Критика философских предубеждений против общинного владения

Прежде нежели вопрос об общине приобрел практическую важность с начатием дела об изменении сельских отношений, русская община составляла предмет мистической гордости для исключительных поклонников русской национальности, вообра­жавших, что ничего подобного нашему общинному устройству не бывало у других народов и что оно, таким образом, должно счи­таться прирожденною особенностью русского или славянского пле­мени, совершенно в том роде, как, например, скулы более широ­кие, нежели у других европейцев, или язык, называющий мужа — муж, а не mensch, home или l'homme, имеющий семь падежей, а не шесть, как в латинском, и не пять, как в греческом. Наконец, люди ученые и беспристрастные показали, что общинное поземель­ное устройство в том виде, как существует теперь у нас, суще­ствует у многих других народов, еще не вышедших из отношений, близких к патриархальному быту, и существовало у всех других, когда они были близки к этому быту. Оказалось, что общинное владение землею было и у немцев, и у французов, и у предков англичан, и у предков итальянцев, словом сказать, у всех евро­пейских народов; но потом, при дальнейшем историческом дви­жении, оно мало-помалу выходило из обычая, уступая место част­ной поземельной собственности. Вывод из этого ясен. Нечего нам считать общинное владение особенною прирожденною чертою на­шей национальности, а надобно смотреть на него как на общече­ловеческую принадлежность известного периода в жизни каждого народа. Сохранением этого остатка первобытной древности гор­диться нам тоже нечего, как вообще никому не следует гордиться какою бы то ни было стариною, потому что сохранение старины свидетельствует только о медленности и вялости исторического развития. Сохранение общины в поземельном отношении, исчез­нувшей в этом смысле у других народов, доказывает только, что мы жили гораздо меньше, чем эти народы. Таким образом, оно со стороны хвастовства перед другими народами никуда не годится.

Такой взгляд совершенно правилен; но вот наши и загранич­ные экономисты устарелой школы вздумали вывесть из него сле­дующее заключение: «Частная поземельная собственность есть позднейшая форма, вытеснившая собою общинное владение, ока­зывавшееся несостоятельным перед нею при историческом разви­тии общественных отношений: итак, мы, подобно другим наро­дам, должны покинуть· его, если хотим идти вперед по пути раз­вития».

Это умозаключение служит одним из самых коренных и об­щих оснований при отвержении общинного владения. Едва ли найдется хотя один противник общинного владения, который не повторял бы вместе со всеми другими: «Общинное владение есть первобытная форма поземельных отношений, а частная поземель­ная собственность — вторичная форма; как же можно не предпо­читать высшую форму низшей?» Нам тут странно только одно: из противников общинного владения многие принадлежат к по­следователям новой немецкой философии; одни хвалятся тем, что они шеллингисты, другие твердо держатся гегелевской школы; и вот о них-то мы недоумеваем, как не заметили они, что, налегая на первобытность общинного владения, они выставляют именно такую сторону его, которая должна чрезвычайно сильно предрас­полагать в пользу общинного владения всех, знакомых с открыти­ями немецкой философии относительно преемственности форм в процессе всемирного развития; как не заметили они, что аргу­мент, ими выставляемый против общинного владения, должен, напротив, свидетельствовать о справедливости мнения, отдающего общинному владению предпочтение перед частною поземельною собственностию, ими защищаемою.

Мы остановимся довольно долго над следствиями, к каким должна приводить первобытность, признаваемая за известною формою, потому что, по странной недогадливости, именно эта пер­вобытность служила, как мы сказали, одним из самых любимых и коренных аргументов наших противников.

Мы не последователи Гегеля, а тем менее последователи Шел­линга; но не можем не признать, что обе эти системы оказали большие услуги науке раскрытием общих форм, по которым дви­жется процесс развития. Основной результат этих открытий выра­жается следующею аксиомою: «По форме высшая степень раз­вития сходна с началом, от которого оно отправляется». Эта мысль заключает в себе коренную сущность Шеллинговой систе­мы; еще точнее и подробнее раскрыта она Гегелем, у которого вся система состоит в проведении этого основного принципа чрез все явления мировой жизни от ее самых общих состояний до мельчайших подробностей каждой отдельной сферы бытия. Для читателей, знакомых с немецкою философиею, последующее наше раскрывание этого закона не представит ничего нового; оно дол­жно служить только к тому, чтобы выставить в полном свете не­последовательность людей, не замечавших, что дают оружие сами против себя, когда налегают с такою силой на первобыт­ность формы общинного владения.

