Сказочный Вор и шут-скоморох

 

Отсюда мы можем и должны перейти к сказочному герою другого типа, который по

имени, по определению и по своей профессии — вор. Это фигура не столь значительная и

центральная, как сказочный дурак. Но все же достаточно популярная и весьма колоритная. И

что особенно странно — любимая народом, хотя в повседневной жизни, в действительности,

как известно, народ воров не жалует. Возникает законный вопрос, почему же в сказках вор

иногда выходит в заглавные герои? А если присмотреться внимательнее, то и многие сказоч-

ные герои, отнюдь не воры, а люди благородные — например, прекрасный Иван-царевич —

занимаются воровством, хотя это в сказке рассматривается и подается, словно какие-нибудь

рыцарские подвиги. Допустим, Иван-царевич выкрадывает жар-птицу, гусли-самогуды, а за-

тем похищает и Елену Прекрасную. Но воровство здесь как бы не замечается, а просто вхо-

дит в состав волшебного сюжета и заслоняется понятием чуда и магических способностей

героя. То есть колдовство скрывает под собой воровство.

Однако это воровство выходит иногда на поверхность сюжета, и тогда главным пер-

сонажем сказки становится профессиональный вор. Этот вор, в виде сказочного героя, от-

нюдь не скрывает своего воровского призвания, но откровенно объявляет, что он обучен од-

ному искусству: «Воровству-крадовству да пьянству-блядовству». Иными словами, он хо-

дит по кабакам и по девкам, развратничает, прожигает жизнь. И вот сказочный вор, что-

нибудь украв, на вопрос — куда он дел деньги, подчас отвечает: «Одну половину денег про-

пил, а другую половину денег — с девками прогулял». И в этом состоит весь смысл жизни ска-

зочного вора, и никаких других, высших целей он перед собою не видит. Все деньги он про-

пивает и проматывает.

Здесь-то и намечается некоторая связь Вора с Дураком. Вор, как и Дурак, не заботится

о будущем и живет минутой, растрачивая до конца и без пользы все уворованные деньги.

Как это ни странно сказать, Вор, так же как Дурак, живет и действует бескорыстно. Вор, как

и Дурак, доверяется судьбе и живет себе припеваючи, не думая о завтрашнем дне. Подобно

Дураку, Вор не хочет работать.

Когда, допустим, старик-отец спрашивает трех своих сыновей, кем бы они хотели

стать в жизни и чем хотели бы заниматься, то старший сын выбирает себе почтенную про-

фессию кузнеца, средний сын (рангом поменьше) становится плотником, а третий сын, как

Иван-дурак, ни на что не способен и хочет стать Вором. Однако, в отличие от Дурака, Вор в

своей профессии все знает и все понимает. Вор — с самого начала обзаводится «хитрой нау-

кой», которая и состоит в его исключительном умении и способности — воровать. И далее

эта «хитрая наука» (наука воровства) описывается и изображается в сказке невероятно под-

робно и составляет специальный сюжет на тему: как украсть то, что трудно украсть. На низ-

шем, бытовом уровне это происходит так:

«Был старик со старухою, у них сын Климка. Думали-гадали, в какое мастерство от-

дать его учиться, и придумали отдать вору на выучку. Долго ль, коротко ль, скоро сказка

сказывается, не скоро дело делается; жил Климка у мастера-вора, да и выучился воровать на

славу; не ведал только, как у сороки яйца красть. „Пойдем, — говорит мастер Климке, — я

покажу тебе, как у сороки яйца крадут. Показал бы я тебе, как штаны с живого человека

снять, да сам не умею!“ Вот полез мастер на дерево; яиц у сороки украсть не удалось, а

Климка штаны с него стибрил. „Нечему мне тебя учить, — говорит мастер Климке, — ты сам

меня научишь!“»

