В. В. Бабенко едет в лагерь завтра. Умудряюсь пробыть в школе до 7 ч вечера, хотя делать ничего не делаю.

ЛЕНИНГРАД НЕ СДАДУТ

Утром следующего дня, по приходе в школу, нахожу телефонограмму от зав. РОНО Алексеевой: явиться к 12 ч с полным списком всех работников школы. В нем нужно указать год рождения и количество иждивенцев. Мне ясно: дело идет к эвакуации учителей. Это никак не неожиданно - сейчас в городе идет огромная эвакуация. Говорят, к зиме в Ленинграде должно остаться не более 700 тысяч жителей. Составляю список. Насчет иждивенцев слабая осведомленность, и тут будут ошибки. Иду в РОНО. И так мне уезжать не хочется, будто бы предам кого-то.

В РОНО от Высоковской и Клейнер узнаю, что это, действительно, эвакуация. Но ни Бабенко, ни я ей не подлежим, так как об администрации и речи нет. Кроме того, те, кто полны энергии и сил, нужны здесь. Из этого питаю надежду, что город сдавать не планируется.

Вопреки обыкновению, к назначенному часу в РОНО собираются почти все директора. Алексеева открывает собрание и говорит, что Ленинград сдавать никто не собирается, но предстоят тяжелые дни обстрелов, бомбежек. Возможны и химические атаки. В такой обстановке снабжение города - дело сложное, и правительство решило оставить здесь лишь самых нужных людей. Даже крупные специалисты, если им нет здесь применения, должны уехать. Контрцифра детского населения - максимум 2000, а лучше бы 1000 на весь город. Отсюда ясно, что работать будут только 5-6 объединенных школ. Учителя должны эвакуироваться. Останутся наиболее энергичные, жизнеспособные кадры. В списках учителей директора должны сделать пометки о состоянии здоровья последних.

Срок эвакуации еще не намечен, но необходимо предупредить педагогов. Условия: отдельный вагон, коллективная доставка багажа на вокзал. Хлопоты обо всех эвакуационных документах берет на себя РОНО. Ехать предстоит на восток, ближайший из пунктов назначения - Горьковская область. Учителям дается увольнение на два дня до эвакуации. По прибытии на место им предоставляется двухмесячный отпуск, с пребыванием в доме отдыха, затем - назначение на работу. Этих привилегий лишаются лишь те, кто едет на родину.

Задаю вопросы: как быть, если преподаватели отказываются ехать? Как быть с женами военных? Например, Корженевич - имеет двоих детей, муж у нее на Ленинградском фронте. Она ехать не хочет. Ответы Алексеевой: "Что значит не хотят? Вы должны так поговорить, чтобы они захотели. Не сумеете - пришлите ко мне. Если не подчинятся - отчислим и передадим их в районные эвакопункты. Что касается жен военных, то они подлежат ведению комиссариатов".

Все предельно ясно. Спешно пишу на полях списка: длительная болезнь, много пропусков зимою, дистрофия и т.д.

Возвращаюсь в школу и собираю учителей у себя в кабинете. На этот раз все налицо. Лишь Ташейт опаздывает из-за питания. Щарбо поглощает кашу из баночки прямо на заседании. Истерику устраивает одна Алявдина: "И мамочка, и ребенок обрекаются этим на гибель. Нет, не еду. Умоляю, посоветуйте, как этого избежать". Щетинская выражает сожаление, что едем не всем коллективом, что "наша энергичная администрация остается". На заседание врывается Колесова - она уже "эвакчеловек", и ей нет дела, следовательно, до других, ей нужна справка, и пусть прервут заседание, у нее нет времени ждать...

Иду обедать, и, как всегда, после обеда голодна. Около 5 ч, наконец, сажусь писать доклад в кабинете директора. Приготовила материал (и очень хорошо это сделала) только Щетинская. Ташейт написала какой-то сентиментальный беспомощный лепет. Бакрылов же - "задания не понял и по папкам разобраться не сумел, а потому ничего написать не смог". Пишу, не отрываясь, до 10 ч вечера. Прогоняет из школы темнота. Впрочем, в 7 ч случился перерыв - адски палили зенитки, но тревоги не было. Очевидно, летел фашистский разведчик.

VII.1942 г.

Из Пери приехала директор школы В.В.Бабенко. Всем недовольная: расписание в лагере неправильное; норма для детей 50 кв. м.; лучше всех работают семиклассники; постели у детей безобразно сделаны, и дети сидят или лежат на них. (Но в лагере нет ни скамей, ни табуреток, где же им сидеть?) В комнате педагогов всего одна приличная кровать, а у А.Ф.Гавриловой - так вообще какие-то дикие вышитые подушечки разложены.