Высшая степень развития по форме сходна с его началом, — это мы видим во всех сферах жизни (II, стр. 455—457).

Высшая степень развития представляется по форме возвра­щением к первобытному началу развития. Само собою разумеется, что, при сходстве форм, содержание в конце безмерно богаче и выше, нежели в начале, но об этом мы будем говорить после.

Быть может, наш очерк материального развития от теллури­ческих состояний до мозговой деятельности был слишком дли­нен; но мы хотели многочисленными подробностями показать не­изменную верность природы тому закону, на речь о котором не к выгоде себе навели полемику наши -противники, с необду­манным торжеством налегая на первобытность осуждаемой ими

формы одного из общественных учреждений. Мы хотим показать всеобщее господство излагаемого закона во всех проявлениях жизни и, окончив обзор материальных явлений с этой точки зре­ния, обратимся к такому же очерку нравственно-общественной жизни, составляющей другую великую часть планетарного раз­вития (II, стр. 463).

Общий ход планетарного развития, прогрессивная лестница классов животного царства вообще, высшие классы животных в особенности, физическая жизнь человека, его язык, обращение с другими людьми, его одежда, манера держать себя, все его об­щественные учреждения — администрация, войско и война, судо­производство, заграничная торговля, торговое движение вообще, понятие о справедливости, — каждый из этих фактов подлежит той норме, о которой мы говорим: повсюду высшая степень раз­вития представляется по форме возвращением к первобытной форме, которая заменялась противоположною на средней степени развития; повсюду очень сильное развитие содержания ведет к восстановлению той самой формы, которая была отвергаема развитием содержания не очень сильным. [...]

Все, изложенное нами, должно было быть знакомо тем про­тивникам общинного владения, которые называют себя последо­вателями Шеллинга и Гегеля. Каким же образом не догадались они, что, налегая на первобытность этой формы отношений чело­века к земле, они тем самым указывают в общинном владении черту, сильнейшим образом предрасполагающую к возвышению общинного владения над частною поземельною собственностью? Как могли они переносить вопрос на почву, столь невыгодную для них? Тут один ответ возможен: Quern Jupiter perdere vult и т. д.,— то есть в русской, более мягкой форме: кому по натуре вещей нельзя не проиграть дела, тот в довершение своей беды сам делает гибельные для себя недосмотры.

Неужели в самом деле правдоподобно, чтобы один только факт поземельных отношений был противоречием общему закону, ко­торому подчинено развитие всего материального и нравственного мира? Неужели вероятно, чтобы для этого одного факта существо­вало исключение из закона, действующего столь же неизменно и неизбежно, как закон тяготения или причинной связи? Неужели при одной фразе «общинное владение есть первобытная форма поземельных отношений, а частная собственность вторая, после­дующая форма», — неужели при одной этой фразе не пробуждает­ся в каждом, кто знаком с открытиями великих немецких мысли­телей, сильнейшее, непреоборимое предрасположение к мнению, что общинное владение должно быть и высшею формою этих отношений.

Действительно, норма, изложенная нами и несомненная для каждого, хотя несколько знакомого с современным положением понятий об общих законах мира, неизбежно ведет к такому по­строению поземельных отношений.

Первобытное состояние (начало развития). Общинное владе­ние землею. Оно существует потому, что человеческий труд не имеет прочных и дорогих связей с известным участком земли. Номады не имеют земледелия, не производят над землею никакой работы. Земледелие сначала также не соединено с затратою почти никаких капиталов собственно на землю.

?61

Вторичное состояние (усиление развития). Земледелие тре­бует затраты капитала и труда собственно на землю. Земля улуч­шается множеством разных способов и работ, из которых самою общею и повсеместною необходимостью представляется удобрение. Человек, затративший капитал на землю, должен неотъемлемо владеть ею; следствие того — поступление земли в частную соб­ственность. Эта форма достигает своей цели, потому что землевла­дение не есть предмет спекуляции, а источник правильного до­хода.

