверь закрыл

недостаточно плотно, то ли звукоизоляция здесь была как в доходном

доме)... Ничего не происходило. Экзотические растения в кадках, справа и

слева от гигантского, в полстены, окна, источали тропические запахи. За

окном была заснеженная автостоянка, несколько заснеженных лимузинов на

ней и "шестерка" Тенгиза -- совсем не заснеженная, но -- грязноватая. Из

глушителя шел кудрявый дымок.

Потом вдруг обнаружилось некоторое движение в коридоре слева. Из-за

угла выкатилась медицинская тележка (стеклянная этажерка на колесиках),

и вместе с нею -- классическая, прямо-таки плакатная медсестра (прямая,

как торшер, монахиня в клобуке -- неподвижное лицо и поджатые губы).

Едва только увидев их обеих (монахиню и тележку), Роберт мгновенно

понял, что они направляются именно сюда, в эту вот палату, к сэнсею, и

надобно срочно принимать меры. Он поднялся и в два шага оказался у

дверей палаты, став к ней спиною. Журнал при этом он почему-то захватил

с собой, только свернул его в трубку и трубкой этой стал постукивать в

раскрытую ладонь левой руки. Таким образом он как бы хотел подчеркнуть

прочность своей позиции и полную неготовность эту позицию покинуть.

Чувствовал он себя при этом достаточно глупо. И неуверенно.

Монахиня и тележка приближались -- неторопливо, неотвратимо и

совершенно бесшумно, -- словно плыли поверх ковровой дорожки. Колбочки и

стаканчики на этажерке беззвучно подрагивали, неподвижные бесцветные

глаза монахини смотрели мимо и непреклонно. Роберт мысленно съежился.

Заранее. В предчувствии. А за спиной, за дверью, голос сэнсея стал вдруг

вполне различим, и, совершенно того не желая, Роберт услышал:

--...Ничего не изменится, пока мы не научимся что-то делать с этой

волосатой, мрачной... наглой, ленивой обезьяной...

Голос снова сделался невнятным (словно бы сэнсей расхаживал туда-

сюда по палате и сейчас повернулся спиной к двери), а монахиня

надвинулась вплотную и встала, глядя бесцветными своими пуговицами в

упор, и взгляд ее сделался требовательным и неодобрительным: словно она

только что обнаружила перед собою препятствие и теперь с холодным

нетерпением ждала, пока препятствие это само собою расточится и исчезнет.

-- Извините, но сюда нельзя, -- сказал ей Роберт, преодолевая

естественное желание уступить дорогу женщине и медицинскому работнику.

-- Анализ крови, -- сказала монахиня, почти не разжимая губ и

по-прежнему глядя насквозь. Навылет.

-- Не сейчас, пожалуйста. Сейчас сюда нельзя.

-- Назначено на сейчас.

-- Пожалуйста, -- сказал Роберт. -- Не сейчас. Сейчас нельзя.

-- Хорошо, -- вдруг согласилась монахиня. -- Я зайду через час.

Только пусть ничего не кушает. -- И, привычно развернувшись, укатила

дальше по коридору, беззвучная, как белый призрак с неестественно прямой

спиной.

Сэнсей за дверью воскликнул вдруг:

-- И вот ведь что поразительно: все довольны!..

Дверь, и действительно, была не прикрыта. Роберт хотел было ее

прикрыть, но тут же сообразил, что получится щелчок или скрип, какой-

нибудь дурацкий предательский шум, и будет неловко... Он колебался, не

понимая как поступить. Тем более что ему вдруг стало интересно.

--...Это как неграмотность, представь это себе на минутку. Тысяче-

летиями неграмотные люди были нормой...

Надо было что-то предпринимать. Немедленно и решительно. Но он не

предпринимал ничего. Он слушал. Подслушивать дурно. Но ведь не подслуши-

вал. Он -- слушал! И это было совсем не то, что -- читать.

--...поганая цепь времен. Цепь пороков и нравственной убогости.

Ненавистный труд в поте лица своего и поганенькая жизнь в обход

ненавистных законов... Пока не потребуется почему-то этот порядок

переменить...