Я все это выслушиваю и молчу. Причину недовольства знаю: В.В. необычайно властный человек. В лагере же начальник не она, и весь организационный период прошел без нее. Со мной она в школе ладит, потому что ей понятно, что для меня административная работа является временной, и никакого стремления остаться на ней по окончании войны у меня нет.

К 12 ч опять вызов в РОНО. В.В. высказывает пожелание, чтобы нас с ней не разлучали и назначили бы в одну школу. Ответ: "Ваша школа по плану намечена как функционирующая". С нами остаются учителя: Пашинский и Бакрылов как военнообязанные, Пасечник как одинокая, Гаврилова как одинокая, Бакановская (ее муж не подлежит эвакуации), Прошкина и Артюхина как жены военных, так же и Корневич, несмотря на двоих детей, но если только ей разрешит военный комиссариат. Также остаются: Е.Д.Арсеньева (бухгалтер) и Е.Н.Иванова (делопроизводитель) как лица, о которых просила школа. Я прихожу в отчаяние от этого состава, но В.В.Бабенко мудро замечает, что до осени будет много времени.

ВЕЖЛИВОСТЬ И ХАМСТВО

Знакомые по Эрмитажу выслали мне две посылки. На днях одну из них получила в Доме Красной Армии: лук, сушеные яблоки, по куску стирального и туалетного мыла. В мыле нет нужды, но разве они знают, в чем у нас тут нужда? 1/2 луковицы съедаю с наслаждением каждое утро. Посылка с рисом и изюмом, верно, пропала. Посылки мои, наряду со многими другими, брошены были профессором Ревзнером в Вологде. Только 16 из всех, что были, попали в Дом Красной Армии в результате путешествия. Здесь они подлежали распаковке и отправке на фронт. Но когда прочли на них адреса ленинградцев, то запросили политуправление, нельзя ли их вручить адресатам. Разрешение было получено, и на квартиру мне послали женщину с извещением. Дома ей сказали, что я в школе. И она пришла в школу. Я поражена такой вежливостью и вниманием. И я благодарна тем, кто помнит меня по Эрмитажу.

Но Эрмитаж - это разные люди. Законсервированное учреждение - это место, где люди разлагаются. Меня поразило хамство председателя месткома - гражданки А.В.Вильм. Я хотела получить "охранную грамоту" на вторую свою комнатушку в квартире, чтобы ко мне не было подселения, которого я все время со страхом ожидала. Я, предварительно дважды позвонив Вильм, пришла к ней в назначенный день получить документ. Она предупреждала: приходить до 6 ч вечера. Я появилась без четверти.

Что вижу здесь? У входа незнакомый человек, который не впускает без пропуска. В это время проходит кто-то из знакомых дежурных и уводит меня в местком. По пути следования делаю вывод, что нет никаких границ между официальными помещениями и частными жилищами сотрудников. Первая комната помещения месткома оказывается пустой. Прохожу в нее. Налево от двери ширма, за ней два стула. На одном какая-то старушка, плюхаюсь рядом на другой. Старушка в чем-то очень извиняется и все убеждает пройти дальше: "У Вильм болит голова, она легла спать, Вам здесь неудобно". Старушка встает со стула, а я все еще ничего не вижу. Тогда она говорит: "Ведь это же уборная". Оказывается, она сидела не на стуле, а на стульчаке.

Прохожу в следующую комнату. Вильм лежит спиной ко мне. Ей говорят, что пришла гражданка Рубец, которой назначено. И вдруг ответ: "Пусть убирается к черту, пришла бы еще в восемь часов". Тогда я подаю голос: "Я пришла потому, что вы мне назначили, а так принимать посетителей никто не дает права". Выхожу и в коридоре прилагаю все усилия, чтобы не реветь. Меня увидела служащая Эрмитажа Шприцен и подошла ко мне. Я ей рассказала о хамстве по отношению ко мне. Шприцен берется все сделать и поясняет, что Вильм вообще стала невыносима. Удивительно, мы столько уже пережили, неужели это причина терять свое человеческое лицо, а не сохранить? И это Эрмитаж, корректный, сугубо культурного стиля... Впрочем, он и снаружи искалечен. Разбиты сиреневые стекла XVIII века, валяется штукатурка.

УДОЧЕРЕНИЕ

Июля выезжаю на огороды в Пери, нагруженная посылками для ребятишек. Провожает меня одна из родительниц - Аглиш. Она само беспокойство. Иногда я внутренне ворчала на таких. Чаще зря. Материнское чувство драгоценно.

В лагере за обедом приходит ко мне незнакомая ученица. Худенькая-худенькая, с огромными верными глазами. Явный дистрофик. Начинается препирательство с буфетчицей. В чем дело? У девочки 2 талона - за себя и брата, который болен: "Он слабее, чем я. Ему не прийти, а мы эвакуируемся и должны поддержать себя перед отъездом". Фамилия - Селецкая. Эвакуируются с теткой. "А мамы нет?" - спрашиваю. "Есть..." Пауза. "Плохая у нас мама. Она нас не пускала в школу, ходила за обедом сама и все ела, а братишку и била еще. Он чуть не умер". - "Ну, а тетя у вас хорошая?" Черные глаза засияли: "Тетя у нас чудная. Если бы не она, мы бы умерли".

