В землянке тепло. Мы сидим в одних платьях. Маленькое окошко пропускает мало света, и над столом непривычно ярко для нас горят две электрические лампы.

После обеда мы одеваемся. Наша грузовая машина исправлена, мы садимся и едем по Выборгскому шоссе километров восемь. Пейзаж тот же. Поражает безлюдье. Лишь изредка попадаются бойцы на лыжах или на дровнях. Вокруг лес, лес... и чудный хвойный воздух. Как же природа не вяжется с войной.

В лесу машина останавливается. Нас ведут к майору Шальману. Этот офицер относительно молод, но седина уже сбивается у висков. В его землянке с телефоном у входа, кроме него и вестового украинца с длинными усами, живет крохотный семицветный котенок Муська. Предположение, что у Муськи могут быть блохи, сделанное Валей Петерсон, глубоко возмущает майора и вестового. Но мое примеряющее замечание, что девушки всегда аккуратнее мужчин, вызывает живые отклики с обеих сторон. Меж тем Муська, побывав во всех руках, принялась неспешно расчесывать шерстку щеточкой миниатюрного язычка. Умница такая.

"У нас мало времени, - говорит майор, - а хотите вы увидеть передний край. Так надо установить программу. Доклада слушать мы не станем". Тут наши девочки просияли. "Докладов наслушаетесь в городе. А идем мы к передовым позициям... Не к самым передовым, а... к довольно передовым". И вот мы снова пешим ходом идем, теперь уже за майором. Он в ватнике защитного цвета, без перчаток. Сначала путь наш пролегает по снежным тропам мимо грозных часовых с автоматами. Вот бы хоть одного из них сфотографировать на память, для истории. Затем мы снова оказываемся на Выборгском шоссе и переходим в прикрытую ельником траншею. Майор объясняет, что она ведет до самых позиций финнов. Из его рассказа становится ясно, что "дерутся они все же хуже немцев", но что они "твердо убеждены, что защищают Родину"; а "одеты и обуты финны на удивление плоховато". По дороге Шальман задерживает дровни, и мы все садимся на них. Едем так весело, будто мы не на боевом участке. Через некоторое время нас ссаживают. Наш путь на артбатарею снова пролегает по шоссе, прямо, а дровни сворачивают в лес.

Поодаль, в стороне, видим орудие, прикрытое ельником. Вот мы, кажется, и пришли. Рядом с орудием прекрасная землянка с нарами, где живут бойцы. Принимает нас тов. Смирнов, комиссар полка. Это очень маленького роста человек с необычайно кроткими голубыми глазами. От всего его облика веет мягкостью и вдумчивостью, и с этим обликом так не вяжется шинель и автомат за плечом.

"Взять языка, - говорит комиссар Смирнов, - это очень трудно. Бывает, при такой попытке мы теряем своих людей. Последнего когда брали, он понял, что для него все закончено, и, поскольку не успели заткнуть кляпом рот, начал кричать. А финны тут и давай по крику вести обстрел". Обступившие нас бойцы кивают в знак согласия и вставляют в рассказ реплики: "перед нами-то финны, а за ними немцы", "наши языки в большинстве эрзац-вояки, а не настоящие", "а вот бывает, хорошего кабана притащить удается, в чинах и званиях - этого бережем пуще самих себя".

Нас приглашают к орудию. Объясняют его устройство и тут же дают два выстрела по финнам. Звук оглушительный. Сержант у орудия производит впечатление исключительно симпатичного и культурного человека, а он, как поведал, окончил всего четыре класса. "Его таким сделала война", - объясняет майор Шальман. Дальше идем к минометчикам. Майор огорчается, что мы не захватили простыней или белых халатов. Это место финны держат под обстрелом, и он боится, что мы, с нашими темными одеждами, послужим им мишенью. Майор требует, чтобы мы разбились на две группы. Одну возглавил он, другую - Смирнов. Идем очень быстро. Шум и крики запрещены. Тем временем где-то вдали начинается артиллерийская стрельба.

Минометчиками командует мальчик-лейтенант. Ему двадцать лет, но выглядит очень юно и напоминает мне наших мальчишек. Минометчики показывают мины - шестоперы и десятиперы, чьи головки сделаны из яркого, как золото, блестящего металла. При нас пускают одну мину в сторону противника. Я не могу себе представить, как действуют эти сложные орудия в обстановке атаки, но бойцы заверяют: "Очень даже просто".

