Детские журналы на рубеже веков

В конце XIX века детские журналы демократизируются, обра­щаясь к читателям из рабочих семей. Публикуются произведения писателей-реалистов — сильные по эмоциональному воздействию и социальной направленности рассказы, повести, очерки, сти­хотворения.

Продолжает выходить вплоть до 1917 года один из самых за­метных долгожителей среди детских журналов этого периода — «Задушевное слово» (1876— 1917, с трехлетним перерывом). В этом журнале сотрудничали такие широко известные авторы, как Л. Чарская, К. Лукашевич, Т. Щепкина-Куперник, А. Пчельникова. Прав­да, демократическая критика относилась к «Задушевному слову» скептически, называя его «гостинодворским» изданием, пропо­ведником убогих обывательских представлений.

Другой популярный журнал — «Игрушечка» (1880—1912) — предназначался только для маленьких. Издавала его Т. П. Пассек. За свою довольно длительную жизнь журнал напечатал множе­ство произведений современных русских писателей, известных и малоизвестных. В каждом номере помещались сказки, заниматель­ные рассказы, стихи, биографии знаменитых людей, природо­ведческие очерки. Кроме того, в журнале были отделы «Игры и ручной труд», «У рабочего стола». Специальный раздел «Для ма­люток» печатался более крупным шрифтом.

Каждые две недели выходил журнал «Светлячок» (1902— 1920), редактором и издателем которого был писатель А. А. Федоров-Да­выдов. Предназначался этот журнал детям младшего возраста. Боль­шая часть его материалов носила чисто развлекательный харак­тер, что вызывало нарекания демократической критики. Сильной стороной этого издания признавались его многочисленные при­ложения — игры, забавные игрушки, поделки, которые должны были изготавливать сами дети.

Великолепно иллюстрированным изданием для детей средне­го возраста был журнал «Тропинка» (1906— 1912). В оформлении его принимали участие такие известные художники, как И. Билибин, М. Нестеров. С самого начала в журнале сотрудничали А. Блок, К. Бальмонт, А. Ремизов. На его страницах часто появ­лялись фольклорные сказки, легенды, былины в обработке пи­сателей.

Для детей среднего и старшего возраста издавался журнал «Маяк» (1909—1918). Был в нем и специальный отдел для ма­леньких. Редактировал журнал И.И. Горбунов-Посадов — писа­тель, последователь идей Льва Толстого. И сам Толстой предо­ставлял свои детские произведения этому изданию. Демократи­ческая идеология привлекала к журналу соответствующих авторов. В нем печатались, например, Н. К. Крупская (рассказы «Мой пер­вый школьный день», «Лёля и я»), Демьян Бедный и ряд авторов близкого им направления. Новаторскими для детской журнали­стики стали рекомендательно-библиографический отдел и раз­дел «Письма наших читателей и ответы на них», печатавшиеся в «Маяке».

МАССОВАЯ ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

 

Во второй половине XIX — начале XX века бурный рост массо­вой детской литературы приобрел поистине катастрофический характер. Причин этого негативного процесса было несколько. Во-первых, усилился коммерческий интерес к книгоиздательству для детей, что было связано с развитием российского капитализма. Во-вторых, еще в 60-х годах развернулось жесткое цензурирова­ние детской литературы демократического направления (запре­щены «Детский мир» Ушинского, русские народные сказки, из­данные для детей Афанасьевым). Книга «Для чтения. Сборник по­вестей и рассказов, стихотворений и популярных статей для де­тей» (1866) известных суфражисток Е.И. Лихачевой и А.И. Суво­риной была названа «нигилистической», их перевод «Путешествия к центру Земли» Ж. Верна также подвергся санкциям. Лучшие об­разцы детской литературы создавались писателями, далекими от официальной идеологии, что мешало их выходу к читателям.

В-третьих, негативно сказалось возросшее влияние казенной пе­дагогики на детскую литературу. В 80-х годах система народного образования сковывается рядом реакционных законов, церковь и политическая цензура выполняют роль «узды свободомыслия». Детская литература становится орудием политики и идеологии. Желая видеть в произведении максимально насыщенное казен­ной моралью содержание, руководители народного образования проявляют снисходительность к низкому художественному каче­ству. Детская книга превращается в дидактическое пособие, теря­ет эстетическую ценность.

