Надоевшая гора и американский дом

Там красивое небо. Красивые горы. Всё вокруг как в рекламном буклете. Несколько лет, как еду на работу, так каждое утро слышу по радио: «sun nice», так красиво. В печенках у меня уже сидела эта красота. Я человек городской. Во мне нет никакого желания созерцать окружающую природу. Наконец я впервые завела с детьми разговор о том, что, может быть, стоит переехать в город, спуститься с горы. Сашка ни за что не хотел обсуждать эту тему, ему в нашей деревне все нравилось. Даже когда мы с Аленкой на субботу-воскресенье иногда уезжали в Лос-Анджелес, он ни за что не желал составить нам компанию. Для него каждый раз спуск с горы и подъем обратно, пока он не сел за руль своей машины, вырастало в огромную проблему. Но даже когда я ему машину купила, он в основном объезжал наши горные дороги, а не выезжал на асфальтированные хайвеи. Он все окрестные горы знал, как рейнджер. Алена же все-таки городская девочка. Но и она, когда я сказала о своих планах, ответила: «Нет, мама, я не хочу уезжать». Я спрашиваю: «Алена, тебя что здесь держит? Не уедешь, станешь совершенно деревенским человеком». Она в ответ: «Ты понимаешь, я боюсь, у меня там не будет возможности разговаривать с деревьями, с цветами, с листочками…»

Я про себя: «О-о-о, точно надо ребенка вниз спускать. Иначе она договорится еще не до того». Все-таки, похоже, природа располагает к созерцанию. Я-то всю жизнь в городе прожила, гуляла на природе, любовалась ею, но мысли «поговорить с цветочками» у меня никогда не возникали. Хотя у дома я бугор свой засадила, и весь балкон у меня был в цветах. Но дети, которые большую часть жизни провели в этой деревне, в окружающем их мире видели нечто другое, чем я, и общение с этим миром у них происходило совершенно иначе. А может, когда у тебя восемнадцать детей прыгают на катке, тебе не до окружающих красот?

У Сашки был приятель, он все время ездил с его родителями в Мексику. От нас до Мексики полтора часа езды на машине.

В нашем городе обитали не только богатые люди в дни каникул. Там имелось достаточное количество постоянно живущих семей, которые приехали из-за того, что у них дети больны астмой. Воздух в горах располагает к ее лечению. Плохих детских компаний в округе не существовало.

Не сразу, но я поняла, что долго в Америке жить не смогу. Более того, мне вроде там особенно и делать нечего. Но сразу подняться и уехать у меня не получалось, мы с Миньковским делили Алену. Делили в суде. Это ужасное ощущение, когда ты сидишь рядом с адвокатом и не понимаешь, почему твоего маленького ребенка (Алене тогда было шесть с половиной лет) на ближайшие десять с лишним лет расписывают между отцом и матерью: четные года, нечетные года, когда она со мной на Рождество, с ним на Новый год, когда, наоборот, со мной на Новый год. Когда свой день рождения она справляет со мной, когда с ним. Как дни рождения папы и мамы она проводит с ними по очереди. Дело в том, что они у нас рядом: у меня двенадцатого сентября, у него — тринадцатого. Определяется место, где мы передаем ребенка друг другу. Как это все понять еще недавно советскому человеку. Я же уже проходила эти уроки по тому же поводу, когда разводилась с Зайцевым, но еще в Советском Союзе. У нас права матери на ребенка четко превалируют. А в Америке такого преимущества нет, особенно в Калифорнии.

У меня нередко дети тренировались бесплатно. Я не объявляла, что даю бесплатные уроки, но понимала, что родители моих учеников на тот момент оказались финансово несостоятельными, и не требовала с них денег за занятия. Такая история случилась с одной семьей, где родители очень хотели, чтобы их девочка не бросала фигурное катание. Причем она явно не относилась к тем, кто мог показать в будущем хоть какие-то результаты. Но большинство детей занимались в Центре, потому что им это нравилось. И далеко не все они были отпрысками обеспеченных родителей.

У меня катался мальчик, у которого отец работал на стройке, а мать сидела дома. Они не могли мне платить регулярно, а я продолжала заниматься с их парнем. Но когда я ушла, ни один из должников не забыл со мной рассчитаться. Платили через два месяца, через три или, за отсутствием чека, выполняли какие-то работы у меня дома. Отец этого мальчика, например, сделал у меня большой ремонт, покрыл заново кровлю. Другие родители сшили мне занавески — когда я въехала, окна дома были голые и пустые. Они точно определяли, сколько стоит их и моя работа. Я им выставляла счета, сколько они должны за детей, а они мне выставляли счета за работу. И мы потом сводили дебет с кредитом. Это не всем полагалось знать и было возможным только из-за того, что у меня наладились с ними близкие отношения. Например, у меня катался мальчик, там в семье было трое детей, но, по-моему, отсутствовал папа. Мама раз в неделю убирала мой дом. Другая семья помогла мне с Сашкиной школой. Сашка, мягко говоря, не замечательно учился. Но они абсолютно правильно оформили документы, и Саша получил стипендию. Полагается знать законы системы досконально, а это могут только те, кто вырос в этой стране.