Далее барин ставит перед Климкой трудные задачи — сможет ли он украсть то-то или

то-то, что хорошо охраняется. И Вор смело отвечает: «Могу!» Эти трудные задачи — на те-

му «украсть», которые барин ставит перед Климкой-вором, — весьма напоминают те сказоч-

ные задачи, которые ставит царь сказочному Ивану перед свадьбой с царевной и которые

 

нельзя выполнить без содействия магической силы. Скажем, привезти золотые яблоки с мо-

лодильной яблони или допрыгнуть на коне до какого-то невероятного этажа, до вершины

башни, на которой сидит царевна, и ее поцеловать. Таким образом, воровской сюжет развер-

тывается по типу и по принципу волшебной сказки. Надо украсть то, что украсть невозмож-

но и что превышает человеческие силы. Приведу из этого ряда краж только третий и послед-

ний эпизод в сказке о Воре. Барин спрашивает, может ли Климка украсть из конюшни его

любимую барскую лошадь. И Климка-вор спокойно отвечает: «Изволь!» В ту же ночь он ее

украдет.

«Наказал барин конюхам беречь лошадь пуще своего глаза: одному велел за хвост

держать, другому за повода, третьего верхом посадил, еще двух у дверей поставил с дубина-

ми. Климка надел барское платье, и только стемнело — пошел в конюшню. „Вы здесь, ребя-

та?“ — закричал Климка и голос свой переменил — точь-в-точь как у барина. „Здесь“, — от-

вечают конюхи. „Небось озябли?“ — „Озябли, барин!“ — „Ну вот погрейтесь, я принес вам

водки; только смотрите, стеречь хорошенько!“ — „Рады стараться!“ Напоил Климка всех ко-

нюхов допьяна; верхового посадил на слегу (жердь. — А.С.), который за повода держал —

тому дал веревку, который за хвост — тому пук соломы, а что у дверей стояли — тех за во-

лоса скрутил друг с дружкою; сам вскочил на лошадь, приударил плеткою — и след его про-

стыл.

Утром приходит барин в конюшню: лошадь украдена, а конюхи спят с похмелья. Как

прикрикнет, затопает ногами — что тут было только! Один конюх со слеги упал, все кишки

отбил; другой спросонок забормотал: „Стой, одер! Тпррру!“ А двое, за волоса связанные, по-

тянулись в разные стороны и давай рваться, давай угощать друг друга тумаками да подза-

тыльниками. Плюнул барин и послал за Климкою. „Ты украл лошадь?“ — „Я“. — „Где ж

она?“ — „Продал“. — „А деньги где?“ — „Промотал да пропил“. — „Ну, черт с тобой!“»36

Если брать эту проблему, этот образ Вора в бытовом, в житейском или в реалистиче-

ском аспекте, то создается впечатление, будто лучший человек на свете — это Вор. И подоб-

ное впечатление порою ставит в тупик цивилизованного читателя. Как же так? В виде поло-

жительного героя вдруг выступает герой отрицательный. На место волшебного героя — ры-

царя, богатыря, Ивана-царевича — вдруг становится Вор!

Я цитировал уже горестные рассуждения Евг. Трубецкого по поводу Ивана-дурака как

любимого героя в русских народных сказках. Но фигура Вора вызывает у Трубецкого еще

большее недоумение и даже отчаяние. Ведь получается так, что, помимо дурацкой лени, рус-

скому народу нравится воровство. «Есть сказки, где хищения облекаются таинственным

волшебным покрывалом, но есть и другие сказки, выражающие низшую ступень нравствен-

ного сознания, где воровство, ничем не прикрытое и не приукрашенное, нравится само по

себе, как «художество» и как наука устроения лучшей жизни»37.

Напрашивается вывод, что все это свидетельствует о нравственном падении русского

народа или каких-то низших слоев народа. Ведь предметом воспевания оказывается ничем

не прикрытое и не ограниченное никакими моральными запретами воровство, которое поль-

зуется неизменным успехом в сказках подобного сорта. А поскольку воровство действитель-

но широко практиковалось и практикуется на Руси, это может навести нас на самые мрачные

мысли по поводу безнравственности русского человека и русской народной культуры.