Девочки-дистрофики - сердце сжимается, когда видишь их. Например, такая же Лариса Энтина - в VII классе. Еще весной она сказала, что скоро эвакуируется с матерью и сестрой, надо только набраться сил всем троим. Лариса - замечательная девочка. Мы с нею хорошо познакомились зимой. Вид ее ужасал: страшные тени на лице, впавшие щеки. В школе всегда замкнутая, ни с кем не разговаривает. Останавливала ее в коридоре, расспрашивала о доме. Семнадцатилетняя сестра больна, мать - дистрофик. Когда Энтиной не было в классе несколько дней, мучительно беспокоилась за нее. Однажды кто-то из педагогов, не то физик, не то математик принялся негодовать в учительской по ее поводу: никаких знаний, уроков не готовит. Я отправилась в класс, вызвала Ларису: "Скажи, в чем дело? Почему не учишь уроков?" Она же плачет крупными слезами: "Ксения Владимировна, у меня умерла сестра".

Через некоторое время Энтина говорит мне: "Я так боюсь за маму". Видно, что девочка дошла до отчаяния. Даю служебную записку к зав. здравотделом Гильбо, с указанием, что Лариса Энтина не может посещать школы из-за болезни матери и что последнюю нужно устроить в больницу. Я боюсь за Энтину и твердо решаю, что если ей еще суждено и мать потерять, то я беру опеку над ней.

И вот на днях, будучи в городе, Энтина снова, как весной, начала обсуждать со мной сложности эвакуации. Мне страшно за девочку. Что, если мать умрет по дороге, и Лариса останется одна? Детдом, конечно, обеспечен, но она замкнутый человек - кто и когда сумеет к ней подойти? "Ты бы не ехала, подождала полного выздоровления мамы. А сама бы опять поехала на огороды, где так хорошо поправилась". - "А что будет с мамой? Разве она выживет на иждивенческой карточке?"

Я молчу. Что я могу возразить? Пишу письмо знакомым в Ляды, куда ее собираются эвакуировать. Прошу в случае чего взять девочку к себе. Даю ей запечатанное письмо и говорю, в каком случае оно может пригодиться. Я ужасно боюсь этого разговора. Страшно высказать маленькому человеку мысль о возможной смерти близкого. И вдруг Лариса вся просияла: "Спасибо, большое спасибо". Я поняла: ей очень страшно ехать, и она сама уже думала о том, что ждет ее в случае гибели матери.

Вернувшись в город в двадцатых числах июля, я узнала, что двумя днями ранее Энтины уехали. Когда эвакуируются наши "зимники" - дети, с которыми мы зимовали прошлую, такую страшную зиму, - у меня точно отрывается кусочек за кусочком собственное тело. Мне "не везет" с удочерениями, это уже не первый случай.

VII.1942 г.

Утром через маленькое оконце нашего сарая увидела, как идет машина - элегантная, легковая. Дождь зарядил сильнейший, проливной, на лобовом стекле сплошной водопад. И что там может видеть водитель автомобиля, как не съезжает в придорожную канаву, не ясно. Учительницы Горцева и Скатертещикова решают, что это пожаловало начальство. Мы все собираемся и идем к директору хозяйства М.А.Валуеву. Следом за нами к его избе подъезжают и скорее бегут в дом начальник треста питания Платонов и Сизмин из исполкома Октябрьского района. Говорим о неполадках в столовой, они хотят устроить разнос зав. столовой, но никто к ней не двигается под струи ливня. Тогда предлагаю, что пойду я, и все соглашаются. Пускаюсь в путь. Король Лир в грозу и бурю. Привожу заведующую, те пушат ее за отсутствие рабочего контроля: "Докажите, что не воровали - не можете?" Досталось ей и за то, что 1-ю категорию школьникам стали отпускать с опозданием. Она начинает плакать. Мы с нею ладили всегда, она всегда вежлива, идет навстречу просьбам. Но у меня чувство, что далеко не все в столовой правильно. Мы, учителя, плохие хозяева. А я вообще не разбираюсь в граммах и нормативах. Но тут же и по нашему адресу звучит из уст начальника треста питания: "А я вообще скажу ребятам, что вы, учителя, виноваты в том, что они вовремя не получили первой категории". Я отвечаю: "Хорошо. Говорите. Это не очень страшно. Отношения с детьми у нас налаженные, и они вам не поверят. Но это, по-моему, уже началась демагогия". - "Вы должны были справиться о введении категории у меня". - "Вот уж не знала, что должна спрашивать директора треста, когда все распоряжения получаю из РОНО".