Указ о раздельном обучении узаконил социальное расслоение детей, что повлекло за собой образование нескольких псевдоли­тератур, предлагающих «кухаркиным» детям одну модель жиз­ни, а дворянским — другую. Один из примеров — сказка «Куколь­ный бунт» А. А. Федорова-Давыдова, с ее буржуазно-мещанской моралью. Главные герои сказки, дети Таня и Боря, — ужасные злодеи, с точки зрения «людишек» разного кукольного звания. Куклы организуют заговор, чтобы судить детей за отломанные головы, оторванные хвосты, расплавленных оловянных солдати­ков и прочие страшные преступления. Сказка должна научить «гос­под» Таню и Борю гуманно обращаться с подвластными им иг­рушками. В свою очередь маленькие читатели низкого происхож­дения могут найти в этом произведении поучительные примеры из жизни честного бедняка, который дорожил каждой игрушкой и даже с помощью игрушки и шарманки поднял на ноги внука — нынешнего учителя «господина» Бори. Оригинальный сюжет опош­лен лицемерной моралью, герои-люди в психологическом плане мало чем отличаются от кукол, плохо скопированный с разговор­ной речи язык только усиливает впечатление фальши этой сказки. Впрочем, сказка возвращается: по ее мотивам ныне ставят спек­такли для малышей.

Ревнители воспитания в духе «чистой детской» охраняли детей от малейшего намека на трагические стороны жизни, боялись «излишнего реализма», всякого свободного от внешнего контро­ля чувства. Вкус и мораль обывателей стали общепринятым мери­лом литературы для детей. Произведения больших писателей вы­теснялись книгами К.В. Лукашевич, А.А. Вербицкой, В.П. Желиховской и др. Вместе с тем «массовые» писатели, не обладая цель­ным, глубоким мировоззрением, легко заимствовали модные идеи, подчас опасные для юных читателей. Так, Желиховская пропаган­дировала оккультно-эзотерическое учение.

Писатель Ю.Н. Тынянов вспоминал о дореволюционной дет­ской литературе, в которой «не было детей, а были только лили­путы», о поэзии, которая «отбирала из всего мира небольшие предметы в тогдашних игрушечных магазинах, самые мелкие под­робности природы: снежинки, росинки, — как будто детям предстояло всю жизнь прожить в тюремном заключении, называе­мом детской, и иногда только глядеть в окна, покрытые этими снежинками, росинками, мелочью природы... Улицы совсем не было, как будто дети жили только на даче, у взморья, таская с собой синие ведерки, лопатки и другую рухлядь. Поразитель­ное противоречие было между действительными детскими игра­ми, всегда преследовавшими какую-то определенную цель, до­стижение которой вызывало страсти, споры и даже драки, и этим бесцельным времяпровождением лилипутов» (очерк «Корней Чуковский»).

Массовая литература первых десятилетий XX века породила настоящий феномен, имя которому Лидия Алексеевна Чарская (1875—1937). Под этим псевдонимом актриса Александрийского театра Л. А. Чурилова написала около 80 книг для детей и юноше­ства. Чарскую боготворили юные читатели всей России. Два жур­нала для младшего и старшего возраста издательства М. Вольфа питались «задушевностью» этой сентиментальной писательницы, печатая на своих страницах ее стихи и рассказы, сказки и пьесы, повести и романы. Однако еще в 1912 году К. Чуковский в одной из своих критических статей с блеском доказал, что Чарская — «гений пошлости», что в книгах ее все «машинное» и особенно плох язык. Нынешние переиздания Чарской не вернули ей былой популярности.