На самом же деле это совсем не так. Потому что сказка, как мы раньше отмечали, это

не воспитательно-дидактический жанр. И сказка не отображает действительность, а ее пре-

ображает. Реалистический подход здесь неуместен и противоречит идейной и образной

структуре сказки. Сказочный вор не имеет (или почти не имеет) никакого отношения к тем

ворам, которые промышляли в реальной жизни. Стоит обратить внимание, что сказочный

вор нисколько не скрывает своей профессии, а открыто о себе заявляет: «Я — вор». Далее,

воровство для него это не способ наживы или устроения лучшей жизни, как думал Трубец-

кой, а — самоцель. Иными словами, чистое искусство, которое он демонстрирует. Да и зри-

 

36 Там же, т. 3, с. 165–167.

37 Евгений Трубецкой. Иное царство и его искатели в русской народной сказке, с. 11–12.

 

 

тели или слушатели сказки интересуются и восхищаются не тем, что Вор украл или сколько

он украл, а тем, как он это сделал. А делает он это каким-то невероятно хитроумным и уди-

вительным образом, что и становится предметом эстетики. Его воровство или обман (а во-

ровство постоянно связано с обманом) это некий замысловатый художественный трюк. То

есть — фокус. А фокусы, как мы уже видели в сказке о Емеле, способен иногда проделывать

и сказочный Дурак. Таким путем, через веселые фокусы, протягивается нить между Дураком

и Вором. Оба они фокусники. Вор — всегда, Дурак — иногда. Но Дурак показывает фокусы,

ничего не зная, ничего не умея и ничего не делая. И делает это непроизвольно и бесхитрост-

но. А Вор, напротив, в своем искусстве необыкновенно хитер, изобретателен — он все умеет

и все знает.

Поскольку воровство в сказке выполняет чисто игровую, развлекательно-

эстетическую функцию, в роли Вора могут выступать и многие другие сказочные персона-

жи — допустим, просто мужик, или солдат, или даже Иван-царевич, или, наконец, разные

животные — чаще всего Лиса, прославленная своею хитростью. И это не апофеоз безнравст-

венности, но торжество эстетики. Потому, кстати говоря, сказочный вор известен не одной

России, но многим другим народам, и это ничего не говорит о нравственном уровне народа и

далеко не всегда характеризует реальный народный быт. Скажем, воры и обманщики доста-

точно часто встречаются в немецких сказках, хотя Германия не такая вороватая страна, как

Россия. Спрашивается: откуда же ведет свое происхождение сказочный вор и с какой древ-

ней традицией он связан? Я полагаю, это, в конечном счете, та же традиция, что лежит в ос-

новании волшебной сказки вообще. То есть — магия. Вор — это вариация колдуна или, со-

ответственно, это вариация сказочного героя, наделенного магической силой. Ведь любой

сказочный герой, наделенный волшебной силой, это, в принципе, колдун. Но в образе Вора

колдовские способности героя, во-первых, направлены исключительно в одну сторону — как

бы кого-либо обмануть и обобрать. Во-вторых, в образе Вора колдовство потеряло практи-

ческую направленность и стало забавой (или тем, что я называю — фокусом). Колдовство

приобрело развлекательно-декоративный характер. Поэтому возможен сказочный вор, кото-

рый занимается своими проказами и безо всякого применения магии, а просто проявляет не-

заурядную изобретательность, остроумие и хитрость. Но эта изобретательность — лишь

позднейшая замена магического искусства, которое, вырождаясь, становится воровским мас-

терством и вызывает уже чисто эстетический интерес. Итак, кража — это имитация чуда.