Конечно, детям он ничего подобного не сказал, а предложил собрать для него корзину грибов. Грибы были собраны в тот же день, но для райкома партии и исполкома. Грибы эти были уложены в большое лукошко, дно которого и стенки устлали листьями лопуха, так что края их образовали зеленый борт. Сыроежки и другие менее благородные грибы были положены на самое дно. Лучшие березовики и осиновики оказались в середине и сверху, напоказ и кому-то, кто заинтересованно присмотрится, на зависть. В мирное время так многие делали.

Корзину 1 1/2 км. на голове нес ученик Заполевский. Мы собрались у штаба - маленький домик: в прошлом, вероятно, хуторок. Перед ним луг. За лугом - шоссе, по которому нескончаемо несутся грузовики с дровами и продуктами для фронта и легковые автомобили. Под окнами домика поставили стол, покрытый красной тканью, и скамью. Это место для президиума митинга, посвященного итогам прополочной кампании. На лугу сидят работницы из разных соседних хозяйств и школьники. В толпе видны гимнастерки бойцов, один из них играет на гармони, две работницы танцуют русскую. Вся эта картина освещена золотыми лучами заходящего солнца. Высоко в небе гудят и вскоре становятся видны три наших самолета. Вдали глухая канонада.

Митинг проводят без утомительных речей, очень кратко. Переходящее знамя из рук нашего директора по итогам борьбы с сорняками переходит другому директору, в соседнее хозяйство. Наши ребята волнуются: "В какой момент поднести грибы и что сказать? А то скажут, что мы подлизались будто бы". Выступать назначаю Юру Артюхина. Как всегда бывает, момент выступления приходит неожиданно. Пауза, и председатель спрашивает: "Больше нет желающих сказать?" Я испугалась, что момент упущен, и машу рукой: "Есть, почему нет?" А мальчиков подталкиваю: "Идите, идите скорее". Мальчики скученно выходят и ставят корзину на стол. Это производит впечатление: грибы-то только начались. Юра покраснел, как рак, говорит, что эти дары леса - залог тех, которые они еще соберут для города-фронта, и что учащиеся 239-й школы постараются вернуть знамя своему хозяйству. Выступление вызывает всеобщее одобрение, по адресу ребят слышится: "Молодцы, молодцы". Работницы, вернувшиеся раньше нас, потом в столовой рассказывали об этом очень одобрительно.

СТОЛОВАЯ

Кстати, о нашей столовой. Это изба, отстоящая от наших жилищ на ощутимом расстоянии. В ней кухня с огромной новой плитой, раздаточная и кладовка для хранения продуктов. Обслуживающий персонал живет на чердаке. Столы под открытым небом. Тут же прудик - с сомнительной, цветущей водой желтого, как жидкий чай, цвета. Ее кипятят в баках тут же на поляне. На поляне варятся и зеленые щи, добавочное питание к завтраку и ужину. Сперва их варили из щавеля, добываемого бригадами по очереди, а теперь готовят из "прополочного материала" - мелкой брюквы и морковки. Вчера, к радости ребят, в них были и редкие ерши - вот уже и уха. В хорошую погоду все это прекрасно, но в дождь и ветер - мучительно. А лето выдалось дождливое, с сильными ветрами. На дожде выстраивается очередь, бригадиры раздают мокрые талончики. В миски с едой капает дождь, ветер норовит выплеснуть из посуды суп. Если совсем невмоготу, идем по скользкой дороге обедать к себе в сарай. Плохо, что после весь день приходится ходить в размокшей обуви и липнущей от влаги, холодящей одежде. В отделении учителей есть маленькая плитка, но ее тепла совершенно недостаточно, чтобы обсушить всех. И тем не менее настроение у большинства прекрасное.

VII.1942 г.

Не было времени на дневник: сидела над годовым отчетом, потом писала отчет по лагерю и - для сборника Института усовершенствования учителей - очерк "Учителя и учащиеся в 1942 году". В очередной раз дала кровь. Из Москвы пришло распоряжение восстановить донорский паек полностью. В результате рыбу и яйца не получу лишь за I декаду. Вместо песка получила дурандовые конфеты "Белочка", а вместо мяса - чудную копченую колбасу.

Жизнь идет по двум руслам: город и подсобное хозяйство. В городе тяжело: бесконечные разговоры об эвакуации. На улицах люди сидят на узлах, тюки везут на машинах и ручных тележках. На Финляндском вокзале горы тюков, их перетаскивают в вагоны, всюду толпы "эваклюдей". Провожающие встревожены, но меньше уезжающих, и говорят об очень хорошей организации посадки и питания. Но на Ладожском озере шторм. Отсюда задержки. К счастью, эшелоны не бомбят. Очевидно, наша авиация сильнее.