Вот две степени, о которых толкуют противники общинного владения, — но ведь только две, где же третья? Неужели ход раз­вития исчерпывается ими? [...]

Таково сильнейшее, непреоборимое расположение мысли, к которому приводит каждого, знакомого с основными воззрениями современного миросозерцания, именно та самая черта первобыт­ности, которую выставляют к решительной невыгоде для себя в общинном владении его противники. Именно эта черта застав­ляет считать его тою формою, которую должны иметь поземель­ные отношения при достижении высокого развития; именно эта черта указывает в общинном владении высшую форму отноше­ний человека к земле.

Действительно ли достигнута в настоящее время нашею ци-вилизациею та высокая ступень, принадлежностью которой дол­жно быть общинное владение, — этот вопрос, разрешаемый уже не помощью логических наведений и выводов из общих мировых за­конов, а анализом фактов, был отчасти рассматриваем нами в прежних статьях об общинном владении и с большею полнотою будет переисследован нами в следующих статьях, которые обра­тятся к изложению специальных данных о земледелии в Запад­ной Европе и у нас. Настоящая статья, имеющая чисто отвлечен­ный характер, должна довольствоваться только логическим разви­тием понятий, значение которых представляется одним из условий для правильного взгляда на дело, а искажение или не­знание которых послужило основною причиною заблуждения для лучших между противниками общинного владения (II, стр. 473— 477).

Промышленно-торговая деятельность усиливается и произво­дит громадное развитие спекуляции; спекуляция, охватив все другие отрасли народного хозяйства, обращается на основную и самую обширную ветвь его — на земледелие. Оттого поземельная личная собственность теряет свой прежний характер. Прежде зем­лею владел тот, кто обрабатывал ее, затрачивал свой капитал на ее улучшение (система малых собственников, возделывающих своими руками свой участок, также система эмфитеозов и полов­ничества по наследству, с крепостною зависимостью или без нее); — но вот является новая система: фермеровство по контрак­ту; при ней рента, возвышающаяся вследствие улучшений, про­изводимых фермером, идет в руки другому лицу, которое или вовсе не участвовало или только в самой незначительной степени участвовало своим капиталом в улучшении земли, а между тем пользуется всею прибылью, какую доставляют улучшения. Та­ким образом, личная поземельная собственность перестает быть способом к вознаграждению за затрату капитала на улучшение земли. С тем вместе обработка земли начийает требовать таких ка-

питалов, которые превышают средства огромного большинства земледельцев, а земледельческое хозяйство требует таких разме­ров, которые далеко превышают силы отдельного семейства, и по обширности хозяйственных участков также исключают (при част­ной собственности) огромное большинство земледельцев от уча­стия в выгодах, доставляемых ведением хозяйства, и обращают это большинство в наемных работников. Этими переменами уни­чтожаются те причины преимущества частной поземельной соб­ственности перед общинным владением, которые существовали в прежнее время. Общинное владение становится единственным способом доставить огромному большинству земледельцев уча­стие в вознаграждении, приносимом землею, за улучшения, про­изводимые в ней трудом. Таким образом, общинное владение пред­ставляется нужным не только для благосостояния земледельче­ского класса, но и для успехов самого земледелия: оно оказывает­ся единственным разумным и полным средством соединить вы­году земледельца с улучшением земли и методы производства с добросовестным исполнением работы. А без этого соединения невозможно вполне успешное производство. [...]

Из числа этих общих понятий за изложенным нами положе­нием современной науки о преемственности форм непосредствен­но следует понятие о том, каждое ли отдельное проявление об­щего процесса должно проходить в действительности все логи­ческие моменты с полной их силою, или обстоятельства, благо­приятные ходу процесса в данное время и в данном месте, могут в действительности приводить его к высокой степени развития, совершенно минуя средние моменты или по крайней мере чрез­вычайно сокращая их продолжительность и лишая их всякой ощутительной интенсивности.