Майор предлагает четверым из нас пойти с ним на "самый передний край". Мне очень хочется, но я, конечно, предлагаю это Вере Васильевне Бабенко, и она, к моему огорчению, соглашается. Я комбинирую так, чтобы Ара Шестакова попала в эту партию. Они уходят, а нас минометчик-лейтенант ведет к пулеметчикам. Он указывает нам на холм, поросший лесом: "Видите? Здесь Петр встретился с Карлом XII и заключил мир". Когда? Скорей всего, это не так. Я сомневаюсь, но спорить мне совершенно не хочется.

У пулеметчиков огромная землянка с нарами. Бойцы все немолодые, лишь мальчик у входа оказывается знакомым Клары Кудрецовой. Они радостно друг друга приветствуют. Мальчик-боец толстый, краснощекий, а Клара говорит, что он был в полном смысле слова дистрофиком, едва ходил, и его выводили греться на солнце, ставили ему стул. Как глубоко приятно видеть наших бойцов всем обеспеченными. Нет, это уже не мрачный сорок первый год. Один пулеметчик заворачивает несколько банок консервов в тряпку и просит нас отвезти их его семье в Ленинград. Другой заворачивает конфеты, протягивает, но смотрит с недоверием: "Это я прикопил своим детишкам". Впрочем, в последнюю минуту он часть конфет всучил нашим девочкам: "И не отказывайтесь. Не волнуйтесь, лишнего не предложу". Вот и такая доброта бывает, внешне грубоватая.

Все с тревогой нас расспрашивают об обстрелах Ленинграда. Они здесь переживают о горожанах так же, как горожане о них. По принципу: мы-то здесь выдюжим как-нибудь, лишь бы они там справились, а иначе всем гибель. Я рассказываю о школе, какой она была в первую блокадную зиму. Слушают молча. Вздуваются желваки. Потом посылают за гармоникой - а как же иначе, это были бы не русские люди, у которых горечь и радость очень близко. Наверное, чтобы горчило меньше. Посланные за гармоникой возвращаются ни с чем: "Хозяева сказали, мол, пусть делегаты придут к нам, мы им сами и сыграем". Один из солдат, все еще под впечатлением от моего рассказа, говорит мне: "Потерпите немного, еще месяца полтора. Грянут морозы, и мы их погоним". Кто-то ему возражает: "Ленинграду будет трудно. Бои будут такие, как в Сталинграде и Мелитополе".

Тут возвращается группа Веры Васильевны. Ара Шестакова хвастается: "Ксения Владимировна, как чудно... Ноги промочила, мы прыгали в траншею, нас обстреляли". Майор уверяет: "У меня прибавилось десять седых волос. Я боялся, что может что-либо случиться с вашими, боялся, что директор ваш не сможет бежать". Ноги мокры у них у всех, так как обстреляли их финны минами, и майор скомандовал прыгать в траншею. А там была вода.

Двигаемся в обратный путь группами. С нами идут комиссар, майор, мальчик-лейтенант и еще какой-то командир. На шоссе майор потребовал ускорить шаг. Я иду в его группе. Он явно не закрыт для разговора по душам. Спрашиваю его: "Вы - кадровый?" Отвечает: "Да, теперь уже почти что кадровый, с самого начала войны я в армии, а по профессии инженер-механик". - "Из каких мест?" - "Москвич. Там сынишка в третьем классе учится, жена вуз кончает. Трудно им. Главное, с дровами трудно. Сыну послал посылку, а он написал - первый раз был сыт. Они были эвакуированы из Москвы, в эвакуации все потеряли, ну, теперь и трудно". - "Вы ездили к ним в отпуск?" - "Что вы, какой там отпуск, разве я могу уехать от полка? А жена не верит, обижается".

Подходим к его землянке. Он предлагает разделиться на две части. Одни пойдут к нему, другие - в соседнюю командирскую землянку, куда я и попадаю. Здесь те же радушие и необычайно культурный стиль разговора. Здесь три командира в двух комнатах. Погас свет, сумерки быстро надвигаются.