Проследим это на сказке «Семь Симеонов». Подобно Емеле-дураку, «Семь Симео-

нов» это классическая русская сказка о Воре. Она существует в нескольких вариантах, кото-

рые я постараюсь свести воедино. Жил-был старик со старухой. Старик помер, Богу душу

отдал, а старуха после смерти старика вдруг ни с того ни с сего родила «семь близнецов-

однобрюшников». Это звучит забавно, но говорит о чудесном рождении героев, а также о

том, что все семеро между собою изначально связаны (это как бы один герой, но с семью

способностями). И всех семерых назвали Симеонами. Подросли они и, осиротев, стали зем-

лю пахать. Проезжал мимо той земли царь и удивился, что малые ребята на поле работают.

Призвал их к себе, дознался, что у них нет ни отца, ни матери. «Я, — говорит, — хочу быть

вашим отцом; скажите мне: каким ремеслом желаете вы заняться?» … А для меньшого бра-

та — вора — поставили виселицу, протянули петлю. Царь его спросил: «И ты в своем мас-

терстве так же искусен, как твои братья?» — «Я еще искуснее их!» Тут же хотели его вздер-

нуть на виселицу, но он закричал: «Погоди, государь, может и я пригожусь. Повели, я украду

для тебя Елену Прекрасную…» И вот семь братьев поплыли добывать Елену Прекрасную, и

главный среди них, конечно, — Симеон-вор. В дорогу с собой он берет кошку, которая затем

окажется в центре событий и будет проделывать всякие фокусы, с тем чтобы завлечь Пре-

красную Елену.

Здесь я хотел бы сделать небольшое отступление — по поводу кошки, о том, какую

роль вообще играет кошка в сказках. Дело в том, что сказка испытывает определенного рода

слабость, предрасположенность к кошке и нередко вводит ее в свой художественный рекви-

зит. Отсюда знаменитые выступления сказочного Кота в сапогах и других кошачьих арти-

 

 

стов, которым иногда приписывалась способность к сочинительству сказок, порою наделен-

ных колдовской, гипнотической силой. Таков, например, Кот-Баюн в русских сказках (Ба-

юн — от слова баюкать и баять, т.е. говорить, рассказывать). Этот Кот-Баюн, рассказывая

сказки, напускает непробудный сон на свои жертвы, которых он затем раздирает когтями. Да

и Пушкин в Прологе к «Руслану и Людмиле», у начала сказок, с их сказочным миром, поме-

щает ученого кота:

 

Идет направо — песнь заводит,

Налево — сказку говорит…

 

Но и обыкновенная кошка возбуждает в сказках повышенный интерес и явную симпа-

тию. Кошка как бы нечаянно втирается в сказку и производит переполох (ее все звери боят-

ся). У сказочной публики кошка вызывает смех, восторг, удивление уже своей фантастиче-

ской внешностью («кошка делала разные штуки, царевна любовалась»). Для этого кошку

иногда переносят в чужую страну, жители которой никогда не видели кошек и потому ди-

вятся на это странное существо, что и позволяет сказочнику описывать кошку в отстранен-

ном виде. Возможно, сравнительно позднее распространение кошек в Европе способствовало

тому, что за кошкой укрепились черты какого-то иноземного заморского происхождения.

Кошка подчас фигурирует в сказках как некий «чудный зверь», более экзотический, чем при-

вычные, одомашненные сказкой медведи и волки. Фигурально выражаясь, у сказки есть чув-

ство какого-то внутреннего сродства с кошкой. И между ними — сказкой и кошкой — дей-

ствительно есть что-то общее. Ведь сказка в своем бытовании, подобно кошке, привязана к

жилью, к домашнему теплу, к печке, возле которой обычно вечерами и плелись сказки. Но

сидя дома, она, подобно кошке, смотрит в лес — стремится в чужедальние земли и мечтает о

чудесах. В этом отношении сказка похожа на кошку, которая не расстается с жильем, хотя

среди домашней скотины числится диким и коварным отродьем. И другие свойства кошки