Тут сэнсей, видимо, и сам заметил, что дверь плохо прикрыта --

голос его приблизился, и дверь захлопнулась. Со щелчком. Но без

скрипа... Роберт перевел дух и вернулся в свое кресло. Бросил скрученный

журнал на столик, сел, вытянул ноги. Не то чтобы речь сэнсея содержала в

себе новое, но определенное впечатление она производила (и сильное

впечатление, между прочим), причем самым острым (понял он вдруг) было

ощущение мертвой тишины в ответ на сэнсеевы откровения -- словно он

тренировался в произнесении какой-нибудь там нобелевской лекции перед

зеркалом в пустой прихожей. Или, может быть, она сегодня в себе? Бывает

же она в себе. Хоть и редко очень. И с каждым месяцем все реже...

Впрочем, и нечто новое там, у сэнсея, тоже было. Было, было, не спорь.

Пополам со старым. И потом -- это сильно у него получилось, с отчаянием

и страданием...

...Что-то загадочное и даже сакральное, может быть, должно произой-

ти с этим миром, чтобы Человек Воспитанный стал этому миру нужен.

Человечеству. Самому себе стал нужен. И пока эта тайна не реализуется,

все будет идти как встарь. Цепь убогих пороков и нравственной убогости.

Ненавистный труд в поте лица своего и поганенькая жизнь в обход

ненавистных законов... Пока не потребуется вдруг и почему-то этот

порядок переменить...

В том-то и беда: не знаем мы, что надобно нашему бедному сволочному

миру и что с ним еще должно произойти, чтобы он захотел наконец Человека

Воспитанного. Да только мы ведь вообще массы вещей не знаем. Причем

гораздо более элементарных. Например, знаете ли вы, что Вальтер Скотт

писал свои самые знаменитые романы под псевдонимом, а точнее говоря --

вообще анонимно?.. Что кровавый Пол Пот был изначально мягкий, интелли-

гентный, скромный человек, любящий и даже нежный отец, и звали его в

молодости Салот Сар?.. Мало ли чего мы не знаем. Какие, например, были

последние предсмертные слова Василья Львовича Пушкина, вы знаете?

Никогда и никто не догадается. "Как скучны статьи Катенина!" -- сказал

он напоследок. (Вот как надо любить литературу!)

Он попытался вспомнить еще что-нибудь -- неожиданное, из недавнего

чтения -- и даже вспомнил было что-то (про ацтеков), но тут в коридоре

вновь начались перемещения войск противника, и он отвлекся на суконную

реальность.

По ковровой дорожке, не спеша, но уверенно, приближалась довольно

странная пара. Роль стеклянной этажерки играло теперь кресло-каталка,

вместо монахини был монах -- невысокий, но явно очень крепкий, широко-

плечий человек в черном спортивном костюме с неразборчивой красной

эмблемой на сердце, а в кресле восседало нечто совсем уж несообразное --

инвалидное тело, все в голубом, с серебром и золотом, с серебряными и

золотыми драконами от шеи до пяток -- голый белый череп, космато-черно-

бородый, в неестественно огромных черных очках, закрывающих половину

лица.

Ну вот, подумал Роберт с горечью. Теперь -- эти. Он поднялся и

занял свой пост -- спиной к двери, -- стараясь держаться уверенно и

независимо, как и подобает настоящему бодигарду. Тенгиза бы сюда,

подумал он мельком. Очень не помешал бы здесь старина Тенгиз...

Противник приблизился, и теперь Роберт мог видеть глаза того, кто катил

коляску. Неприятные глаза. Волчьи. Или, скорее, пожалуй, змеиные.

Равнодушные, как у пресмыкающегося, но при этом прозрачные, светлые. Да,

без Тенгиза мне здесь не обойтись. Роберт вытащил из-за пояса мобильник.

А может быть, они не к нам?..

Но они были именно к ним. Коляска остановилась в шаге от двери, и

косматый инвалид сказал высоким, слегка надтреснутым голосом:

-- Здравствуйте, мой дорогой. Мне бы к Стэн Аркадьевичу. К господи-

ну Агре.

В этот момент Роберт узнал его: это был тот самый Великий Целитель

(по имени Лешка-Калошка), к которому они уже Татьяну Олеговну водили без

всякого толку. Только космами с тех пор оброс словно команданте Че

Гевара. И бодигарда себе завел.