Каждый день в Ленинграде, хотя бы в течение пяти минут, обязательно обстрел. Бьют из нескольких орудий. Попробовала однажды посчитать, сидя на кухне: за 10 минут - 31 выстрел, и то не все сосчитала. Я даже вышла в коридор, там капитальные стены, но смутили многочисленные двери. Вернулась к чашечке чая с шоколадом. Вот она - привычка к войне. В Октябрьском районе особенно много попаданий. Над школой и нашим домом тошнотный свист снарядов. Несколько дней назад такое разыгралось, что не смогла даже понять, что творится: ухали пушки - то ли наши, то ли немецкие, палили зенитки, в небе гудели самолеты.

Всюду на улицах и во дворах отряды моряков. Веселые молодые лица, творят известь и закладывают кирпичом угловые окна первых этажей. Иногда целиком дом, стоящий в ряду других, принимает вид крепости: красная кладка прорезана щелями - бойницами.

Сердце сжимается - неужели Севастополя участь постигнет и Ленинград? Говорят, тов. Жданов разъяснял директорам: вопрос эвакуации населения должен быть в центре их внимания; судьбы Ленинграда решаются на юге, и в случае удачи немцев там, в городе возможно разрушение зданий на 75%. Верно ли это?

Арестована Н.А.Папмель. Мы убеждены, что за спекуляцию. Мне она "достала" шесть порошков аскорбиновой кислоты за 550 руб. Врач сказала, что это не кислота, а витамин С, и красная ему цена 50 руб. Я пошла к Папмель, не застала дома и оставила записку, а порошки занесла к Л.К.Щетинской. Та пришла в отчаяние, ибо тоже купила у Папмель пять таких порошков - за 500 руб. На другой день свои деньги я получила, а Щетинская нет. Зато я потеряла массу белья, которое отдавала через Папмель ее прачке. Комната арестованной опечатана, и там мое выстиранное белье. Подала заявление, но кому - управхозу. Это безнадежно. Думаю, что Папмель попала в какую-то дурную компанию. Уроки она давала плохо, вечно пропускала, получала больничные листки по блату. Меня она поразила тем, как реагировала на смерть своего мужа, Зенкевича. В день получения известия о его гибели на фронте она мне, ей совсем чуждому человеку, сочла нужным объяснить, что для нее это не такое большое горе, потому что он любил ее сильнее, чем она его... Как можно так легко говорить о самых интимных вещах и говорить так по поводу смерти близкого?

Мне сообщили, что уезжает Щербо. М.Н.Ефремову эвакуировали с детдомом. Л.К.Щетинская не хотела ехать. Л.Н.Иванова и я попросили В.В.Бабенко закрепить ее за школой, но последовал отказ из-за вечных бюллетеней: "Все равно работать не станет". Щетинская попробовала остаться через ГорОНО. Уверяет, что зав. кадрами ей не советовала ехать без направления на новое место работы, а за бланками направлений улетел в Москву Левин. Тот самый Левин - он все еще здесь, блокадник "по недоразумению"... Левин стремится исчезнуть из Ленинграда, но оставлен - Щетинскую чуть ли не насильно выдворяют, но она ищет способа оказаться нужной здесь. В.В.Бабенко недовольна ею, считает, что все она выдумывает. Устала я от всей этой истории ужасно. И жаль Л.К., и раздражает она своей настойчивостью и умением устраивать свои дела. Под предлогом вероятного отъезда мне она подарила книг и немного белья. Предписано ей ехать на Алтай.

Бабенко мне в лагерь прислала письмо. "Кипим в котле эвакуации РОНО. Все, что им обещано, один миф. Каждый директор должен схлопотать для учителей вагон, перевоз вещей и т.д. Буду метаться, как угорелая кошка. Учителя уже получают индивидуальные извещения на эвакуацию: Щербо, Делова, Фальк. Если понадобится - будем вызывать педагогов из совхоза. Школа сейчас фактически не работает. Кормят детей, кое-как занимаются по 2 ч, и затем учителя коротают время. Вина, конечно, на учителях. Можно же заняться воспитанием детей, придумать мероприятия. Исключение - одна Е.Ф.Прошкина. Она хочет свой II класс сделать передовым, хорошо подготовить и перевести в III класс. А в кабинете у меня чуть не плачет - муж в войсках НКВД, под Лиговом. Жив ли? Я ее понимаю - она ищет силу жить в работе".

В лагере сижу в каморке учителей. Вдруг прибегает Анна Людвиговна Артюхина. Сарай, из которого из-за дождей перевели мальчиков и который собирались использовать под клуб и столовую, заняла воинская часть. Мало того, бойцы уже в спальне девочек наслаждаются патефоном. Бегу к директору хозяйства товарищу М.А.Валуеву, но нахожу лишь его заместителя, с которою и направляюсь в захваченный сарай. Молодой лейтенант докладывает нам: солдаты приехали косить сено. Не дать им помещение невозможно. Но лейтенант выслушивает наши претензии и водворяет порядок: бойцы с извинениями покидают спальню девочек, бросая прощальные взгляды на патефон.

