Воспоминания как трансформированная реконструкция

П.Флоренский, приступая к воспоминаниям, пообещал записать возможно точнее все, что мог припомнить из первых детских впечатлений, которые навсегда определили его внутреннюю жизнь. Однако заповедь о точности и аутентичности нарушается и нарушается неизбежно. Флоренский и сам отмечает, что часто не может отделить теперь свои впечатления от рассказов взрослых. Осмысление детства не может не быть трансформированной реконструкцией. Возможно, здесь применима метафора «челночного движения» - из прошлого в настоящее и наоборот.

Автор и не скрывает трансформации, употребляя для описания детского опыта – «колеса Иезекииля», «огненные вихри Анаксимандра», «бемовскую первооснову», «тютчевскую Бездну» и т.д. Возможно он обозначает и то, что языком, адекватным онтологичности самых глубоких своих детских переживаний, будет язык философской онтологии и метафорический язык поэзии и мифа. Язык мифа часто оказывается языком описания собственной жизни. «Миф всегда говорит обо мне» [28, с. 278], - подчеркивает Ю.Лотман, обозначая возможность сближения мифа и биографии.

К мифологизации собственной жизни-автобиографии обратился М.Лейрис, классик европейского автобиографического письма. В «Возрасте мужчины» [24] он неразрывно связывает свое детство и жизнь в целом с мифом, рассматривая ее в самой глубокой основе как воплощение истории о Юдифи и Олоферне. П.Флоренский избежал соблазна описать себя как героя мифа, пусть даже с трагической судьбой, такой как у Олоферна. Мифологические темы и персонажи в его автобиографической реконструкции связаны почти исключительно с Природой и Таинственным, с надличностным. Речь в контексте «мифологизации» детского опыта может идти о различении между мифом персональным (как у М.Лейриса) и мифом надперсональным (как в случае с П.Флоренским). Парадокс данного различения: персональный, почти интимный «детский миф» М.Лейриса обладает очень сильным генерализирующим, обезличивающим эффектом – биография мальчика, одевшего мифическую и еще в б о льшей степени театральную маску Олоферна (спрятавшего лицо) превращается в биографию мужчины вообще, в историю его «взросления» и «возмужания», это отмечают многие исследователи. В свою очередь, как нам представляется в надперсональном (во-многих смыслах пантеистическом и софийном) детском мифе П.Флоренского генерализирующего и обезличивающего (смысле «маски-рующего») гораздо меньше.

Когда в воспоминаниях Флоренского говориться, что через конкретный случай, в частности, через «виноград и нарисованную обезьяну», мальчику открылась природа символа и имени, следует с сомнением отнестись к таким категоричным признаниям. Не был ли позднейший опыт познаний тайн символического затем в мемуарах опрокинут в прошлое, приписан ему. Возможно статус «смыслоконституирующего» в отношении символа был придан этому событию постфактум (из будущего в прошлое) в акте рассказа. Скорее всего, ответ на этот вопрос был неизвестен и самому автору воспоминаний. Его возможный самообман своеобразным образом «реабилитирует» Ж.Лакан. Подчеркивая специфику метода, созданного З.Фрейдом, он пишет, что создатель психоанализа безоговорочно допускает весь ряд перестроек структуры события, происходящих задним числом. Он аннулирует «время для понимания» в пользу «момента заключения» у субъекта о смысле события [23]. В этом смысле, согласно Лакану, пространство рассказа о себе (в режиме припоминания, актуализации прошлого в речи) расположено между воображаемым и реальным, являясь и тем, и другим одновременно, а также между истиной и ложью, не являясь ни тем, ни другим. Таким образом, обосновывается статус подлинности Воображаемого (для нас – возможных трансформаций, ре-фигураций, «искажений» детского опыта).

Здесь мы должны сделать важное методологическое уточнение, касающееся воображения и воображаемого. В современном гуманитарном знании работа воображения приобретает статус необходимой и неизбежной для сферы humanitas познавательной процедуры. Мощный импульс для «реабилитации» или «ренессанса» воображения задан, в частности, в феноменологической традиции. Э.Гуссерль предлагает в качестве универсального методологического приема «свободное варьирование в фантазии», когда в чистой интуиции даются возможные модификации данного переживания, наличествующие в «воздухе абсолютно чистых возможностей воображения» [16]. Усмотренные в такой процедуре черты переживания становятся с «абсолютной сущностной всеобщностью и сущностной необходимостью» справедливыми для любого фактического переживания такого типа, поскольку каждый факт может быть рассмотрен как воплощение чистой возможности или одной из потенциальных форм из репертуара горизонта(См. об этом: [19]).

Текст детских воспоминаний Флоренского дает возможность увидеть, в том числе в свете феноменологической „горизонтной методологии”, как осуществляется работа „свободного варьирования в фантазии”, как автор текста делает выбор „потенциальных форм” из „репертуара горизонта”. Так, мы обнаруживаем, что маленький Павлик, таким, как он предстал в воспоминаниях, прежде всего, исследует природу, трансцендентное, мистическое и таинственное в ней, в то время, как юный Мишель Лейрис больше всего занят исследованием собственного тела и пробуждением сексуальности. Между тем, некоторые „телесные” эпизоды воспоминаний Флоренского, вскользь упомянутые и оставшиеся на периферии рассказа, могли бы при другой смыслоконституирующей позиции быть развернуты „интерпретирующим воображением” и оказаться в центре повествования. П. Флоренский, неоднократно мельком упоминает о том, что он был ласковым ребенком, все время целовел кого-то из близких взрослых и „жить без этих ласк не мог, как без воздуха, тепла и света”. Еще одно почти периферийное воспоминание - отторжение от материнской груди в „полувоспоминаниях” и брезгливость к молоку. Есть в мемуарах упоминание о том, как маленький Павлик любил дамские наряды, с удовольствием примеривал их к себе, любил поболтать о кружевах и шляпках. Однако переживание телесного как „потенциальная форма” не развернулась в полной мере в автобиографическом нарративе. С одной стороны, ответ на вопрос „почему”, можно найти у взрослого автора – в его философско-мировоззренческой позиции и в том, что текст был адресован детям как нить, соединяющая прерванную его родителями родовую связь и одновременно указующая на онтологические божественные основания мироустройства. С другой стороны, отсылка к позиции взрослого полностью проблемы не решает, ведь она во-многом сформировалась в детстве – круг замкнулся, а тайна осталась.