-- Господин Агре сейчас не принимает, -- сказал ему Роберт без

всякой приязни.

-- Ничего-ничего. Меня примет.

-- Господин Агре просил его не беспокоить, -- Роберт говорил почти

механически, а сам поглядывал краем глаза на вражеского бодигарда и

лихорадочно думал: пора нажимать аларм на мобильнике, или еще рановато

будет?

-- Мой дорогой, -- говорил между тем Целитель надтреснутым голосом,

совершая успокоительные помавания белыми ладонями. -- Все путем. Стэн

Аркадьевич мне назначил на это время...

-- Имею приказ не беспокоить.

-- А я тебе объясняю, что меня именно ждут, непонятливый ты

человек...

Беседа явно зашла в тупик, и живое воображение нарисовало Роберту

малопривлекательную картинку неизбежно надвигающегося насилия: тычок в

болевую точку, воздействие на отключающую точку и прочие прелести,

описанные в современной литературе о гангстерах и киллерах. Он нажал

тревожную кнопку на мобильнике и, так сказать, препоручил себя своей

судьбе.

-- Я, мой дорогой, не люблю, когда мне препятствуют... -- повышая

надтреснутый свой голос провозгласил напористый инвалид, и тут, слава

богу, дверь растворилась, и сэнсей появился, как бог из машины. Лицо у

него было озабоченное и напряженное до незнакомости, и он сказал:

-- Алексей. Я вас жду. Проходите... Один! -- добавил он сейчас же,

уловив движение змеиноглазого плечистого монаха.

Возникла суета. Кресло-коляска прошло в дверь не вдруг, пришлось

покорячиться, причем корячились все, включая и роскошного инвалида

Алексея. Он обеими руками крутил туда-сюда никелированные колеса,

приговаривая на разные лады: "Один, обяза-ательно один... Вот видите,

дорогой мой, а вы мне не верили... Я, Стэн Аркадьевич, говорю ему:

назначено мне! А он стоит, как Мамаев курган..." А тем временем слева по

коридору уже приближался, двигаясь с быстротой, почти неестественной,

хмурый Тенгиз, готовый к самому худшему, но тут кресло протиснулось

внутрь, дверь захлопнулась, и в коридоре остались трое -- трое бодигар-

дов, слегка запыхавшихся и все еще настороженных. Но напряжение уже

отпускало их, уходило, как воздух из проколотой шины. Как болевой

приступ. Как шок.

Плечистый монах последний раз обмерил их прозрачными, абсолютно

равнодушными глазами, повернулся (через широкое левое плечо) и удалился

в холл, к телевизору, сел напротив, взял со столика газету и тут же ее

развернул -- быстро и жадно, словно соскучился по новостям.

Ничего не оставалось, как тоже отступить на исходные. Роберт

вернулся в свое кресло, а Тенгиз встал у прозрачной стены между пальмами

и стал смотреть вниз, на стоянку.

-- Блин... -- произнес он с досадой. -- Машину не запер. Забыл

второпях.

-- Кому она нужна, твоя жестянка, -- откликнулся Роберт, не

оборачиваясь.

-- Но-но! Попрошу без фамильярностей! -- Тенгиз отошел от окна и

сел рядом.

-- Ну, извини, -- Роберт исподлобья наблюдал за потенциальным

противником, и воображение снова рисовало ему разнообразные малопривле-

кательные картинки.

Они помолчали, вдвоем уже теперь наблюдая, как потенциальный

противник листает газету.

-- Память стала совсем плоха, -- сказал Тенгиз. -- Все забываю.

-- Имена, адреса, явки...

-- Нет, в самом деле. Давеча, представь себе, забыл фамилию

клиента. На языке вертится, а вспомнить, блин, не могу.

-- Это называется шперунг, -- объяснил Роберт рассеянно. -- Заика-

ние памяти.

-- Да, это я уже знаю... "Запомнить нетрудно -- вспомнить трудно".

И так далее. Относительно "пыльных чуланов у нас в черепушках"...

-- Цитируешь помаленьку? Я скоро по индексу цитирования выйду у вас

на первое место.

-- Уже вышел, блин. Лицо, приближенное к телу. Только тебя и

цитируем...