По методу современной науки, разрешение вопроса отно­сительно многосложных явлений облегчается рассмотрением его в простейших проявлениях того же процесса. По этой методе все­гда стараются начинать анализ с физических фактов, чтобы пе­рейти к нравственным фактам индивидуальной жизни, которая гораздо сложнее, и наконец к общественной жизни, которая еще сложнее, а общественную жизнь стараются рассмотреть по воз­можности, в первоначальных ее явлениях, наименее сложных, чтобы облегчить тем анализ чрезвычайно запутанных явлений ци­вилизации наших стран (II, стр. 475—477).

Нас занимает вопрос: должно ли данное общественное явле­ние проходить в действительной жизни каждого общества все логические моменты, или может, при благоприятных обстоятель­ствах, переходить с первой или второй степени развития прямо на пятую или шестую, пропуская средние, как это бывает в яв­лениях индивидуальной жизни и в процессах физической при­роды?

1. Когда известное общественное явление в известном на­роде достигло высокой степени развития, ход его до этой степени в другом, отставшем народе может совершиться гораздо быстрее, нежели как совершался у передового народа. (Англичанам нужно было более нежели 1500 лет цивилизованной жизни, чтобы до­стичь до системы свободной торговли. Новозеландцы, конечно, не потратят на это столько времени·.)

2. Это ускорение совершается через сближение отставшего народа с передовым. (Англичане приезжают в Новую Зеландию.)

3. Это ускорение состоит в том, что у отставшего народа раз­витие известного общественного явления, благодаря влиянию пе­редового народа, прямо с низшей степени перескакивает на выс­шую, минуя средние степени. (Под влиянием англичан новозе­ландцы прямо от той свободной торговли, которая существует у дикарей, переходят к принятию политико-экономических поня­тий о том, что свободная торговля — наилучшее средство к ожив­лению их промышленной деятельности, минуя протекционную систему, которая некогда казалась англичанам необходимостью для поддержки промышленной деятельности.)

4. При таком ускоренном ходе развития средние степени, пропускаемые жизнью народа, бывшего отсталым и пользующе­гося опытностью и наукою передового народа, достигают только теоретического бытия, как логические моменты, не осуществляясь фактами действительности. (Новозеландцы только из книг будут знать о существовании протекционной системы, а к делу она у них не будет применена.)

5. Если же эти средние степени достигают и реального осу­ществления, то разве только самого ничтожного по размеру и еще более ничтожного по отношению к важности для практической жизни. (Люди с эксцентрическими наклонностями существуют и в Новой Зеландии, как повсюду; из них некоторым, вероятно, взду­мается быть приверженцами протекционной системы; но таких людей будет один на тысячу или на десять тысяч человек в ново­зеландском обществе, и остальные будут называть их чудаками, а их мнение не будет иметь никакого веса при решении вопросов о заграничной торговле.)

Сколько нам кажется, эти выводы довольно просты и ясны, так что, может быть, не превысят разумения тех людей, для ко­торых писана паша статья.

Итак, два печатные листа привели нас к двум заключениям, которые для читателя, сколько-нибудь знаютмого с понятиями со­временной науки, достаточно было бы выразить в шести строках.

1) Высшая степень развития по форме совпадает с его на­чалом.

2) Под влиянием высокого развития, которого известное явле­ние общественной жизни достигло у передовых народов, это яв­ление может у других народов развиваться очень быстро, подни­маться с низшей степени прямо на высшую, минуя средние логи­ческие моменты.

Какой скудный результат рассуждений, занявших целые два печатные листа! Читатель, который не лишен хотя некоторой об­разованности и хотя некоторой сообразительности, скажет, что до­вольно было просто высказать эти основания, столь же несомнен­ные до тривиальности, как, например, впадение Дуная в Черное море, Волги — в Каспийское, холодный климат Шпицбергена и жаркий климат острова Суматры и т. д. Доказывать подобные вещи в книге, назначенной для грамотных людей, неприлично.

Совершенно так. Доказывать и объяснять подобные истины неприлично. Но что же вы станете делать, когда отвергаются за­ключения, выводимые из этих истин, или когда вам сотни раз с самодовольством повторяют, будто непобедимое возражение,

какую-нибудь дикую мысль, которая может держаться в голове только по забвению или незнанию какой-нибудь азбучной истины?