Повторно разговариваю с лейтенантом вечером. Оказывается, бойцы из Ленинграда, "нестроевые". Сам же он из-под Лигова, и сено нужно туда. С его слов узнаю, что на фронте наши продвигаются буквально по метрам, фашист все еще очень силен, и хватка его железная. Лейтенант уже побывал в том аду. Когда идет бой, задействовано все: артиллерия, и наша, и вражеская, минометы, танки. Чудесно работает наша авиация, их зенитки - слабо. Лигово уже наше. Значит, огневые точки противника ликвидированы. Это серьезный успех, Ленинград три дня отдыхал от обстрелов. Но немцы сооружают новые - в районе Александровки. Вручаю лейтенанту письмо Артюхиной для передачи ее мужу, который служит начальником артиллерийского парка в районе Пулкова. Вскоре лейтенант привозит ответную записочку. Для укрепления добрососедских отношений, как я посмеялась, военные выдают нашим учителям по 100 фронтовых грамм водки с заверениями: это от всяческих простуд. Артюхина дает мне записочку прочитать. Муж подбадривает и гордится женой и сыном Юрием. Это на редкость дружная семья, они друг другу чрезвычайно дороги, и как же им тяжело в разлуке.

КРАЖИ

Самое трудное в нашем огородном лагере - борьба с воровством. Сперва были мелкие пропажи. Затем директор хозяйства увидел у костра мальчиков - Чевпецова, Пучанова, Мазунова, Сдикова, Васильева, Лучевкина, Булатова и довесок нашего лагеря - Иосю Барского, второклассника, которого взяла сюда его сестра, наш историк М.И.Барская. Когда директор М.А.Валуев подошел ближе, он увидел, что они варят картошку, выкопанную в поле, старую. Он их отчитал, объяснил, что с одной картошки к осени получилось бы несколько, которые так нужны. Поругал, да и простил. Нам оставалось лишь разобраться в причастности каждого к этому делу. Ребята дали слово впредь так не поступать.

Но кража повторилась. На этот раз М.А.Валуев застал ребят в поле за рытьем картошки. Увидев его, они бежали. Вечером из соседнего хозяйства пришла мать Шестаковой и сообщила, что группа мальчиков, из которых одного звали Эрик, варили картошку на территории этого хозяйства. Речь об Эрике Пучанове. Тут же мы учинили допрос - Пучанов долго запирался. Затем все же выяснилось, что главные участники - Пучанов, Чевпецов и Мазунов. Что оставалось делать? Отправили их по утру в город.

Затем Козлова и ряд девочек пойманы были на поле брюквы. Девочки не голодные. Они получают уже неделю по 1-й категории. Эта категория была дана школьникам на огородах с 20 июля, и мы смогли обеспечить ее чуть позже. Отчитали мы девочек на собрании и отдали в распоряжение администрации подсобного хозяйства. Их распределили по бригадам взрослых, и работают они по 8 ч, а не по 6 ч, как у нас. Мера драконья и совершенно не педагогическая. Мой протест М.А.Валуев парировал: "Либо так, либо отправляйте с глаз долой. А нянчится с ними некогда, и нянек для них нет".

VIII.1942 г.

С фронта доносится иногда пулеметная очередь, порой слышны одиночные выстрелы. Где-то вдалеке канонада, а здесь лишь изредка бьет орудие, но так, что земля под ногами сотрясается. Однажды разрывы снарядов были очень громкие. Бойцы сказали, что это наш бронепоезд палил в сторону Финляндии.

В первый раз пошла в лес с девочками. Сначала брели кочковатым болотом, причем через канавы с водой, затем перелеском, и, наконец, оказались в настоящем огромном лесу. Придерживались дороги, чтобы не заблудиться. Грибы растут прямо у края. Нашла семь белых, они будто поджидали меня, знали, что приду. Красавцы, хоть на картину. Набрала прочих всяких целую корзину и съела много черники и голубики. Спускался вечер, и в лесу создалось чудесное золотое освещение. Здесь можно было бы забыть о войне, но вдруг стали доноситься, множась эхом, звуки дальних выстрелов. Я посмотрела на девочек, на них это не действует, совершенно увлеклись сбором грибов. Кто-то стал вспоминать довоенный Селигер, как там было хорошо и уютно.

В моей памяти воскрес 1940 год, когда ходила за грибами с писательницей Н.В.Толстой. Она недавно прислала мне шесть таблеток с витамином С и аскорбиновой кислотой. Медсестра школы Митневская тоже раздобыла для меня - целых двадцать штук. Мне это очень помогло, боли в коленях прекратились. Только осталось такое ощущение, будто вены стягивает.