Тут раздалось чириканье мобильника, и потенциальный противник

торопливо вытащил из кармана трубку. Он говорил тихо, но слышно его было

хорошо, и тем более непонятным казалось то, что он говорил.

--...Белую? Ну да -- серебристую... Есть. Только в левом нижнем ее

не было... Вчера. Понял. Есть... Есть... Сделаем. Есть.

Он спрятал мобильник и, не повернув головы кочан, быстрым шагом

удалился по коридору в ту же сторону, откуда десять минут назад

появился.

-- Кто такие, не совсем понимаю... -- сказал Тенгиз раздумчиво. --

Или ты их знаешь?

-- Представления не имею, -- соврал Роберт, чтобы не заниматься

дурацкими утомительными объяснениями.

-- По-моему, этого, в роскошном халате, я где-то видел... В кино,

может быть? В рекламном ролике?..

-- Ну, со вторым-то тебе все ясно, я полагаю?

-- О да, -- сказал Тенгиз. -- Здесь, блин, разумных вопросов нет и

быть не может.

Роберт не возражал, и Тенгиз, понизив голос, спросил:

-- Худо? -- он мотнул головой в сторону палаты.

-- Не знаю, -- сказал Роберт. -- Не видел. Думаю, что худо. -- Он

опять кривил душой, но не объяснять же было ему про нобелевскую лекцию,

которую сэнсей читает полутрупу.

-- Б-блин, -- сказал, огорчившись, Тенгиз, и они оба надолго

замолчали.

Потом Тенгиз спросил:

-- И как тебе понравилась эта история? Я имею в виду -- с

Интеллигентом.

Роберт пожал плечами.

-- Да, господа мои, -- сказал Тенгиз. -- Воистину: все, что

неестественным путем было начато, неестественным путем и закончится.

Роберт возразил без всякого азарта:

-- Чего уж тут неестественного: шлепнули, как простого, заскорузло-

го лоха. Если отвлечься от деталей, разумеется. Детали -- да. Тут

остается только руками развести.

-- Нет, голубчик, не говори. Не как простого. Совсем не как

простого. И не только в деталях дело. "Если бы ненавидящие взгляды могли

убивать, население бы сильно поубавилось". Ядозуб -- он это умел. Он был

-- олгой-хорхой, только вы все в это поверить не умели... А вот знаешь

ли ты, кто его охранял? Интеллигента? Эль-де-през. Лично.

-- А кто это? -- Роберт удивился. -- "Кто таков, почему не знаю?"

-- Л. Д. П. -- Тенгиз нарисовал в воздухе три буквы с точками. --

Лучший Друг Президента.

-- Кто-нибудь из наших? -- догадался Роберт.

-- О да! И не кто-нибудь, а Серега Вагель.

-- А... "Идеальный бодигард". Я с ним незнаком.

-- Естественно, он никогда с нами не общается. Вернее, редко.

-- Куда уж реже. Никогда.

-- Это с тобой -- никогда. А с нами, с простыми людьми -- редко, но

все-таки общается.

-- Что ж он его не спас, если он "идеальный"? Или он только по

президентам специалист?

-- В том-то и проблема, блин. В том-то и проблема! Видимо, против

лома нет приема.

-- "Нету лучшего приема, чем сидеть все время дома", -- процитиро-

вал Роберт, и они снова замолчали.

По коридору прошуршала (справа налево) еще одна монахиня в клобуке

и с толстой пачкой бумаг на согнутой руке. Тихо было, как в приемной

какого-нибудь самого высокого превосходительства, но как ни напрягал

Роберт слуха, ни звука не доносилось теперь из палаты, и совершенно

невозможно было представить себе, что там делает этот странный чудо-

инвалид в синем халате, исполосованном серебряными драконами.

Тут Роберт вдруг, ни с того ни с сего (а в общем-то -- понятно

почему), вспомнил давний разговор, который имел место между сэнсеем и

человеком, которого прислал Аятолла, -- разговор по поводу Интеллигента,

которого они, впрочем, дружно и не сговариваясь называли "наш профессор".