И все-таки нельзя не признать большого влияния Чарской на детей и подростков той эпохи. Л.Пантелеев вспоминал о своем «горячем детском увлечении этой писательницей» и изумлялся тому, что много лет спустя его постигло глубочайшее разочарова­ние, когда он сел перечитывать какой-то ее роман: «Я просто не узнал Чарскую, не поверил, что это она, — так разительно не­схоже было то, что я теперь читал, с теми шорохами и сладкими снами, которые сохранила моя память, с тем особым миром, ко­торый называется Чарская, который и сегодня еще трепетно жи­вет во мне. <...> И вот я читаю эти ужасные, неуклюжие и тяжелые слова, эти оскорбительно не по-русски сколоченные фразы и не­доумеваю: неужели таким же языком написаны и "Княжна Джа-ваха", и "Мой первый товарищ", и "Газават", и "Щелчок", и "Вторая Нина"?.. Так и живут со мной и во мне две Чарские: одна, которую я читал и любил до 1917 года, а другая — о кото­рую вдруг так неприятно споткнулся где-то в начале тридцатых...» А далее детский писатель, вопреки профессиональному развенча­нию кумира, признался все-таки в неизменной любви и благо­дарности Чарской «за все то, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже».

Несмотря на примитивность литературной техники, именно Чарская создала образ, ставший детским символом эпохи 1900 — 1910-х годов, в романе «Княжна Джаваха» (1903), за которым последовали и другие произведения с той же героиней. В образе юной горянки княжны Джаваха Кавказ и столичная Россия обра­зовали весьма привлекательный союз. В сравнении с Диной из тол­стовского «Кавказского пленника» княжна Джаваха — идеальная героиня совсем другого типа: она аристократка по рождению и духу, вместе с тем она скромна, к тому же умеет пользоваться свободой и принимать ограничения жизни с одинаковым досто­инством. Джаваха противопоставлена другим персонажам Чарской — феям и королевнам. Она — «реальная» девочка, действую­щая то на экзотическом фоне своих родных гор, то в обстановке самой что ни на есть обыденной — закрытого института. Но она приходит на помощь как фея и держится с изысканной простотой как настоящая королевна. В горской «дикости» княжны угадывает­ся будущая петербургская «цивилизованность»; лучшая ученица умеет обуздать свои страстные чувства и посвятить себя служению другим. Она «зашифрована», в ней есть тайна.

Впервые в России герой детской книги стал культовым пер­сонажем поколения. Важно, что это оказался не герой, а героиня: в детской литературе активизировалась тендерная проблематика, изменился тип девочки-героини и связанная с этим типом сюжетика. О ней слагала стихи юная Марина Цветаева («Памяти Нины Джаваха» (1909). Смерть княжны Джаваха ознаменовала конец це­лой эпохи, поклонники «нашли» ее могилу и приносили на нее цветы.

Несмотря на все нападки, писательница пережила свою эпо­ху, а дети советских поколений продолжали тайком читать ее про­изведения. Популярные книги были изъяты из библиотек, давно исчезли из магазинов, но дети не хотели с ними расставаться. В 1940 году один из педагогов писал: «В шестом классе ходит по рукам книга, собранная тщательно по листочкам и вложенная в папку. Ходит от девочки к девочке, бережно передается из рук в руки "Княжна Джаваха" Чарской. В том же классе гуляют растре­панные, засаленные от долгого употребления выпуски Шерлока Холмса. Это "сокровище" мальчиков». Подобные сокровища пере­давались по наследству. Известная исследовательница детской ли­тературы Е.Е. Зубарева (1932 — 2004) вспоминала, как в детские годы зачитывалась книгой Чарской, переписанной от руки ее ма­терью, когда та была еще школьницей.

Читая сегодня, к примеру, сказки Чарской из сборника «Сказки голубой феи» (1907) — «Живая перчатка», «Царевна Льдинка», «Дуль-Дуль, король без сердца», «Три слезинки королевны» — можно хотя бы отчасти понять природу ее феноменального успеха. По-видимому, Чарской удалось, используя только штампован­ные приемы, выразить собственную, не заимствованную веру в добро. Ее сказки действительно дышат наивной сентиментально­стью, часто невозможно слащавы, но при этом способны отвечать добрым чувствам читателя и даже ставить перед ним доста­точное серьезные вопросы нравственности.

Маисовая детская книга процветала и за рубежом, откуда в Россию широким потоком шла литература, не опасная с точки зрения цензуры, но вредная для настоящего духовного развития детей. Дешевые переводные книжки заполонили российский ры­нок на рубеже веков, их трафаретная форма служила образцом для отечественных ремесленников от литературы.