Например, вы говорите: «Общинное владение землею должно быть удержано в России» — вам с победоносною отвагою возра­жают: «Но общинное владение есть первобытная форма, а част­ная поземельная собственность явилась после, следовательно, она есть более высокая форма поземельных отношений». — Помило-сердуйте о себе, господа возражатели, помилосердуйте о своей ученой репутации: ведь именно потому, именно потому, именно потому, что общинное владение есть первобытная форма, и на­добно думать, что высшему периоду* развития поземельных отно­шений нельзя обойтись без этой формы.

О том, как сильно налегали противники общинного владения на первобытность его, мы уже говорили в начале статьи. Можно предполагать, что теперь они увидели, как странно поступали, и поймут, что та самая черта, которую они воображали свидетель­ствующею против общинного владения, чрезвычайно сильно сви­детельствует за него. Но арсенал их философских возражений еще не истощен. Они с такою же силою налегают и на следующую мысль: «Какова бы ни была будущность общинного владения, хотя бы и справедливо было, что оно составляет форму поземель­ных отношений, свойственную периоду высшего развития, нежели тот, формою которого является частная собственность, все-таки не подлежит сомнению, что частная собственность составляет сред­ний момент развития между этими двумя периодами общинного владения; от первого перейти к третьему нельзя, не прошедши второе. Итак, напрасно думают русские приверженцы общинного владения, что оно может быть удержано в России. Россия должна пройти через период частной поземельной собственности, которая представляется неизбежным средним звеном».

Этот силлогизм постоянно следовал за их фразами о перво­бытности, как черте, свидетельствующей против общинного вла­дения. Он также выставлялся непобедимым аргументом против нас. Теперь люди, прибегавшие к нему, могут судить сами о том, до какой степени он сообразен с фактами и здравым смыслом (II, стр. 487—491).

ДОБРОЛЮБОВ

Николай Александрович Добролюбов (1836—1861) — гениаль­ный русский философ-материалист и социолог, литературный кри­тик, революционер и публицист, ближайший соратник Н. Г. Чер­нышевского. Родился в Нижнем Новгороде в семье священника. В 1853 г. он поступил в Петербургский главный педагогический институт и закончил его в 1857 г. В это время завершается его формирование как революционера и материалиста, в чем решаю­щую роль играли труды Герцена и Белинского, Бэкона и фран­цузских материалистов XVIII в., произведения Фейербаха и Ге­геля, социалистов-утопистов, левогегельянцев, а также Черны­шевского.

В 1856 г. состоялось личное знакомство Чернышевского и Добролюбова, ц в том же году в «Современнике» появилась его первая статья. Окончив институт, Добролюбов сразу же (по при·

глашению Чернышевского) активно включился в работу «Совре­менника» и стал руководителем литературно-критического отдела журнала. Чернышевский оказывал полное доверие Добролюбову, не подвергая его статьи и статьи других авторов для этого отдела предварительной внутриредакционной проверке. Добролюбов по праву становится одним из идейных руководителей журнала. Вид­ную роль играл Добролюбов в журнале «Свисток» — сатирическом

приложении «Современника» (1859-1861 гг.).

Активной творческой дея­тельностью Добролюбов зани-- малая весьма короткий срок — около 5 лет. Но за эти годы им были созданы такие жем­чужины русской и мировой философской и эстетической мысли, как «Что такое обло­мовщина?», «Темное царство», «Луч света в темном царстве», «Когда же придет настоящий день?», «От Москвы до Лейп­цига», «Органическое разви­тие человека в связи с его ум­ственной и нравственной дея­тельностью», «Русская циви­лизация, сочиненная г. Же­ребцовым», «Робер Овен и его попытки общественных ре­форм», «Черты для характе­ристики русского простона­родья».

В 1860 г. Добролюбов тя­жело заболел чахоткой. Поезд­ка за границу для лечения не помогла.

Творческая и революционная деятельность Добролюбова име­ла громадное значение для развития демократической и социали­стической традиции в России. Она была высоко оценена Ф. Эн­гельсом и В. И. Лениным. Такие труды Добролюбова, как «Что такое обломовщина?» и «Когда же придет настоящий день?», ока­зали влияние на духовное развитие В. И. Ленина до его знаком­ства с марксизмом. В. И. Ленин считал Добролюбова образцом революционного публициста.