"В экономике наш Профессор обладает скорее убеждениями, нежели познания-

ми", -- сказал тогда человек Аятоллы. И сэнсей вежливо заметил, что это

звучит как цитата. "А это и есть цитата", -- заметил человек Аятоллы

(лощеный, длиннолицый, длиннорукий, вообще длинный, безукоризненно веж-

ливый, весь с иголочки -- от лакированных штиблет до употребляемых

цитат). "Но, однако же, согласитесь -- к месту". -- "Вот как? И откуда

же это?" -- "Представьте себе, не помню. У меня странная память: я

хорошо запоминаю тексты, но совершенно не помню ссылок". Тут сэнсей

посмотрел на Роберта, и Роберт не подкачал: "Андре Жид. "Подземелья

Ватикана". Перевод Лозинского. Цитата не совсем точная". -- "Спасибо, --

сказал ему сэнсей и снова обратился к человеку Аятоллы и к теме

разговора. -- Но ведь ему и не надо обладать познаниями, нашему

Профессору. Достаточно убеждений. Он же политик, а не экономист". -- "Мы

придерживаемся ровно такого же мнения", -- мгновенно откликнулся человек

Аятоллы, и они, видимо, заговорили о деталях (и теперь понятно, о каких:

как поэффективнее настропалить беднягу Резалтинг-Форса), -- во всяком

случае, Роберт был тут же отослан готовить кофе по-турецки...

-- Все равно жалко, -- сказал вдруг Тенгиз.

-- Конечно, жалко, -- согласился Роберт. -- Он столько намучился,

бедняга, и все коту под хвост. Но зато он научился поворачивать трубу!

-- Какую трубу?

-- Большого диаметра.

-- Да я не о нем! -- сказал Тенгиз с досадой. -- Блин. С ним все

ясно. Я о бедолаге этом, о Ядозубе. Хотя я все знаю про него. Больше

вашего. Он был тот еще фрукт... Знаешь, он однажды вдруг при мне

пустился в рассуждения: почему вот он с удовольствием смотрит на щенят и

на котят, а от детишек, любых, его тошнит? Почему больную собаку жалко

ему до слез, а бомжа какого-нибудь ну нисколечки. Старуха, говорит,

прогуливает своего мопса, старого как египетский сфинкс, уже оцепенелого

совсем, -- мопсу я сочувствую, а старуху -- в гробу видел и то -- с

отвращением... Я ему сказал тогда: ты просто, наверное, очень любишь

животных, Олгоша дробь Хорхоша? И знаешь, что он мне ответил? Нет,

сказал он. Я просто очень не люблю людей. Совсем не люблю. Никаких. И

при этом он смотрел на меня как на кучу свежего говна. Нисколечки не

стесняясь и даже с вызовом.

-- Да-а, прелесть какой симпатичный был человечек, мир праху его.

Только вот зачем ему понадобилось гробить Интеллигента?

-- Это ты меня, блин, спрашиваешь?.. И откуда ты, собственно, взял,

что он кого-нибудь вообще гробил? Может быть, он таким вот, блин,

сложным образом самоубился?

-- Это возможно? -- осведомился Роберт.

-- Откуда, блин, нам знать, что возможно, а что невозможно, когда

речь идет о хомо сапиенс? На мой взгляд, например, так помнить все на

свете, как ты помнишь, -- вот это, да, действительно невозможно, блин.

Или управлять тараканами, как наш Вэлвл.

-- Понял.

-- Ну?

-- Все. Понял тебя. Понял, что ты хочешь сказать... Минуточку.

Роберт поднялся. Слева приближался потенциальный противник --

скорым шагом, энергично, напористо -- и за спиной его, словно хоругвь,

словно некий рыцарский плащ, вился и трепетал по воздуху серебристый

шлейф, какое-то легкое полупрозрачное мерцающее покрывало: довольно

толстый рулон этой серебристой материи он держал в обнимку обеими

руками, будто ребенка. Выглядело все это довольно странно, но Роберту

было сейчас не до деталей, пусть даже и странных, -- он устремился к

двери и встал в проеме.

-- Мне только передать, -- сказал вражеский бодигард с интонацией

неожиданно просительной. Роберт мельком отметил, что он нисколько не

запыхался, словно не шел только что быстрым шагом, почти, можно сказать,

бежал. И выражение лица у него обнаружилось вполне человеческое, а вовсе

не волчье, как давеча. И вообще...

Роберт поджал губы и, повернувшись, тихонько постучал в дверь.