также несколько напоминают поведение сказки. Скажем, ночной характер существования,

которое наполовину погружено в сон, а наполовину в химеры подпольного и чердачного

царства. Или мистическая очарованность взгляда, сближающая кошек с нечистой силой, что

не мешает кошке занять в доме привилегированное место — должность барометра, предве-

щающего погоду, и тайного стража, доброго беса, уморительной и мирной кикиморы, без

которой дом непрочен и как будто лишен жильцов. Короче говоря, через кошку в сказке про-

тягивается незримая связь между лесом и печкой, между заморской далью и домом, между

звериным и человеческим царством, бесовской чарой и повседневным бытом.

Вот и в сказке о Семи Симеонах кошке достается особая затейливая роль — подруч-

ного фокусника при другом, главном фокуснике — Воре. Тот «приходит в город и на площа-

ди пред царевниным теремом забавляется с котом ученым с сибирским: приказывает ему

вещи подавать, через плетку скакать, немецкие штуки выкидать»38.

И через эту кошку Вор входит в дом и в доверие у Елены Прекрасной. А затем при-

глашает ее на свой корабль — посмотреть всякие редкие и драгоценные ткани, которые он

привез под видом купца. И пока та разглядывает эти товары, приказывает братьям обрубить

якорь и пуститься в открытое море на всех парусах. В некоторых вариантах этой сказки Еле-

на Прекрасная, видя, что ее похитили, оборачивается в лебедя и пытается улететь. Но тогда,

с учетом этого варианта, на сцену выходит самый меткий стрелок, который ее легонько под-

стреливает. А другой волшебный брат, который может любую дичь подхватывать на лету,

приносит ее обратно на корабль. Разгневанный царь, отец Елены Прекрасной, отправляет за

ними в погоню целый флот. Но когда этот флот уже близко, один из Симеонов волшебным

образом уводит корабль на дно морское (а иногда это подземное царство). И, таким образом,

они доставляют Елену Прекрасную своему царю.

 

38 Там же, т. 1, с. 322.

 

В одном из вариантов сказка о Семи Симеонах заканчивается весьма неожиданно, но

знаменательно. Елена Прекрасная, когда ее привезли к царю, вдруг заявляет, что не желает

идти за него замуж: царь для нее уже слишком стар. «За кого же ты хочешь выйти?» — спра-

шивает царь. Елена Прекрасная отвечает: «За того, кто меня воровал!»39 И царь отдает ее

Симеону-вору, а потом ставит вора на свое место — царем. Итак, сама красавица предпочи-

тает вора.

Само наименование и определение вора приобретает в сказочных иносказаниях зна-

чение забавного волшебника. Например, вор рекомендует себя: «Я — ночной портной». Ре-

шили старик со старухой отдать сына в учение. Повел старик сына в город, и по дороге ему

навстречу мужик. Поясню: это Вор-учитель, между прочим, очень похожий на всякого иного

волшебного учителя в сказке. «Здорово, старичок! Зачем идешь, куда путь держишь?» —

«Да вот, родимый, сына в город веду, в науку отдавать хочу». — «Отдай его мне, добру нау-

чу». — «А ты по какому мастерству знаешь?» — «Я — ночной портной: туда-сюда стегну,

шубу с кафтаном за одну ночь сошью». — «Ах, родимый, мне такого и надобно», — говорит

старик и отдал ему сына. Как воротился домой, старуха спрашивает: «Ну что, старик?» —

«Слава тебе Господи! Отдал сынка к ночному портному в ученье, да еще какой мастер выис-

кался: туда-сюда стегнет, за одну ночь шуба с кафтаном явится!» — «Ну, ладно, — говорит

старуха, — дай Бог, чтоб наука впрок пошла!»40

Конечно, вся эта сцена для тех, кто ее слушал и понимал, полна юмора. Ведь «стегну

туда-сюда» означает: пройдусь иглой, и вместе с тем: пройдусь туда-сюда по ночным ули-

цам. «Сошью шубу с кафтаном» за одну ночь означает: сниму с кого-нибудь и шубу, и каф-

тан. Это колдовство, но — колдовство на воровском уровне, не магия, а ловкость рук. А ста-

руха-то думает: дай Бог!