Тематическая подборка фрагментов из произведений фило­софа осуществлена автором данного вступительного текста В. В. Вогатовым по изданию: Н. А. Добролюбов. Избранные философские сочинения в 2-х томах. М., 1945—1946.

[ФИЛОСОФИЯ]

[...] Пора нам освободить жизнь от тяжелой опеки, на­лагаемой на нее идеологами. Начиная с Платона, восста­ют они против реализма и, еще не понявши хорошенько,

перепутывают его учение. Непременно хотят дуализма, хотят делить мир на мыслимое и являемое, уверяя, что только чистые идеи имеют настоящую действительность, а все являемое, т. е. видимое, составляет только отраже­ние этих высших идей. Пора бы уж бросить такие плато­нические мечтания и понять, что хлеб не есть пустой зна­чок, отражение высшей, отвлеченной идеи жизненной си­лы, а просто хлеб — объект, который можно съесть. Пора бы отстать и от отвлеченных идей, по которым, будто бы, образуется жизнь, точно так, как отстали, наконец, от те­леологических мечтаний, бывших в такой моде во време­на схоластики. Бывало ведь добрые люди пренаивно рас­суждали, как это удивительно глаз приноровила природа к тому, чтобы видеть: и зрачки, и сеточки, и оболочка — все, точно нарочно, так уж и приделано, чтобы видеть; и никак ведь не хотели сообразить добрые люди, что не потому так глаз устроен, что нам такая крайняя есть не­обходимость видеть, и видеть именно вверх ногами и в миниатюре; а просто видим мы, и видим так, а не иначе, именно потому, что глаз наш так уж устроен (L, стр. 81-82).

Ныне в естественных науках усвоен положительный метод, все выводы основываются на опытных, фактичес­ких знаниях, а не на мечтательных теориях, когда-то и кем-то составленных наобум, и не на темных гаданиях, которыми в старые времена довольствовалось невежество и полузнание. Ныне уже не признаются старинные авто­ритеты, пред которыми благоговеет г. Берви', да и вооб­ще авторитеты в деле научных исследований не имеют большого. значения. Молодые люди ныне не только пара-цельсовские мечтания называют, не обинуясь, вздором, но даже находят заблуждения у Либиха, о котором г. Бер­ви, кажется, и не слыхивал, читают Молешотта, Дюбуа-Реймона и Фохта, да и тем еще не верят на слово, а ста­раются проверять и даже дополнять их собственными со­ображениями. Нынешние молодые люди, если уж зани­маются естественными науками, то соединяют с этим и философию природы, в которой, опять, следуют не Пла­тону, не Окену, даже не Шеллингу, а лучшим, наиболее смелым и практическим из учеников Гегеля. [...]

Перемешивая науки естественные с нравственными, г. Берви налагает на натуралистов такое обязательство, какого никому, кроме средневековых алхимиков, и в го-

лову не приходило. Он хочет, чтобы физические исследо­вания имели в виду не познание изменений и действий материи, а отыскание в материи — духа, архея, эфира, жизненной силы, словом чего-нибудь, только чтобы это «что-нибудь» не было положительным, материальным, а было что-нибудь «чувствам недоступное». Требование, ра­зумеется, нелепое (I, стр. 132—133).

Нам кажутся смешны и жалки невежественные пре­тензии грубого материализма ², который унижает высокое значение духовной стороны человека, стараясь доказать, будто душа человека состоит из какой-то тончайшей ма­терии. Нелепость подобных умствований так давно и так неопровержимо доказана, они так прямо противоречат результатам самих естественных наук, что в настоящее время только разве человек самый отсталый и невежест­венный может еще не презирать подобных материалисти­ческих умствований. Мы совсем не хотим сказать, что те­лесная деятельность важнее духовной, совсем не хотим выставить довольство физическое целью нашей жизни. Напротив — мы намерены говорить о том, что часто тело наше, как служебное орудие духовной деятельности, бы­вает испорчено разными слабостями и болезнями и не имеет возможности исполнять своего назначения. Мы восстаем против того, что часто мы заботимся только йа словах о совершенствовании духовном, а между тем на деле вовсе не стараемся покорить тело духу и, предаваясь чувственности, расстраиваем и тело свое, и у духовных способностей отнимаем возможность проявляться правиль­но; потому что расстроенные телесные органы делаются негодны для служения возвышенной духовной деятель­ности. [...]