Дверь распахнулась мгновенно -- словно там стояли и ждали в нетерпенье

этого стука, а за дверью обнаружилась почему-то тьма кромешная, и

пахнуло оттуда сухим жаром, как из сауны, а сэнсей уже тянул через порог

длинные жадные руки, нетерпеливо приговаривая: "Давайте... Ну! В чем

дело?.."

Роберт стоял остолбенело. Рядом прошуршала с шелковистым свистом

серебряная ткань, коснулась его лица (слабо треснули статические разря-

ды), -- а он все глаз оторвать не мог от этого мрачного виденья: в

слабом свете ночника, прямая, как готическая фигура -- горгулья,

горгона, гарпия, -- с черными руками, уроненными поверх одеяла, сидела в

постели мумия -- с полуоткрытым провалившимся ртом, всклокоченными,

словно сухая пакля, волосами, темно-желтая, мертвая, а круглые неподвиж-

ные глаза светились красным...

Дверь захлопнулась, и Роберт перевел дух, приходя в себя словно

после короткого обморока. Вражеский бодигард бормотал что-то над ухом --

он не слышал и не слушал его. Будь оно все проклято, думал он бессильно

и беспорядочно. На кой, спрашивается, ляд все это, если все так

кончается?.. Не хочу!.. Он словно в преисподнюю заглянул -- окунулся в

уголья, в серное инферно -- и вынырнул, обожженный, весь залитый

внезапным потом.

-- Знаешь, я, с твоего позволения, все-таки пойду, -- сказал

Тенгиз.

Роберт посмотрел на него. Видимо, Тенгиз ничего не заметил. Видимо,

со стороны все выглядело вполне обыкновенно, пристойно и достойно --

никакого общего позеленения, помутнения взора и прочих признаков кратко-

временной психопатии.

-- Мне не нравится, что машина стоит незапертая, -- пояснил Тенгиз.

-- Мало ли что.

-- Да, конечно, -- проговорил Роберт по возможности небрежно. --

Конечно, иди. Обойдусь.

-- А если вдруг... -- сказал Тенгиз со значением, поглядев в

сторону потенциального противника (тот уже снова листал журнал у

телевизора).

-- Само собой, -- сказал Роберт.

-- Ну, давай, -- сказал Тенгиз и удалился, бесшумно ступая по

ковровой дорожке.

Потом Роберт стоял у окна, среди пальм, и смотрел, как Тенгиз

обихаживает автомобиль -- протирает стекла, чистит номера, сбрасывает с

крыши мелкую порошу... Облака бежали по небу неестественно быстро для

декабря, устрашающе быстро, как это иногда показывают в кино, и Роберт

вдруг придумал загадку: "Ног нет, а бегут быстро -- что это такое?"

Между прочим -- вопрос, подумал он. Надо будет подарить сэнсею. Когда

все это закончится. Закончится же все это -- рано или поздно, так или

эдак, не мытьем, так катаньем...

Вопрос, да, получился, но это был ненастоящий вопрос. Он это

чувствовал. Очередной ненастоящий вопрос. Пустышка. Фраза с вопроситель-

ным знаком на конце. Впрочем, никто никогда не может сказать определенно,

будет от вопроса толк или нет. Надо пробовать. Метод проб и ошибок.

Истерических проб и угрюмых ошибок.

Он записал в память: "Что это такое -- ног нет, а бежит быстро?" На

всякий случай. Он боролся с воспоминанием, которое вдруг проступило...

собственно, понятно, почему -- чистая же аналогия, само собой напрашива-

ется, выползает из тины памяти, как мрачное уродливое животное...

Справиться оказалось невозможно, и он осторожно позволил себе вспомнить.

Не целиком. Абзацами. Чтобы не вспомнить лишнего. Поминутно натыкаясь на

лишнее и судорожно загоняя это лишнее обратно, в самый глубокий

подвал...