Между людьми везде могут быть нормальные отношения. Должна заметить, мало кто из тренеров шел на такой бартер. Потому что, честно говоря, это же перекачивание денег из одного кармана в другой мимо налогов. Но мне надо было выкручиваться. Может быть, родители моих учеников к другим тренерам не смогли бы обратиться с просьбой об отсрочке платежей. Но если есть человеческие отношения, то они должны быть подкреплены не только словами.

За Сашу я платила всего сорок процентов от общей годовой платы за обучение в очень престижном колледже. Колледж, который закончил Никсон. Рейган не смог его одолеть, а Сашка не захотел. Он не так далеко от нас уехал, где-то час — час двадцать езды на машине, что меня вполне устраивало. Колледж входил в систему Лос-анджелесского университета.

Почему Los-Angeles University? Потому что есть CA US, то есть Калифорнийский университет, это «орандж каунти», считается одной из лучших экономических школ. В Университете Лос-Анджелеса очень сильная журналистская школа, там хорошо поставлено изучение естественных наук и сильный медицинский факультет. Собственно школой называется то, что мы определяем как факультет.

Саша проучился два с половиной года. Даже больше, почти три года «отмучился». Еще полтора года — и диплом, но он уехал и полгода жил в Праге, у моей приятельницы. Работал у нее в галерее, посещал Карлов университет, потому что там он нашел отделение керамики. Он искал, где учат керамике. Он себе давно придумал это занятие и сейчас работает в этой области.

Я поселилась в доме своей ученицы, чьи бабушка и дедушка уезжали на два года в Мексику. У них там тоже был дом. Они мне сдали буквально особняк, честно говоря, за копейки. Я за него платила тысячу двести долларов в месяц. А там четыре спальни, роскошный вид на горы, два гаража, пятое и десятое. Но сам факт: дом мне предложили родители ученицы. Поэтому, когда говорят про закрытость американцев, я не соглашаюсь. Другое дело, что я считаю: если мы туда приехали работать и жить, то все равно до конца своих дней мы у них в гостях. Следовательно, полагается вести себя так, как люди ведут себя в гостях. Правда, хорошо бы сначала узнать и понять, какие у хозяев привычки и обычаи.

Приехал к нам Алексей Николаевич Мишин. Это произошло, когда ушел из жизни Уолтер Пробст, и его супруга, пытаясь продолжать начатую линию работы с русскими, решила пригласить из Питера Мишина. Алексей Николаевич ехал, как выяснилось, только посмотреть что к чему. А она его приглашала работать на долгий срок. Переговоры у них уже прошли, и я не думаю, что Алексей Николаевич настолько плохо знает английский язык, чтобы не понять, чего от него хотят. Он приехал с тремя учениками: Лёшей Урмановым, Ягудиным и еще маленьким Плющенко. Неделю или полторы они покатались, потом он навестил хозяйку катка со словами: спасибо, до свидания, мы уезжаем. Она была в шоке и стала ему говорить: мы же с вами вели переговоры, я сняла для вас дом, я же пригласила вас на работу, и хореограф к вам приехал. А на вопрос, почему он не может остаться, он сказал какую-то, похоже, не очень аккуратную фразу. Не исключено, что она соответствовала действительности, я же не знаю, какие у них были предварительные разговоры. Мне сказали, будто он заявил: у вас здесь уже сложившийся коллектив, и мое присутствие его расколет. Хозяйка была так ошарашена столь стремительным отъездом, что решила, будто мы себя нетактично вели по отношению к Мишину, поэтому он решил в Центре не задерживаться.

Я с Мишиным встречалась, хотя в течение недели много работала, уезжала на соревнования. Но один вечер я с ним провела. Его приглашала в дом Кристи Фасси, вдова Карло, потом Зайцев. Трудно сказать, что ему не уделили достойное внимание. Мы все понимаем: чем больше знаменитостей и имен на катке, тем больше на него приходит клиентов. Но Леша, скорее всего, приезжал на разведку: посмотреть и решить. Получилось так, что он о такой маленькой детали не сказал нашей хозяйке, и кончился его визит тем, что она сорвала свой гнев на Фрэнке, потому что тот старший тренер. Фрэнк после этого уехал работать вниз, в Лос-Анджелес.