Вернулись в лагерь. Грибы отдали медсестре. Она их чистит и сушит - на стенах сарая развесила целые гирлянды. Беру газеты: сообщения информбюро тревожные - гитлеровцы катятся на Орджоникидзевский край. В лагере слышна очень отдаленная, но очень страшная канонада. Тяжело не думать о том, сколько наших солдат гибнет в такие дни.

VIII.1942 г.

Эти дни тяжелы. Непрерывное ненастье, вынужденные простои. По ночам с шоссе доносится грохот танков. М.А.Валуев нервничает и в просветы между ливнями требует работы без перерывов. Ребята мерзнут, мокрые, усталые. Какая же тяжесть легла на их хрупкие плечи. Кто из взрослых этого не понимает? Но приходится непрерывно агитировать, бодрить, подгонять. Это прекрасно делают, и очень по-разному, К.С.Сахарова и А.Л.Артюхина. И дети их ценят и любят. А Гаврилова и Бакановская - до мозга костей обывательницы. Из райкома комсомола спрашивали, нет ли таких, которых надо убрать. Я сказала: "Нет, так как некем заменить".

Вопрос о кадрах в связи с эвакуацией стал очень острым. ГорОНО эвакуирует по критериям: у кого 2 детей, иждивенцы, кто стар и много пропускал по бюллетеням. Здесь уровень работы и желание в расчет не берутся. Наверное, нет возможности сохранить качественно крепкое ядро для школы.

У нас вводится 8-часовой рабочий день. Подъем в 5 1/2 ч; затем работа с 6 ч до 8 ч; в 8 ч завтрак; снова работа - с 9 ч до 1 1/2 ч; обед, и далее оставшиеся полтора часа работы. При этом отказываемся от десятиминутных перерывов. После тяжелого труда ребята не хотят отдыхать - лес тянет неудержимо. Все нарушения дисциплины в лагере, самовольные исчезновения - "лесные". Все стены сараев увешаны нитками грибов, даже в спальнях учителей. Всюду пахнет, как в кладовках заготовительных пунктов. Просто беда, что нет места для варки и сушки. Начали ради этого разводить костры. Сегодня послали бригаду по грибы для общего супа, установили норму сдачи. Этот суп - существенное подспорье к нашему питанию. Возник вопрос о соли и таре для соления. Освоившись, дети стали приносить и малину, и голубику. Едят и зелень. Надо удивляться, что сравнительно благополучно с желудочными заболеваниями.

Были с ребятами в лесу, слышали непрерывный грохот близкой канонады, а потом тревогу на станции Пери. Вслед за ней залпы зениток. И странно: в лесу охватывает чувство абсолютной безопасности. Отчетливое ощущение резкого контраста между здешним лесом и тем, что творится вне него.

VIII.1942 г.

Я снова в Ленинграде. Приехав днем из Пери, шла пешком с вокзала, так как на трамвай немыслимо попасть. Было тяжеловато: руки оттягивали корзина белых, осиновиков и березовиков для Кати и Бабенко и сумка, в которой поместились две банки - одна с тушеными, а другая с солеными грибами, кое-что по мелочи и мой ужин, состоявший из двух шротовых сырников. Поверх сумки - авоська, в которой опять же сухие грибы, галоши и крохотная морковка (из продерганной с грядок). Везла в город ученика Колобова, до станции он помог мне нести кладь, а в городе мой рыцарь исчез - прицепился к трамваю и уехал.

По дороге, в поезде, Колобов эпически спокойно рассказывал о гибели своей матери. От взрыва фугасной бомбы балка обрушилась и раздавила ей грудную клетку. Он с "вотчимом" выскочил из коридора на кухню. Если бы промедлили, то и их бы накрыло в следующий миг. Соседка в вагоне говорила о поседевших висках ее 19-летнего сына, к которому она съездила на фронт. "Вот и он, наверное, так спокойно бы говорил о моей смерти, - рассуждала она. - Был раньше такой заботливый, ласковый, а теперь совета не добьешься. Спрашиваю: "Эвакуироваться ли?" А он отвечает: "Как хотите, мама"". Я обнаружила, что пятку растерла в кровь плохой металлической скобой на подошве "спортивки". Сняла ее и попросила Колобова вытащить скобу ножом. В это время начал щелкать пулемет. Поезд припустил, как курьерский. Колобов орудовал у окна ножом в моей обувке и констатировал: "Немец обстреливает наш поезд". Я осмотрелась: вагон набит до отказу, все сидят спокойно, как военные. Проводник вышел на площадку. Колобов продолжил чинить мою туфлю: "Сейчас, Ксения Владимировна, не беспокойтесь". Мне стало смешно: ведь, быть может, через минуту мне моя "спортивка" окажется не нужной, если немецкий летчик прошьет пулями надо мной крышу вагона. Но я больше всего мечтаю избавиться от этой выпершей скобы. В этот момент поезд внезапно остановился, посреди поля. Невольно задумалась, можем ли оставаться на своих местах или все же лучше ринуться к выходу. Колобов тем временем снова стал следить за происходящим в небе: "Вот два наших истребителя идут наперерез". Теперь уже и я увидела их в окно. Через минуту поезд двинулся, и дальше все шло благополучно.