...Звонок в ад, вот что это было. Господи, как сэнсей не хотел туда

звонить! Отбрыкивался, шипел, злился, мучился почти физически, и в конце

концов позвонил -- сразу сделавшись такой фальшиво-бодрый, исполненный

казенного оптимизма и вымученного участия... А тот уже умирал. Безнадеж-

но. Саркома легкого. Роберт все это слушал и слышал -- по отводной

трубке (постоянная его чертова обязанность -- слушать по отводной

трубке, если нет отменяющего распоряжения, черт бы все эти порядки

подрал...). "Стэнни, милый... Это такая мука... такая мука... Брось все,

забудь. Не наше это дело... Такая расплата, Стэнни..." (Слабый голос из

чадящего пекла. И -- видение: чадной, черной, наглухо закупоренной

комнаты. Черный платок на ночнике. Бессмысленное и беспощадное пятно

света на простынях. Удушье. Страх. Боль. Смерть.) И беспорядочно

бегающие (как всполошенные тараканы) бессмысленные вопросы: что "бросить,

забыть"? за что "расплата"? что еще за "наше дело" -- "не наше дело"? Да

понимал ли, о чем речь, сам сэнсей? И вообще -- слышал ли? Бормотал

какую-то жалобную чушь: держись, держись, дружище, надо держаться,

держись, пожалуйста... За что держаться? И чем? Чем держаться?.. Не хочу

об этом думать, объявил себе Роберт решительно, но ничего из этой

решительности у него не получилось... Оказалось, он вообще ни о чем

больше не может сейчас думать: жаркая тьма, красные огни зрачков и

горячечный шепот из прошлого.

Он уловил боковым зрением какое-то нештатное движение за спиной и

обернулся. Сэнсей стоял на пороге палаты. В своем полосатом нелепом

костюме похожий то ли на беглого зэка, то ли на остолбенелое привидение.

Зеленовато-бледный. Потный -- крупные капли дрожали на лбу и на шее у

него, катились по лысине. Глаза не мигали. Он был не в себе.

Роберт шагнул к нему -- подхватить под локоть, проводить к креслу,

-- но сэнсей отстранил его ладонью, сам (неверными ногами) прошел вглубь

холла, сам опустился на диван, посидел сначала несколько секунд с прямой

спиной, а потом словно вдруг обрушился внутрь себя -- осел, как оседает

умело взорванное здание, -- и лицо его разом перекосилось и обессмысли-

лось.

Не надо было ему сюда ехать, подумал Роберт с ожесточением. Он

достал трубочку нитрокора, отсыпал на ладонь три крупинки, предложил, --

сэнсей, как послушный ребенок, высунул язык -- язык был плохой,

обложенный, с трещинами... Не надо было ехать. Какого черта ему вообще

сюда ездить? Какой от него здесь прок? Только сердце зря себе рвет...

Вражеский бодигард опустил журнал и с каким-то пристальным, сочувствен-

ным, пожалуй даже, интересом наблюдал за происходящим. Еще любопытствую-

щих нам только здесь и не хватало. Роберт сделал шаг в сторону, чтобы

загородить сэнсея собой, -- загородил его демонстративно и в наглую:

охота тебе наблюдать -- наблюдай мою задницу...

-- Он сказал, что поставит ее на ноги, -- проговорил сэнсей --

невнятно, словно озябшими губами. Он умоляюще посмотрел на Роберта. --

"Встань и иди". И она пойдет. А я не верю.

Роберт промолчал. Что тут было говорить? И в голову ничего даже не

приходило. И тут вдруг подал голос вражеский телохранитель:

-- Надо верить! -- сказал он истово. -- Верить надо! Если Он сказал

-- значит надо верить!

Сэнсей повернулся к нему всем телом и отстранил Роберта, чтобы не

мешал. (Без всякой деликатности. Как предмет обстановки.)

-- Вы считаете, что это возможно? -- спросил он с отчаянием.

-- Это не я так считаю. Это Он так считает. ("Он" у него явно

получалось с большой буквы.) А значит -- надо верить!..

Сэнсей что-то проблеял в ответ, что-то жалостливое до непристойнос-

ти, но Роберт их уже не слушал. Новое действующее лицо появилось в

коридоре (со стороны лестницы, что слева): фигура, странно и в то же

время страшно знакомая, но совершенно здесь неуместная, -- невысокий

человек с лицом красно-коричневым и поблескивающим, словно головка

курительной трубки, маленький, коренастый, уверенный, -- остановился,

наблюдая за ними и в то же время неспешно и откровенно застегивая

ширинку. Страхагент. Ангел Смерти. Только почему-то -- в белом доктор-

ском халате и даже при хирургической шапочке слегка набекрень. Что он

здесь делает, подумал Роберт, а рядом со страхагентом объявился, между

тем, еще один белый халат, и еще один, и еще -- целый консилиум вдруг

образовался в коридоре, тихий, почтительно взирающий на краснолицего

(все как один с папками под мышкой, с докторскими наушниками на шее, в

белых шапочках, и почти все -- в очках). Человек пять. Может быть --

шесть. Ежедневный обход -- с главврачом во главе -- медотряда специаль-

ного назначения.