Честно говоря, этой ситуации я по-своему обрадовалась, потому что у меня все чаще возникала мысль как можно скорее исчезнуть из Лейк-Аэрохетта. И я уехала вслед за Фрэнком. Но если Фрэнк уехал сразу и насовсем, то я как мать двоих детей (к тому же Аленка еще училась в школе) еще больше полугода жила в горах. Я работала полдня внизу, полдня наверху. Почти год я каждый день, кроме субботы и воскресенья, ездила по горным дорогам. С шести до девяти я работала в Центре, потом садилась в машину, и в десять сорок начинался первый урок внизу, то есть у меня был час сорок пять, чтобы доехать до города. Там я давала уроки часов до четырех. Нередко уже в шесть у меня наверху начинались вечерние занятия. А если в этот день мне не надо было срочно возвращаться, то я ездила по городу и занималась поиском квартиры или дома, чтобы можно было перевезти семью.

Приезд-отъезд Мишина, по большому счету, взорвал наш Центр. Точнее, он его добил. Конечно, все начиналось с того, что ушел из жизни его основатель Пробст, потом умер Карло Фасси и, наконец, у нас погостил Алексей Николаевич.

Мы с Фрэнком уехали, потом еще один тренер спустился вниз, но на другой каток. Так постепенно Центр начал угасать. Десять лет мы блестяще просуществовали, восемь из них были наполнены интереснейшей работой.

Я не рассматривала покупку собственного дома как выгодное вложение денег, хотя шла рецессия, недвижимость резко теряла в цене, и стоимость выбранного мною дома получилась смехотворной. Я остановилась на кондоминиуме, а не на отдельном доме, он стоял, не продаваясь, около трех с половиной лет. Я попала, впрочем совершенно случайно, точно в тот период, когда цены достигли дна, хотя они никогда в Калифорнии сильно не падали, но так низко никогда и не застывали. Хозяин давно жил в другом штате, а дом в Калифорнии никак не мог продать, такого никогда прежде не происходило. Когда риелторы мне показали этот дом, я пришла в ужас. Нетрудно представить, как выглядит жилое помещение, которое три года стоит пустым. Я осмотрелась и сказала: я не настолько бедна, чтобы покупать такую ерунду, но и не настолько богата, чтобы сюда столько вкладывать. Короче говоря, они мне почти в два раза сбросили цену. Они старались, очень хотели мне помочь, и в последний, третий визит я уже была готова сказать им: спасибо, ребята, за заботу и — до свидания. Но, вероятно, от растерянности, а скорее всего чтобы прекратить уговоры, неожиданно для себя произнесла такую фразу: если хозяин мне отдаст этот дом за стольник, возьму. На следующий день они в полдень ко мне прибегают (значит, вели с владельцем с утра телефонные переговоры) и кричат: Ирина, он согласен! Я оказалась в ситуации, когда отступать невозможно. В принципе, оговоренная цена не колоссальные деньги, первый взнос выходил всего десять тысяч. Родители учеников помогли мне этот дом привести в порядок.

Я прожила в нем три года. Через какое-то время рядом со мной купили дом Лена Черкасская с Леней Трушкиным. В нем полгода пожил Зайцев, и тоже купил дом в этом комплексе, буквально через дверь от меня. А комплекс мне показал Фрэнк. Кстати сказать, именно он мне предложил своего агента. Когда я дом продавала, он мне вновь помог с агентом.

Зайцев у меня оказался благодаря моей подруге Оксане Пушкиной. Пригласить его в Америку — ее идея. Я однажды приехала на соревнования, где мне рассказали, что Зайцев болтается без дела, нигде серьезно не работает, выпивает, стал толстый, пятое, десятое. Причем люди, которые расписывали его злоключения, отчего-то считали, что эта информация у меня должна вызвать приятные ощущения. Как раз наступил такой момент, когда у меня в группе собралось много учеников. Я не справлялась со всеми, и если уезжала на соревнования, то передавала их другим тренерам. Честно говоря, мне не хватало тренера-мужчины. Я считаю, в парном катании тренерская деятельность больше подходит мужчинам. То, что полагается делать мужикам в спортивном дуэте, я, конечно, знала, но не настолько, как женскую партию. И, с подачи Оксаны, я предложила Зайцеву: давай попытаемся работать вместе, все равно ты без дела маешься. Попробуй, я тебе ничего не гарантирую, понравится — останешься, не понравится — уедешь.