Случаев, в которых обнаруживается антагонизм ду­ховной и телесной природы в человеке, тоже насчитыва­ется множество. Но во всем этом господствует недоуме­ние; сначала виною ему послужили грубые материалис­ты; а потом и мечтательные идеалисты, опровергая их, впали в ту же самую ошибку. Мы намерены объясниться на этот счет подробнее, считая объяснение именно этого пункта самым необходимым для убеждения в важности, какую имеет здоровый организм, — не только для телес­ной, но и для нравственной деятельности человека.

Начнем хоть с того, что замечать антагонизм между предметами есть дело совершенно естественное и неиз-

бежное при раскрытии в человеке сознания. Пока мы не замечаем разницы между предметами, до тех пор мы су­ществуем бессознательно. Первый акт сознания состоит в том, что мы отличаем себя от прочих предметов, суще­ствующих в мире. Уже в этом отличении заключается и некоторое противопоставление, и противопоставление это тем сильнее, чем более самостоятельности признаем мы за своим существом. Сознавши себя как нечто отдельное от всего прочего, человек должен прийти к заключению, что- он имеет право жить и действовать сам по себе, от­дельной и самостоятельной жизнью. Но на деле он бес­престанно встречает непреодолимые препятствия к ис­полнению своих личных стремлений и, сознавая свое бес­силие, но еще не сознавая ясно своей связи с общими за­конами природы, ставит себя во враждебное отношение к ней. Ему кажется, что в природе есть какие-то силы, не­приязненные к человеку и вечно ему противоборствую­щие. Отсюда развивается мало-помалу понятие о темных силах, постоянно вредящих человеку. Между тем и бла­готворная сила природы не может не быть замечена че­ловеком, раз уже отличившим себя от нее, и, таким обра­зом, вместе с понятием о темной силе является и созна­ние силы светлой и доброй, покровительствующей чело­веку. Вот начало того дуализма, который находим мы в основании всех естественных религий: Вишну и Шива, Ормузд и Ариман, Белбог и Чернобог и проч., и проч. служат олицетворением первоначальных понятий чело­века о силах природы. В дальнейшем своем развитии, со­размерно с приобретением большей опытности челове­чеством, общая идея распадается на множество частных и применяется ко всякому отдельному явлению. Таким образом, являются понятия о противоборстве света и мра­ка, тепла и холода, моря и суши, [земли и языческого не­ба] и т. д. Наконец, человек обращается от внешнего ми­ра к себе и в своей собственной натуре тоже-начинает за­мечать борьбу каких-то противоположных побуждений. Не умея еще возвыситься до идеи о всеобщем единстве и гармонии, он и в себе, как в природе, предполагает су­ществование различных, неприязненных друг другу, на­чал. Доискиваясь, откуда взялись они, он, почти вполне еще находящийся под влиянием впечатлений внешнего мира, не задумывается приписать их происхождение тем же враждебным силам, какие заметил уже в природе. На-

ходя внутри себя какие-то неясные стремления, какое-то недовольство внешним, он естественно заключает, что внутри его есть какое-то особенное существо, высшее, не­жели то, которое обнаруживается в его внешней деятель­ности. Отсюда прямой вывод, что в человеке два враж­дебных существа_г — одно, происходящее от доброго на­чала, — внутреннее, высшее; другое, произведенное злою силой, внешнее, грубое, темное. Таким образом, является то мрачное понятие о теле, как темнице души, которое существовало у до-христианских народов. Со времен хри­стианства, древний дуализм понемногу начинает исчезать и до некоторой степени теряет свою силу в общем созна­нии. Но старые понятия жалко было бросить схоласти­ческим мудрецам средних веков, и они ухватились за дуализм, как за неистощимый источник диалектических прений. В самом деле, — когда все просто, естественно и гармонично, о чем тогда и спорить? Гораздо лучше, если будет два начала, две силы, два противных положения, из которых можно исходить во всеоружии софизмов на поприще праздной диалектики. Эти-то премудрые схолас­тики и задержали общий здравый смысл, которому, ко­нечно, давно пора бы понять, что последняя цель зна­ния — не борьба, а примирение, не противоположность, а единство, f...]