Страхагент (главврач?) завершил деликатную свою процедуру, и на

лице его обнаружилась улыбка, показавшаяся Роберту зловещей, хотя на

самом деле была она, скорее всего, иронической, а может быть, даже

приветливой.

-- Двуг мой! -- провозгласил главврач (страхагент) голосом скрипу-

чим, но громким и даже, пожалуй, звучным. -- Какая встреча! Вад тебя

видеть!

Обнаружив его пред собою, сэнсей (что-то бормотавший только что про

силу веры или веры в силу) замолчал и сделал безуспешную попытку

выбраться из дивана. Роберт подхватил его за вытянувшуюся вперед руку и

помог подняться.

-- Что вы здесь делаете?! -- воскликнул сэнсей, глядя на страхаген-

та почти с ужасом. -- Как? Вы -- здесь?

-- Я собиваюсь пвиобвести это богоугодное заведение, -- объяснил

страхагент, приближаясь с улыбкой теперь уже явно доброжелательной и еще

сильнее картавя. -- Собственно, я его уже пвиобвел. Можешь меня

поздвавить: владелец!

-- Поздравляю, -- сказал сэнсей с видом полного и безнадежного

непонимания.

-- Спасибо. Я надеюсь, ты поздвавляешь меня искренне?

Сэнсей издал неопределенный звук, а Роберт вдруг увидел вражеского

телохранителя -- тот стоял столбом, руки по швам и ел страхагента

(главврача? владельца?) преданными глазами. Наступило что-то вроде

классической немой сцены: остолбенелый телохранитель, почтительнейше

замершие в позах безусловной готовности врачи, сэнсей, ничего не

понимающий, а посредине -- благодушно и жутковато улыбающийся человек с

лицом черно-красным и блестящим, словно головка дорогой курительной

трубки.

И тут вдруг распахнулась дверь палаты, и в коридор выехал в своей

коляске пестрый инвалид, на плече он держал рулон прозрачной ткани, а

коляску ему катила скрюченная ведьма с землистым лицом, полуоткрытым

ввалившемся ртом и красными глазами.

-- "Тебе говорю: встань", -- провозгласил инвалид пронзительно и

ликующе, словно в трубу протрубил, -- "возьми постель твою и иди в дом

твой"! Каждому да воздастся по вере его!

Никто опомниться не успел, и никто не успел даже удивиться, как

колени женщины подломились, она закинула страшное лицо свое с помертвев-

шими вдруг глазами и повалилась на ковер -- мягко и бесшумно, как умеют

падать опытные эпилептики. Или алкоголики, утратившие наконец чувство

равновесия.

 

-- Может быть, все-таки закуришь? -- спросил Тенгиз осторожно.

-- Нет. Воздержусь. Я думаю, он сейчас придет.

Роберт старался говорить по возможности спокойно. Перед глазами у

него была Татьяна Олеговна -- как она падает навзничь, закинув к потолку

мертвое свое лицо... и бегущие к ней со всех сторон развевающиеся белые

халаты... и тревожные какие-то звонки все еще дребезжали в ушах, и

нечленораздельный гомон многих голосов, и визгливые невнятные приказы:

"тара-ра-зепам, струйно!", и страшный голос страхагента-владельца: "Иди-

от косматый! Мозги в голову ударили? Кветин безгвамотный!.." И поверх

всего этого -- сухой непреклонный голос сэнсея: "Идите в машину. Я прошу

вас -- в машину!" -- голос командора, а у самого ноги тряслись,

старческие тощие ноги в узких брюках в полоску...

-- Совсем плохо? -- спросил Тенгиз сочувственно.

-- Да уж хорошего мало, -- пробормотал Роберт.

-- Если бы точно знать, что с человеком происходит после смерти, --