Снова с Зайцевым

Саша приехал в Америку один. Поработав в Центре, уезжать он явно не хотел, но остаться в Центре ему не предлагали. Лену Черкасскую Уолтер взял сразу, и она действительно с первых же дней очень хорошо работала. Но по поводу Зайцева у него возникли сомнения. (При том, что у Саши вполне нормальный английский.) Во-первых, он побаивался, что на катке сразу окажутся три русских тренера. Во-вторых, Зайцев — тренер в парном катании, а любой каток в Америке держится на одиночном катании. Сыграло свою роль и то, что на нашей горе купили дом Климова и Пономаренко. Они тоже стали работать и кататься в Центре, проводить там показательные выступления и различные шоу. Получалось настоящее засилье русских. Но я их уговорила, что Зайцев будет работать исключительно с моими парами. У меня же их на тот момент набралось уже пять. С каждой из них нужно проводить по две тренировки в день, а если каждая тренировка по часу, то времени на всех у меня никак не хватало. Я совершенно спокойно передала Зайцеву часть своей работы. Поэтому почти полгода он жил у меня дома. Меня это по-своему устраивало. Если я уезжала на соревнования, я была спокойна, что спортсмены мои под присмотром у тренера, которому я доверяю, и дети остаются в доме не одни.

Тут-то и произошла грустная история. Когда Зайцев начал жить у нас, я эгоистически подумала, что отец будет к сыну все же поближе и к тому же он начнет нормально зарабатывать. Я всегда была уверена, что когда человек начинает зарабатывать и у него все меньше времени болтаться без дела, то, естественно, он меньше выпивает. Но главное — для Сашки будет какая-то радость. Ведь если я куда-то уезжала, Аленка очень часто переезжала к своему отцу, а Сашка болтался с приятелями по хоккейной команде или проводил время с друзьями по школе. Но как ни странно, появление в доме Зайцева не улучшило их отношений, хотя Сашка всегда очень любил отца.

Однажды я довольно поздно пришла с тренировки, дети одни сидели у камина. У нас там было так устроено — громадная комната, чуть пониже, чем холл при входе. В ней большой камин, в котором с приходом холодов все время горел огонь, потому что эта часть дома зимой недостаточно отапливалась. Хотя наверху, в спальне прогревалось нормально. Гудит камин, работает телевизор. Они не слышали, как я вошла. Я смотрю из-за угла — у них там своя беседа. Зайцев уже ушел спать, потому что ему вставать в шесть утра. Аленка Сашке говорит: «Саш, мой Миньковский не подарок, но твой Зайцев мне еще больше надоел. Как долго он у нас будет жить?» На что Сашка отвечает: «Ты чего у меня спрашиваешь? Ты мать спроси, она же его пригласила». Я так и замерла. Через паузу Сашка говорит: «Да, вечно она не за тех замуж выходила.»

Я с Сашкой вынуждена была выяснять отношения, когда он начал хамить Зайцеву. Я говорю: «Саша, как ты так можешь?» А он мне отвечает: «Ты что, не видишь, он сюда не вписывается!» — «Саша, и мы вписались не сразу, когда приехали в эту страну, вот и помоги ему вписаться». При этом я понимала, что Зайцев ко мне не совсем ровно дышит. Не потому что у него сохранились какие-то чувства, — он из головы никак не может выбросить, что я от него ушла. Вот он со мной без конца соревнуется. Моя беда в том, что оба моих мужа, все мои приятели, все мои бойфренды, за исключением, может быть, одного-двух, почему-то рядом со мной или утверждаются, или соревнуются. Я же закончила соревноваться в восьмидесятом году, и у меня никогда и мысли не возникало кому-то что-то доказать.

Честно говоря, я даже в паре не стремилась быть лидером. Мне кажется, что исключительно эмоционально я в каких-то вопросах тащила одеяло на себя. Когда стала повзрослее, то в отношениях с мужчинами многому научилась. В обычной жизни, и особенно в семейной, я старалась никогда не стремиться к первенству. Я в любой сложной ситуации готова подставлять человеку плечо, могу многое взвалить на себя, но никогда не ставила себе целью, чтобы у меня муж был «под каблуком». В доме, где я выросла, существовал традиционный уклад. Конечно, весь дом держался исключительно на маме, но при этом мнение отца всегда считалось главным, его слово — самое веское. Они всегда принимали вдвоем общее решение. Я никогда не видела, чтобы мои родители скандалили между собой. Никогда. Они могли дуться, они могли иногда с большим трудом общаться. Но чтобы в доме происходили скандалы, тем более при детях — ни я, ни Валя такого не помним. Хотя весь дом, в том числе и его финансовый распорядок, держался на маме.

Черкасская в Америке

Сначала Лена с мужем Леней Трушкиным приехали к нам в гости — по-моему, в первое же наше американское лето. Нас чуть ли не все московские друзья навещали. Мы всех приглашали, легче всего визу было получить по приглашению, их тогда давали без проблем. Шел девяносто первый год. Нас навестили и знаменитый компьютерщик Степа Пачиков, и партнер Миньковского Миша Байтин.