В наше время успехи естественных наук, избавившие нас уже от многих предрассудков, дали нам возможность составить более здравый и простой взгляд и на отноше­ние между духовной и телесной деятельностью человека. Антропология доказала нам ясно, что прежде всего — все усилия наши представить себе отвлеченного духа без вся­ких материальных свойств или положительно определить, что он такое в своей сущности, всегда были и всегда оста­нутся совершенно бесплодными. Затем наука объяснила, что всякая деятельность, обнаруженная человеком, лишь настолько и может быть нами замечена, насколько обна­ружилась она в телесных, внешних проявлениях, и что, следовательно, о деятельности души мы можем судить только по ее проявлению в теле. Вместе с тем мы узнали, что каждое из простых веществ, входящих в состав наше­го тела, само по себе не имеет жизни, — следовательно, жизненность, обнаруживаемая нами, зависит не от того или другого вещества, а от известного соединения всех их. При таком точном дознании уже невозможно было

оставаться в грубом, слепом материализме, считавшем душу каким-то кусочком тончайшей, эфирной материи; тут уже нельзя было ставить вопросы об органической жизни человека так, как их ставили древние языческие философы и средневековые схоластики. Нужен был взгляд более широкий и более ясный, нужно было при­вести к единству то, что доселе намеренно разъединя­лось; нужно было обобщить то, что представлялось до тех пор какими-то отдельными [ничем не связанными] частя­ми. В этом возведении видимых противоречий к естествен­ному единству — великая заслуга новейшей науки. Толь­ко новейшая наука отвергла схоластическое раздвоение человека и стала рассматривать его в полном, неразрыв­ном его составе, телесном и духовном, не стараясь разоб­щать их. Она увидела в душе именно ту силу, которая проникает собою и одушевляет весь телесный состав че­ловека. На основании такого понятия наука уже не рас­сматривает ныне телесные деятельности отдельно от ду­ховных, и обратно. Напротив, во всех, самых ничтожных телесных явлениях наука видит действие той же силы, участвующей бессознательно в кроветворении, пищеваре­нии и пр. и достигающей высоты сознания в отправле­ниях нервной системы и преимущественно мозга. Отли­чаясь простотою и верностью фактам жизни, согласный с высшим христианским взглядом вообще на личность человека, как существа самостоятельно-индивидуального, взгляд истинной науки отличается еще одним преимуще­ством. Им несомненно утверждается та истина, что душа не внешней связью соединяется с телом, не случайно в него положена, не уголок какой-нибудь занимает в нем, — а сливается с ним необходимо, прочно и неразрывно, про­никает его все и повсюду так, что без нее, без этой силы одушевляющей, невозможно вообразить себе живой че­ловеческий организм, [и наоборот] (I, стр. 159—163).

Теперь уже никто не сомневается в том, что все ста­рания провести разграничительную черту между духов­ными и телесными отправлениями человека напрасны и что наука человеческая никогда этого достигнуть не мо­жет. Без вещественного обнаружения мы не можем уз­нать о существовании внутренней деятельности, а веще­ственное обнаружение происходит в теле; возможно ли же отделять предмет от его признаков, и что остается от предмета, если мы представление всех его признаков и

свойств уничтожим? Совершенно простое и логичное объяснение фактов видимого антагонизма человеческой природы происходит тогда, когда мы смотрим на челове­ка, просто как на единый неразделимый организм (I, стр. 165).

Укажем еще ' на замечательные факты, показы­вающие неразрывную связь, существующую между моз­гом и умом или вообще духовной жизнью человека. Род занятий человека имеет влияние на состояние мозга. Ум­ственная деятельность увеличивает его объем и укреп­ляет его, подобно тому, как гимнастика укрепляет наши мускулы. [...]

Вообще, связь духовной деятельности с отправления­ми мозга признана несомненною в сочинениях всех луч­ших и добросовестнейших натуралистов. [...]