Тем не менее, исследователю „детской” автобиографии небезразличны те „регионы” детского опыта, которые оказались за горизонтом осмысления и внимания, его должна интересовать сама стратегия выбора детских переживаний для нарратива, обусловленная мировоззрением автора, социокультурной ситуацией, адресацией и т.д. И типологии, и устойчивые тенденции здесь, тем не менее, могут быть усмотрены. Так обнаруживается глубокое „сродство” между „Воспоминаниями” П.Флоренского и „Другими берегами” В.Набокова и контраст с автобиографическими детскими опытами М.Лейриса, Ж.-П.Сартра, С.де Бовуар, Колетт Пеньо, схожими между собой.

Воображение, как познавательная процедура, „создающая исторические конструкции” прочно вошла в ткань исторической науки. Важную роль воображения для интерпретации прошлого подчеркивал Р.Дж. Коллингвуд в „Идее истории” [21], правда его упор на эмпатическом психологическом вживании (reenactment) был многими, в том числе К.Поппером, подвергнут критике. Концепцию „интерпретирующего воображения” Коллингвуд развивал и в „Принципах искусства” [22]. Если в „Идее истории” он предлагает использовать „волшебный жезл воображения” для реконструкции прошлого, то в „Принципах искусства” он сосредотачивает внимание на понятии „индивидуальная истина”, с которой и имеет дело искусство. Для него „индивидуальная истина”- это истина допредикативного опыта, опыта воображения. В таком же режиме „индивидуальная истина” существует и в „жизненном мире”(См. об этом: [3]). Говоря об „истине интерпретации” Коллингвуд определяет ее как практически принятую, когерентную связь актов воображения.

Особую роль воображение играет в традиции „микроистории”. Оно неотделимо от интерпретации, объяснения, гипотезы. По точному замечанию одного из создателей традиции микроистории Карло Гинзбурга, «прыжок к прямому контакту с реальностью может состояться только в сфере вымысла». Исследователи «историй жизни», биографических нарративов задаются вопросом: «Не подошло ли время признать, что между пространством естественных наук и пространством литературы и искусства существует третье пространство, которое обладает собственным режимом истины» [2]. В этом «третьем пространстве» находятся критерии, которые позволяют развивать путем сравнения различные интерпретации одного и того же феномена, здесь интерпретирующее воображение может раскрываться совершенно свободно.

В перспективе «интерпретирующего воображения», обладающего собственным режимом истинности, острота объективистского вопроса о фактической достоверности трансформаций детского опыта в сознании взрослого и в автобиографическом представлении, во многом снимается. И если мы можем усомниться в том, «как это было на самом деле», то в наличии и подлинности «страстной энергии памяти» (В.Набоков), сохраняющей и преобразующей детский опыт онтологичности мира, мы усомниться не можем. Задача исследователя - попытаться обнаружить конституцию «автобиографической памяти», где воображение и балансирование на грани реального-воображаемого играет важнейшую роль.

Кроме того, в ряде исследований, в центре внимания оказывается не «дискурс фактов», а «дискурс памяти», а уже внутри «дискурса памяти» - не «что запомнилось», а «как запомнилось». При таком подходе важен именно реконструированный мир. Подмены, смещения и «схлопывания» дат и событий, - оказываются главными элементами этого мира (См.: [8]). Тогда исследование траектории реконструкции в контексте «дискурса памяти» обязательно потребует обращения к личности и мировоззрению взрослого, вспоминающего и неизбежно преображающего детство. Здесь важно, чтобы знание о том, кем уже стал взрослый автор автобиографического нарратива (статика), не поглотило для нас динамику такого становления, неизбежно представленную в воспоминаниях о детстве. Взрослый автор в своих автобиографических актах сам находится в динамике, он не только устремляет свое «интерпретирующее воображение» на переживания детства. Одновременно, обращаясь к детскому опыту, он во многом, преобразует себя, заново переосмысливает свою жизнь- биографию, по-новому расставляет ударения на ускользающих в глубинах памяти «началах» и уходящих в неведомое будущее «концах». Ю.М.Лотман, говоря о моделирующем значении понятий «конца» и «начала» в художественных текстах, отмечает тексты, где понятия начала или конца относятся к описанию жизненного пути человека. При этом сами «начало», «конец» могут нести разную смысловую нагрузку, быть «отмеченными» [27]. В этой связи можно говорить о возможности неоднократно переистолковывать свою жизнь, меняя акценты.

В такой установке автобиографические и претендующее на достоверность «Воспоминания прошлых лет» П.Флоренского неожиданно оказываются в одном поле с «Онтологией детства» В.Пелевина - в поле литературы.