Когда у меня начались напряженные отношения с Миньковским, я предложила Лене переехать ко мне в Америку. Лена не хотела оставлять Москву, как чувствовала. Трушкин на нее надавил. Все же это был девяносто второй год, многие старались уехать. Он ей сказал, это было при мне: «Лена, у тебя только одна подруга. Ты ей нужна. И еще тебе нужно решить вопрос с грин-картой, на всякий случай. Никто же не знает, что завтра случится в стране». Действительно, все легко забывается, но это были очень трудные, а главное непредсказуемые годы.

Я приехала в Москву в конце девяносто первого. Помню, как мне было страшно. Не потому что я боялась за себя. У людей в глазах стояла такая безысходность, полное ощущение, что страна куда-то падает. И дна этого падения никто не видел. Рушилась привычная жизнь. Мало кто знал, как за что-нибудь зацепиться.

Когда Лена согласилась, я поговорила с Уолтером и Кэрол, они пообещали сделать ей рабочую визу. Потом благодаря этой визе она получила грин-карту. Так в Центре появился свой хореограф. Лена чудно там работала. О таком профессиональном хореографе, да еще уровня Большого театра, они и мечтать не могли.

Лена начинала как балерина Большого театра. Человеком она была не только талантливым и эмоциональным, но и очень теплым. Она сначала решила, что будет давать класс. Без знания языка ей приходилось все показывать самой. А как показывать, если человеку шестьдесят лет? Она очень уставала, дети, с которыми она работала, никогда в жизни до этого нормально не занимались хореографией, а тут их сразу учили выполнять урок в полном объеме. А она работала с ними на равных. Я ей говорила: «Лена, не надо балета, давай лучше уроки на льду. Там тебе придется только ручку поднять». Она ни в какую. Через несколько недель призналась: «Ты была права». — «Понимаешь, деньги тебе заплатят те же самые, но на катке совершенно другая работа». У нее сразу появилось много учеников. Она их увлекала своим настроем, а она была такой колокольчик, у нее глаза горели.

Лена, как человек, связанный с музыкой, имела хороший слух и музыкальную память, поэтому довольно быстро овладела английским языком, но главное — она его учила. Я же «лепила» по наитию. У меня был набор слов, а дальше я, можно сказать, импровизировала. Но самое интересное, что мои дети, мои ученики меня очень хорошо понимали. Лена не только быстро освоила язык. Она в шестьдесят лет научилась водить машину, потому что жить у нас в горах без этого умения невозможно. Сначала она ездила на машине вокруг нашего озера. Потом потихоньку научилась спускаться с горы. Затем освоила фривей и сама стала ездить в Лос-Анджелес. Однажды она звонит мне часов в двенадцать ночи: у меня, говорит она, загорелся мотор. То есть какие-то лампочки на панели горели, а мы в этих лампочках мало что соображали. Я вызывала ей техническую помощь. Потом к двум часам ночи поехала забирать ее с этого фривея.

Она не все время жила со мной в одном доме. Только первое время. Потом в том же самом комплексе, что и я, тоже купила дом. Так получилось, что последние ее годы мы вместе шли по жизни.

И далеко не сразу мы узнали, что она тяжело больна. Здесь вообще какая-то мистика. Заканчивался летний лагерь. Это был первый год, когда я переехала в Лос-Анджелес и работала по такому графику: четыре дня внизу и два дня в горах, в Центре. Но на самом деле расписание сложилось тяжелое. В понедельник я полдня работала в горах, потом спускалась вниз. Во вторник и среду работала внизу, а весь четверг проводила в Центре, пятницу и часть субботы уже в Лос-Анджелесе. Шел две тысячи первый год.

Лена жила и работала в Центре, но два раза в неделю приезжала заниматься с учениками в Лос-Анджелес. Летние программы для нас всегда были самые тяжелые. У меня с ней в конце июня состоялся трудный разговор. Я еще до начала лета ее спросила: «Лена, как ты собираешься работать, сколько мне оставлять учеников, какой объем работы ты можешь выполнить?» Мы договорились, кому она будет делать программу. Но вот уже первый летний месяц заканчивается, а она так ни разу ко мне и не приехала. Ученики спрашивают: когда Лена будет нам делать программу? Наконец она появилась. В тот год Лена много и достаточно успешно работала с Энджел Никодинов — третьим номером Соединенных Штатов Америки в женском одиночном катании. Рассказывала мне, как они с Энджел ездили к Марине Зуевой в Канаду, консультировались насчет программы.