В результате затейливое дело — воровство — обрастает затейливым языком, фокуса-

ми речи. Перед нами декоративно-эстетический, игровой подход к действию и к слову. Вот

почему многие сказки о ворах прекрасны и в своем словесном оформлении.

Следующая сказочная фигура — Шут. Ведь само воровство — где-то уже шутовство.

Так же, как многие проделки сказочного Дурака. Когда, допустим, Иван-Дурак надевает на

горелые пни — горшки: чтобы ребята не замерзли. И, естественно, на скрещении Дурака и

Вора возникает третий образ — Шута. Он занимается тем, что все время подстраивает смеш-

ные и злые шутки своим ближним, соединяя в себе Дурака и Вора, и вместе с тем выступая в

третьем, специальном звании — Шута. Шут — это комическая фигура. Если сравнить Вора и

Шута, то Вор — это фокусник, а Шут — клоун. И основная задача Шута состоит в том, что-

бы разыгрывать людей и превращать нормальную жизнь в клоунаду.

Скажем, Шут нанимается в работники к попу. Перед этим он переодевается в женское

платье и живет в доме попа под видом девушки. Заезжий купец в него влюбляется и женится

на Шуте. В брачную ночь Шут, разыгрывающий роль девушки, просится по нужде на двор и

умоляет мужа спустить ее из окна по веревке или на связанных простынях. Любящий супруг

соглашается. Спустившись, Шут привязывает к веревке козу и кричит: «Тяни вверх», а сам

убегает. В результате муж вытягивает вместо жены козу и подымается скандал: злые люди

обратили жену в козу. Потом, под видом ее брата, Шут выколачивает деньги из поповского

дома и из богатого купца, который на нем женился.

Такая же клоунада разыгрывается в другой сказке, где хитрый мужик (в принципе,

шут) является в барскую усадьбу, а на дворе у барина ходит свинья с поросятами. Мужик

«стал на колени и кланяется свинье в землю. Увидала то из окна барыня и говорит девке:

„Ступай спроси, чего мужик кланяется?“ Спрашивает девка: „Мужичок, чего ты на коленях

стоишь да свинье поклоны бьешь?“ — „Матушка! Доложи барыньке, что свинья-то ваша пе-

стра, моей свинье сестра, а у меня сын завтра женится, так на свадьбу прошу. Не отпустит ли

свинью в свахи, а поросят в поезд?“»41 В ходе этой игры мужик заполучил и свинью с поро-

 

39 Там же, с. 320.

40 Там же, т. 3, с. 168.

41 Там же, с. 179.

 

сятами, и шубу в придачу, тройку и т.д. Разумеется, это вариант Вора. Притом Вора, разыг-

рывающего роль Дурака. Но есть тут и свой специфический, шутовской оттенок. Шутовство

это, вообще, стихия сказки на позднем ее этапе. Шутовство заменило собой колдовство. Мы

уже видели, что колдовство сменилось воровством. Но шутовство — более широкое явление

и, соединяясь с дурачеством, можно сказать, объемлет сказку в ее бытовании. Все эти фигу-

ры — Колдун, Дурак, Вор и Шут — равно присутствуют в сказке и как бы кланяются нам.

«Жил-был богатый купец с купчихою; торговал дорогими и знатными товарами и ка-

ждый год ездил с ними по чужим государствам. В некое время снарядил он корабль; стал со-

бираться в дорогу и спрашивает жену: „Скажи, радость моя, что тебе из иных земель в гос-

тинец привезти?“

Отвечает купчиха: „Я у тебя всем довольна; всего у меня много! А коли угодить да

потешить хочешь, купи мне диво дивное, чудо чудное“ (так и называется эта сказка. —

А.С.). — „Хорошо, коли найду — куплю“.