Впрочем, есть примеры использования таких образцов со­здателями ныне классических книг для детей. Так, Чуковский, беспощадно расправлявшийся с литературой «для дикарей» в критических статьях, затем возьмет арсенал ее штампов и соз­даст на их основе ряд сказок-пародий на буржуазно-мещанское чтиво.

Польза «массовых» книг для дальнейшего развития детской литературы состояла в окончательной дискредитации художествен­ных приемов, превратившихся в штампы, и в подготовке к реши­тельному обновлению искусства для детей.

ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА 20-30-х ГОДОВ В СССР

 

20-30-е годы XX века — период возвращения на очередном историческом витке к модели огосударствленной культуры; неда­ром появились выражения «советское искусство», «советский пи­сатель», «социалистический реализм». Вера в строительство ком­мунизма в разоренной стране была явной утопией, но эта вера породила выдающуюся литературу, в том числе и детскую.

Писатели, осознававшие себя гражданами уникальной стра­ны, воодушевлялись тем, что прекрасный новый мир будет по­строен не по законам политэкономии, подобно уходящему в про­шлое капитализму, а по законам искусства, которое должно про­никнуть в глубины сознания грядущих поколений, воспитать «но­вого человека». Утопический авангардизм охватывал в 20-е годы многих литераторов, художников и педагогов. Так, пионеры при­нялись читать роман-утопию А. Богданова «Красная звезда», на­писанный еще в 1908 году и раскритикованный «старыми» интел­лигентами. Фантаст изобразил марсианский «Дом детей»: там не делают различий между детьми по возрасту и полу, там считают дефектом воспитания слово «мое» в устах ребенка, а мальчика, ударившего лягушку палкой, в назидание бьют той же палкой. Семьи в марсианском обществе нет, ее заменяет коммуна; роди­тели, иногда посещающие «Дом детей», становятся на время вос­питателями для всех. Цель воспитания — изжить в детской душе «атавистические» чувства индивидуализма, личной собственно­сти и привить чувство единства с коллективом. Результат воспитания ясен из призыва мальчика бросить на освоение Венеры тыся­чи людей: «Пусть девять десятых погибнет... лишь бы была одер­жана победа!» Явные отголоски богдановской утопии слышны на страницах пионерской периодики 20 —начала 30-х годов.

Наряду с радикалистскими тенденциями в литературе продол­жает развиваться реалистическое направление. Оно тяготеет к эпи­ческому изображению эпохи и народа, а в эпосе сохраняются тра­диционные духовные основы, прежде всего христианские.

Вопрос о христианстве на страницах советских книг 20-х годов решался не без колебаний. С одной стороны, велась агрессивная антирелигиозная пропаганда. С другой, некоторые авторы, при­нимавшиеся за пропаганду, вспоминали о детской вере с таким теплым чувством, что их отрицания Бога звучали фальшиво. Цен­нейшее качество русской литературы раннего советского периода заключается в сохранении основы религиозного мировосприятия некоторыми писателями, создателями «пролетарской», т.е. атеи­стической по декларируемому принципу культуры.

Нередко детской литературой занимались писатели и редакто­ры, доверявшие так или иначе своему религиозному чувству. Алек­сей Еремеев (псевдоним — Л.Пантелеев) в автобиографической книге «Я верую», вышедшей только в 1991 году, назвал некото­рых из них: Самуил Маршак, Тамара Габбе, Евгений Шварц, Вера Панова, Даниил Хармс, Александр Введенский, Юрий Вла­димиров. О себе же сказал: «Язык, на котором я пишу свои книж­ки, — эзопов язык христианина». С ними работали, дружили, не­редко помогали им в беде убежденные атеисты (например, Лидия Чуковская и Иван Халтурин).

Пожалуй, наиболее открытое приобщение детей новой страны к христианскому этосу состоялось благодаря Александру Неверову (1886—1923). Бывший сельский учитель, принявший большевизм «с крестьянским уклоном», создал повесть «Ташкент — город хлеб­ный» (1923). По сюжету двое детей отправляются из Поволжья в полусказочный Ташкент за хлебом для семьи, их ждет мучениче­ский путь и воздаяние — одному «хорошая» смерть, другому — жизнь и два пуда хлеба, привезенные домой, — на еду и на посев. Эта малая эпопея — литературный памятник беспризорным детям, жертвам страшного голода начала 20-х годов, и вместе с тем она во множестве мотивов развивает традиции апокрифических «хожений».