Я обратила внимание, что она выглядит очень усталой. И подумала: конечно, возраст дает о себе знать. Все-таки ей рано утром пришлось выезжать из дому, чтобы, к девяти часам спустившись с горы, приехать в город на каток. Весь день Лена со мной работала, а вечером садилась в машину и обратно. Это нелегко, а ей шестьдесят четыре. В общем, я заметила, что ей тяжело работать, не более того. Она отправилась с Энджел в Австралию. А я улетала в Москву. И, прощаясь, мы договорились, что встречаемся в Москве в мой день рождения, 12 сентября.

11 сентября весь мир содрогнулся от того, что произошло в Нью-Йорке. Я, естественно, в Москве застряла. Когда случилась катастрофа, мы с Оксаной были на приеме у Сергея Ястржембского. Я когда увидела все, что происходит на экране телевизора, первое, что подумала, — кино. За год до этого вышел фильм, как арабы уничтожают Нью-Йорк. Там такие же взрывы, а жителей города террористы согнали на стадион. Я говорю, опять какой-то фильм ужасов придумали. Потом обратила внимание, что это — трансляция CNN. Тут Ястржембский сказал: одиннадцать самолетов атаковали Штаты от Нью-Йорка до Сан-Франциско и Лос-Анджелеса. Мы с Оксаной рванули домой — она тогда жила в моей арбатской квартире. Мы открываем входную дверь, дома работает телевизор, на экране лос-анджелесский аэропорт. Я начинаю кричать. Потому что понимаю: раз они показывают этот аэропорт, что-то уже произошло в Лос-Анджелесе. Я этот аэропорт знаю как свои пять пальцев. Дозвониться до дома не могу. На трое суток вся Америка осталась без связи. Дозвонился до меня Миньковский, который тогда был в Канаде. Он оттуда быстрей добрался до Алены, которая находилась в закрытой школе типа нашего интерната. Сашка уже жил в Москве.

Все эти шесть суток, пока Миньковский не приехал в Лос-Анджелес, я не жила на этом свете. Уехать не могу — нет самолетов. С первым же рейсом я вылетаю в Лос-Анджелес, а прилетев, узнаю, что этим же самолетом Лена Черкасская, оказывается, прилетела в Москву. Она успела из Австралии добраться до Лос-Анджелеса. Но точно так же, как и я, оттуда в Москву уже не могла вылететь. Это мне рассказала Энджел, она жила у Черкасской. И добавила: «Лена не очень хорошо себя чувствует».

На следующий день ко мне приходят на каток родители Энджел. Они болгары. В свое время бежали из страны, ему было девятнадцать, ей восемнадцать лет. Попали в Америку через Южную Африку. Они первые, кто сказал мне, что с Леной беда. Диагноз очень плохой, но Энджел его не знает. Когда они приехали, Лена жила в горах, а Энджел вернулась домой. Через пару дней Энджел звонит: что делать, Лена не хочет ничего есть, все время стонет и не встает. «Мы приехали, — говорят мне родители Энджел, — забрали ее и отвезли к врачам, которые тут же поставили диагноз. Но мы ни Лене его не говорили, ни Энджел». Они единственно с кем связались — с Трушкиным. Он им сказал: сажайте в первый самолет и отправляйте в Москву. Только они мне это рассказали, я тут же позвонила Лёне. Он мне: Ира, катастрофа. Через неделю я вновь прилетела в Москву.

Лену положили в то же здание в Красногорском госпитале, в то же отделение, на тот же этаж, где лежала моя мама. Чуть ли не в ту же палату. Я вокруг госпиталя кругами ходила, потом Трушкину сказала: «Леня, я не могу здесь находиться, я уезжаю, я артистка никудышная, я не сыграю. Не смогу показать, что у нее все в порядке.» Мы созванивались каждый день. Последний раз я с ней разговаривала за полдня до ее смерти. Утром мы поговорили, а вечером ее не стало.

У нее оказалась онкология в последней стадии, вероятно поездка в Австралию и работа на льду как-то спровоцировали ускорение процесса. Потом только я вспомнила, что ведь обратила внимание на то, что она сильно устает.

Она сгорела за те же шесть недель, что и моя мама. Она позвонила в Лос-Анджелес, когда я обратно вернулась, и говорит: «Ира, я тебя очень прошу, посмотри за Энджел, пока я не поправлюсь». Ее родители и прежде хотели, чтобы я стала ее тренером, но, скажу честно, мне не хотелось с ней работать. Я ее знала давно, очень капризная девочка. С ней нелегко. Я могла ей что-то подсказать, но не настолько, чтобы называться ее основным тренером. Тем более я все больше и все чаще стала поглядывать в сторону Москвы.