В тридевятом царстве он встречает старичка. Старичок привел купца в свой дом и го-

ворит: „Видишь ли — вон на дворе у меня гусь ходит?“ — „Вижу!“ — „Так смотри же, что с

ним будет… Эй, гусь, подь сюды!“ Гусь пришел в горницу. Старичок взял сковороду и опять

приказывает: „Эй, гусь, ложись на сковороду!“ Гусь лег на сковороду; старичок поставил ее

в печь, изжарил гуся, вынул и поставил на стол. „Ну, купец, добрый молодец! Садись, заку-

сим; только костей под стол не кидай, все в одну кучу собирай“. Вот они за стол сели да

вдвоем целого гуся и съели. Старичок взял оглоданные кости, завернул в скатерть, бросил на

пол и молвил: „Гусь! Встань, встрепенись и поди на двор“. Гусь встал, встрепенулся и пошел

на двор, словно и в печи не бывал! „Подлинно, хозяин, у тебя диво дивное, чудо чудное!“ —

сказал купец, стал торговать у него гуся и сторговал за дорогие деньги.

Приехал домой, поздоровался с женой, отдает ей гуся и сказывает, что с той птицею

хоть всякий день некупленное жаркое ешь! Зажарь ее — она опять оживет! На другой день

купец пошел в лавки, а к купчихе полюбовник прибежал. Такому гостю, другу сердечному,

она куды как рада! Вздумала угостить его жареным гусем, высунулась в окно и закричала:

„Гусь, подь сюды!“ Гусь пришел в горницу. „Гусь, ложись на сковороду!“ Гусь не слушает,

нейдет на сковороду; купчиха осердилась и ударила его сковородником — и в ту ж минуту

одним концом сковородник прильнул к гусю, а другим к купцовой жене, и так плотно

прильнул, что никак оторваться нельзя! „Ах, миленький дружок, — закричала купчиха, —

оторви меня от сковородника, видно, этот проклятый гусь заворожен!“ Полюбовник обхва-

тил купчиху обеими руками, хотел было от сковородника оторвать, да и сам прильнул…

Гусь выбежал на двор, на улицу и потащил их к лавкам. Увидали приказчики, бросились

разнимать; только кто до них ни дотронется — так и прилипнет! Сбежался народ на то диво

смотреть, вышел и купец из лавки, видит — дело-то неладно: что за друзья у жены появи-

лись? „Признавайся, — говорит, — во всем; не то навек так — сольнувшись — останешься!“

Нечего делать, повинилась купчиха; купец взял тогда — рознял их, полюбовнику шею на-

костылял, а жену домой отвел да изрядно поучил, приговаривая: „Вот тебе диво дивное! Вот

тебе чудо чудное!“»42

На наших глазах чудо сменяется фокусом, а фокус — клоунадой. А все это вместе об-

разует некое карнавальное колдовство и дурачество, знаменуя родство и сходство этих раз-

ных аспектов сказки. В установленном ряду (колдун-дурак-вор-шут) нам недостает послед-

него, заключительного звена. Назовем его — Скоморох (артист, художник, поэт). Это если и

не создатель, не автор, то во всяком случае — исполнитель и распространитель сказок. Его

фигура как будто негласно присутствует за всеми этими сказочными персонажами — от кол-

дуна до шута, — давая понять, что искусство это производное магии, только в более ее сни-

женном, «дурацком» выражении.

В одной русской сказке о Дураке дочь царя выбирает себе жениха по вкусу и никак не

выберет, потому что избранник-дурак не присутствует среди претендентов на ее руку. Сна-

 

 

42 Там же, т. 2, с. 303–304.