В школе Бабенко мне сообщила: ей и мне Левин привез благодарность из Наркомпроса. Оказывается, мы занесены в Книгу Почета. Ем с наслаждением манную кашу в столовой, пою валерьянкой мальчика, которому стало дурно в столовой, даю ему нюхать нашатырный спирт. Бегу промыть уши в платную поликлинику - на Невский, 82. Совсем я оглохла и тщательно впускала лекарство, готовя их в последние дни. Плачу 6 руб. Я вторая в очереди. Доктор заявляет, что помочь ничем не может: нет шприца и теплой воды. Я требую жалобную книгу. Тогда объявляют, что воду нагреют и шприц найдется. Приносят шприц - он с трудом набирает и плохо выпускает. Но все же часть пробки вышла из уха. Врач раздраженно бросает шприц и заявляет, что таким инструментом работать не будет. Я его умоляю довести до конца работу в правом ухе и промыть левое. Приносят второй шприц, он набирает, но не выпускает. Врач нервничает и делает очень больно. Однако уши в итоге промыты, и я бегу в Институт переливания крови за донорской карточкой. Там в очереди и делаю эти записи.

К 10 ч я добралась до дома. Катя уже в постели. Мне масса писем. Но света нет, поэтому прочту их только утром - от М.Л.Лозинского, от Татьяны Борисовны целых 3, от О.М. есть, есть и с фронта. И ни одного от бывшего мужа - А.Ю. С 16 июля он молчит. Зачем мы расстались? Это всегда больно, а уж в наши-то годы...

VIII.1942 г.

Возвращаюсь в Пери с утренним поездом. На холме за сараями меня встречают коллеги Артюхина и Барская. Сразу понимаю, что что-то случилось в мое короткое отсутствие. Влекут в сарай. Он стараниями учеников превращен в прекрасный клуб. Портреты и плакаты украшают стены. Обе наперебой рассказывают о Гавриловой и Бакановской, которые показали себя здесь непроходимыми мещанками, в худшем смысле этого слова. Для меня вывод о них не сюрприз, я и сама того же мнения. Когда взрослые теряют интерес к детям и заботятся лишь о своем благополучии, тут на нравоучительные беседы рассчитывать трудно. Мало того, Бакановская самовольно ушла в отпуск. Просто взяла и уехала. Так в глазах школьников нивелируется авторитет педагога.

Огорчения мои этим не закончились. Директор хозяйства М.А.Валуев создал невозможный режим: отныне у детей нет времени ходить за грибами и ягодами, питание отпускается вместе с рабочими. Обещаю коллегам все наладить после обеда, всем займусь, кроме, разумеется, перевоспитания педагогов-бригадиров. Так и было сделано: тов. Валуев никогда еще меня такой разъяренной не видел. После жесткого разговора отошел подальше, пристыженный, и посматривал издали, молча обдумывая происшедшее.

Ночью вышла из сарая посмотреть на звездное небо. Сегодня ничто его не застит. По небу бегает луч прожектора, а у горизонта, низко над землей, три огненных звезды без лучей, как гигантские фары. Что это? Даже мальчики не знают. Кто-то из них вспомнил Герберта Уэллса и воскликнул: "А вдруг это марсиане за нами наблюдают? Думают, пусть люди воюют друг с другом, а потом мы на них нападем?" Вот какие у нас фантазии.

VIII.1942 г.

Утро начальника лагеря: встаю пораньше и в 5.30 помогаю дежурному поднять ребят. Для них это всегда мучительная минута. День ясный. Дети уходят на работу. Мы с М.И.Барской садимся редактировать и частично писать статьи для очередного номера стенгазеты. Затем иду завтракать. Сегодня я буду очень сыта: за время пребывания в городе накопила по рациону двойные обед, завтрак и ужин. В итоге мне выдают суп, рагу из не очень свежей солонины с гарниром из пшенной каши и тут же полную миску гороховой каши со сливочным маслом. Съедаю все это и становлюсь сыта, как удав. Только жажда мучит. В счет ужинов мне дополнительно выдают двойную порцию опять же гороховой каши, 2 яйца и литр соевого молока. Соевое молоко я люблю сырым, а многие кипятят его с содой, либо делают кислое или творог. Каждый отстаивает свой способ поглощения, как самый лучший. Однако немало тех, кто это молоко не переносит: тошнит, даже рвет, и делается понос. Дети подсчитали, что в лагере, помимо соевого молока, каждый из нас съедает за месяц 4 кило шрота (выжимка сои), так как на ужин чаще всего соевые сырники (2 штуки по 65 гр.).