 

Сын

Рождение Сашки, можно сказать, чудо. Трудности его появления на свет не связаны со спортом, они в особенностях моего организма. Мне изначально врачи сказали, что детей у меня никогда не будет. Тем более после осложнений с кровью. Восемь месяцев я лежала на сохранении и весь этот срок честно вылежала в койке. Когда меня уже везли на операцию, Лидия Павловна Бакулева, которая и оперировала, и вела меня все это время, наклонившись ко мне, очень тихо сказала: «Ира, если это будет проблемный ребенок, ты его не увидишь». То есть я до последнего не знала, чем все это кончится. Пока мне Сашку не показали.

Ребенок оказался совсем не проблемный, проблем было больше, наверное, в нас самих. Подозревая, что может случиться всякое, я, чтобы не сглазить, на всякий случай ничего о родах не читала. Хотя в Институте физкультуры мы анатомию изучали. Когда мне первый раз принесли сына, я его по головке глажу и вдруг понимаю, что в голове дырка и через нее я чувствую, как бьется его сердечко. О том, что это родничок, я в тот момент не догадалась, мозги совершенно отключились, я сижу в ужасе и не двигаюсь. Через сутки после операции я получила осложнение, и меня кололи антибиотиками. Естественно, какое-то время кормить ребенка я не могла. Мне его приносили, чтобы я с ним поиграла. Но в ту первую встречу с ним мне его так жалко стало. Думаю: ну вот, родила — в голове дырка. Я его отдала, а у самой жуткое состояние, не знаю: делиться своим открытием или не делиться? Зашла к соседке по боксу и у нее на столе увидела книгу, где все объяснялось. Взяла, прочла и только после этого успокоилась, что ребеночек у меня нормальный.

Рождение сына стало для меня громадным событием. В тот день, когда я собиралась домой (а выписывалась я шестого марта), в роддом приехала толпа корреспондентов. Чтобы не создавать ажиотаж, заведующая роддомом приказала перекрыть все входы и выходы. У меня на глазах уносят ребенка, я закрыта в отделении, и про меня забыли. Ребенка торжественно понесли показывать камерам, а про меня никто не вспомнил! Я кричу: выпустите меня! Но было сказано — закрыть все двери, чтобы роженицы никуда не бегали.

Саша родился 23 февраля 1978 года. Он довольно долго считал, что в честь его дня рождения на улице вывешивают флаги и устраивают салют.

Сашка родился очень крепенький. Честно говоря, мне было без разницы, кто у меня — мальчик или девочка. Я просто была счастлива, что у меня ребенок! Как ни странно, для меня рождение ребенка оказалось переходом к совершенно иной мотивации в жизни. После того как мы выиграли свой десятый чемпионат мира, выяснилось, что Центральному спортивному клубу армии наша пара особенно не нужна, да и у Госкомспорта средств на нашу подготовку нет. Но теперь в моей жизни появилось такое, что меня держало, что постоянно напоминало: мне есть чем заниматься и к чему приложить свои силы.

Наступил день, когда мы поехали на первую тренировку. Я сначала решила побегать кроссы, потом выйти на лед. Начать потихоньку и не спеша. Именно так мы тренировались в первые месяцы. Я, честно говоря, не очень задумывалась, вернусь ли в большой спорт. Мы уезжали на первый сбор, был конец июля. Я Сашу помыла, покормила, во все чистенькое одела и оставила маме и сестре. Такой он хорошенький лежал в коляске. Мы отъезжаем, они вышли нас проводить. Мама держит Сашку на руках. Одежонки для него прислали друзья со всего мира, причем такой, какой в стране ни у кого не было, и на руках у мамы он просто беби с рекламы. Я им рукой машу и понимаю, что в чем-то своего сына предаю.

Мы начали тренироваться, но присутствие ребенка в доме накладывало отпечаток на работу — естественно, в любую свободную минуту мы бежали со льда. Татьяна и Жора понимали, что возраст у нас не юный, к тому же еще появился ребенок. Теперь мы уже несколько иначе готовились. Даже с Олимпиады, как только откатались, сразу же улетели вместе с неудачниками Игр. У нас всегда победители летели отдельным самолетом, а те, кто не очень хорошо выступил, улетали чуть раньше. Мы сели в самолет с хоккеистами, проигравшими американцам финал. Только так мы успевали попасть в Москву 23 февраля, в день, когда Сашке исполнялся годик.

Сашка маленьким был очень смешной и трогательный. Вокруг него всегда кружилось много людей, ему уделялось много внимания, рос он в полном обожании.

Когда он пошел первого сентября в школу, мы в шесть рук пытались на него надеть нашу советскую школьную форму и застегнуть форменные штаны на все пуговки. Так как он сын знаменитых родителей, ему дали колокольчик, чтобы он возвестил звонком начало учебного года. Школа напротив, через дорогу. Но он идти туда категорически не хотел: полный нос соплей, к тому же совершенно не проснувшийся. И единственное, что он родил в то утро — это фразу, что он хорошо учиться все равно не будет. Он так мне и сказал: «Я предупреждаю тебя сразу». Надо отдать ему должное, слово свое он сдержал. Долгие годы это было единственным, в чем у него проявлялся характер и стойкость.