 

чала царь собирает царевичей и королевичей. Но царевна, осмотрев гостей, отвечает: «Здесь

мне жениха нет». Во второй раз царь созвал княжеских, боярских и богатых купеческих де-

тей. Тот же результат: «Здесь нет по мне жениха». Тогда разгневанный царь объявляет: «Ах

ты, дочь моя разборчивая! Из каких же людей тебе жениха надобно? Коли так, соберу теперь

мещан да крестьян, дураков — голь кабацкую, скоморохов, плясунов да песельников; хо-

чешь не хочешь — выбирай себе мужа!»43 И, разумеется, в этом третьем туре царевна нахо-

дит своего суженого, наделенного магической силой, находит в родственной ему среде от-

бросов общества — пьяниц кабацких, скоморохов, плясунов и песельников. Но для самих

скоморохов эта среда избранная: она соседствует непосредственно с чудодейственным стро-

ем сказки.

Известно, что в старину на Руси скоморохов преследовали, что их сказочное, песен-

ное и театральное искусство называли бесовским игрищем. Но сами скоморохи, хотя и раз-

влекали народ, не считали себя носителями «бесовской силы». А если и чувствовали за собой

какую-то колдовскую или магическую способность, лежащую в основе всякого творчества,

то сближали себя с христианскими святыми подвижниками. Только не с мрачными и не с

грустными, а с веселыми подвижниками. Саму клоунаду, шутовство, фокусничество они по-

нимали как проявление некоторого рода святости.

Сошлюсь в этой связи на уникальную русскую былину — «Вавило и скоморохи». Это,

собственно, не былина, а случайно затесавшаяся в былины и изложенная песенным языком

сказка. Притом сказка, посвященная скоморохам и скоморошьему искусству. Сюжет состоит

в том, что идут по дороге скоморохи — по имени Кузьма и Демьян. Это почитаемые на Руси

христианские святые… Направляются они в иное (буквально в «инищое») царство, которое в

данном случае представлено олицетворением зла. Возможно, это закодированное, законспи-

рированное выражение злого государства вообще, которое преследует скоморохов, считая их

проявлением нечистой, бесовской силы, тогда как на самом деле все нечистое и бесовское и

заключено в этом чужом государстве царя Собаки, которого должны переиграть, то есть по-

бедить, веселые скоморохи. Они ищут себе в компанию третьего спутника, которого и нахо-

дят в лице крестьянского сына Вавилы, и зовут его с собой скоморошить, иначе говоря —

стать бродячим актером:

 

Мы пошли на инищое царство

Переигрывать царя Собаку,

Еще сына его да Перегуду,

Еще зятя его да Пересвета,

Еще дочь его да Перекрасу.

Ты пойдем, Вавило, с нами скоморошить.

 

По мере того как поют скоморохи, происходят чудеса. И встречная девица, и сам Ва-

вило догадываются, что это люди не простые.

 

Заиграл Вавило во гудочек,

А во звончатой во переладец,

А Кузьма с Демьяном припособил.

А у той у красной у девицы

А были у ей холсты ти ведь холщовы —

Еще стали атласны да толковы.

Говорит как красная девица:

«Тут ведь люди шли да не простые,

Не простые люди те, святые,

Еще я ведь им да не молилась»44_.

 

43 Там же, с. 413.

44 Былины // Большая серия «Библиотека поэта». — Л., 1986, с — 345, 348–349. Гудок — род скрипки.

 

Да, святые. Только святость у них шутовская. И в итоге они побеждают злого царя

Собаку. Но побеждают — не какими-нибудь физическими усилиями или назиданиями, а сво-

ей волшебной музыкой. Это, на мой взгляд, высшее самоопределение сказки и искусства во-

обще, искусства в целом, во все времена. Искусство это святость. И сама сказка являет собой

образец веселого и святого искусства.

 

 

Глава шестая

 

ЖИВЫЕ ЧЕРТЫ СОВРЕМЕННОСТИ И