Когда родилась Аленка, он не скрывал, что счастлив, хотя ему пришлось нелегко. Отец его настраивал против новой семьи. Все время твердил, что Сашка уже не будет самым любимым и самым родным ребенком. Сашка болезненно переживал наш с Зайцевым разрыв. Отца он обожал. Почти всю жизнь до этого Саша со мной не расставался. Я начала работать тренером и везде его с собой возила. Зайцев мог приехать, мог не приехать, Сашка иногда часами сидел на подоконнике и ждал отца. Появлялся папа, и не было у него большего счастья.

По-моему, я у него таких чувств никогда не вызывала. Может, потому что я его воспитывала: это делать можно, а это нельзя. У меня день был расписан по часам, и, естественно, его день был так же расписан. Точно так же, как я работала со своими учениками, как я себя с ними вела, я обращалась и с сыном и от него того же требовала. Порой совершенно было некуда его девать, он еще не ходил в детский сад, и я брала его с собой, надевала ему коньки, и он полдня, пока я тренировала, проводил на катке. Потом и на сборы с собой возила, а там — режим.

Сделать из него фигуриста я никогда не пыталась. Ему было года четыре, еще маленький, но уже научился кататься. Он стоял около бортика, точнее под бортиком, и со мной разговаривал. Подходит женщина (все происходило на Малой спортивной арене в Лужниках, она там работала): «Сашенька, ну что же ты так катаешься? У тебя же мама с папой вон какие!» Я как представила, что ему всю жизнь будут такое говорить!.. Я же видела детей бывших спортсменов и даже чемпионов. И я себе сказала: «Никогда!»

Мы с ним прошли через самые разные виды спорта, потому что его энергию надо было на что-то направлять. Он был не очень сосредоточенным мальчиком. Мы осваивали борьбу и плавание. Плавание закончилось буквально на третьем, максимум четвертом занятии: там же вода в нос попадает — неприятно. Потом занялись футболом. Но там по ногам бьют. Я отвела его на теннис, там он продержался дольше всего. Месяца три. Он пришел с тренировки домой. А занятия проходили на корте стадиона «Чайка» — это недалеко от нас. Мне же полагалось его забирать минут через сорок. Я сначала перепугалась, говорю: «Саша, ничего не случилось?» Он, трагически: «Я ушел из тенниса. Ты не понимаешь, как это тяжело!»

Сашка хорошо координированный, он отлично водит машину, точно повторяет движения, и в хоккее, несмотря на небольшой рост, был защитником. В хоккей он, кстати, очень прилично играл. По характеру он больше в отца. Не в обиду Зайцеву будет сказано, но при всех его замечательных способностях, что координационных, что физических, ему требовалось, чтобы кто-то его тащил. Сначала это делала его мама, потом тренер, наконец я. В любом варианте он — ведомый. Изначально такое нередко закладывают родители или жизненная ситуация, но приходит момент, когда дальше надо двигаться самому. У Зайцева особенного желания самому двигаться дальше не наблюдалось. Я боялась, что Сашка повторит этот путь. В школе он демонстрировал полное отсутствие усидчивости.

Мне всегда везло с людьми, которые возились с Сашкой. Прежде всего — это его первая учительница в школе. Мне никогда не было так стыдно, как в тот день, когда я пришла его записывать в спецшколу. Совершенно не потому, что я хотела его отправить исключительно в престижное заведение, — просто она оказалась напротив дома. На все вопросы, которые ему там задавали (полагалось пройти некое тестирование), он отвечал: не знаю, не знаю. Меня это крепко бесило, я же точно знала, что он может ответить на все вопросы — восемь птичек, четыре птички на одной ветке. Но у него срабатывала защитная реакция. Учительница мне говорит: «Ирина Константиновна, не волнуйтесь, мы и не таких детей выучивали».

Потом у меня дома группа детей стала заниматься английским языком. Дочка Оли Морозовой Катя, мой Сашка, сын моей подруги, с которой мы вместе лежали в роддоме, тоже Саша, — в общем, пятеро детей. Я тогда себе придумала отговорку, что ребенок спортсменов выдающимся умом похвастаться не может. Так как занятия проходили у нас дома, Сашка все время выкидывал разнообразные фокусы. Один раз вышел на занятие в горнолыжном шлеме. Хоть как-то привлечь к себе внимание, не знаниями, так поведением. Как-то выделиться среди этой группы в пять человек. Это у него всегда получалось замечательно, он ужасно смешной.