Этика Неверова имеет общее с этикой Андрея Платонова — автора «взрослой» повести «Котлован» (1930): оба писателя про­веряли мечту о «городе хлебном» вопросом, смогут ли жить в нем дети. Есть общее и с этической позицией Аркадия Гайдара: упова­ние на нравственное самостоянье ребенка, на его почти сказоч­ную силу, способную спасти мир от гибели.

Идея «века ребенка», питавшая энтузиазм деятелей детской литературы рубежа веков, в 20—30-е годы себя изжила, как и всякая утопия, и привела педагогов, художников, литераторов, да и общество в целом (и в России и на Западе[56]) к трагическому тупику.

В 30-х годах пестрота художественных тенденций сменилась еди­ным «социалистическим реализмом» — творческим методом, пред­полагавшим, что писатель добровольно следует идеологическому канону изображения действительности. Ранний соцреализм исклю­чал тему дореволюционного детства. На это обстоятельство обра­тила внимание литературовед М. О. Чудакова: «В дело замены "ста­рой" России "новой" входила и необходимость зачеркнуть свое личное биографическое прошлое — тема детства (разрядка ав­тора. — И. А.)... в 20-е годы для многих оказалась под запретом. "Детство Никиты" Алексея Толстого странным островом стояло среди литературы тех лет, "оправданное" его возвращением, снис­ходительно помещенное в тот несовременный ряд, который от­крывался "Детскими годами Багрова-внука"; "Детство" Горького было "оправдано" ужасами этого детства; "Детство Люверс" Пас­тернака было вызовом, почти загипнотизировано принятым кри­тикой...»[57].

Едва освободившись от монархической цензуры, детская лите­ратура подпала под контроль и управление Наркомпроса (Народ­ного комиссариата просвещения) и других советских партийно-государственных органов. В конце 20-х годов были разработаны «Основные требования к детской книге», практически имеющие силу закона. Основанный в 1933 году Детгиз (Детское государ­ственное издательство) получил монополию на формирование детской книжности в стране. Был положен конец альтернативам издательских программ.

Контроль способствовал наметившемуся еще в начале 20-х го­дов свертыванию темы семьи. Об этом можно судить на примере творческой судьбы сестры Ленина — Анны Ильиничны Ульяно­вой-Елизаровой (1864—1935). Еще учась на Бестужевских курсах, она мечтала стать детской писательницей. Начала с рассказов («Карузо» — в журнале «Родник», 1896, № 6), с 1898 года участвовала в создании серии «Библиотека для детей и юношества» при тол­стовском издательстве «Посредник», занималась переводами дет­ских книг. В начале 20-х годов рецензировала детские издания. То немногое, что ей удалось создать (время поглощала партийная работа), было связано с «мыслью семейной» и восходило к тол­стовскому литературно-педагогическому опыту. В конце же 20-х годов ее произведения были раскритикованы за «сантименталь­ное содержание», «идеализацию любви детей к своим родителям». Впоследствии широко известным стал цикл коротких рассказов Ульяновой-Елизаровой «Детские и школьные годы Ильича» (1925), которые соединены все тем же «сантиментальным» мотивом. Все прочее было предано забвению.

Мало-помалу «перегиб» в отношении семейной темы исправ­лялся, прежде всего в поэзии для малышей З.Н. Александровой, С. В. Михалкова, Е. А. Благининой. Стихотворение Благининой «Вот какая мама!» было написано в 1936 году, а три года спустя оно дало название книжке, принесшей поэтессе славу; этот сборник стихов об идеальном мире традиционной семьи знаменовал со­бой начало очередного поворота литературного процесса.

И все-таки творчество интимно-семейного звучания было вы­теснено на периферию литературно-издательского процесса, на первом плане оказалось творчество на темы общественные, для публичного исполнения. В детской поэзии преобладали марши и речевки, в прозе — пропагандистские статьи и рассказы «с места событий», в драматургии — агитационные пьесы. Жанр диалога все меньше напоминал этическую беседу и все больше — обще­ственный диспут, который легко разыграть в агит-театре. Диалог, кроме того, сделался приемом лингвопоэтической игры (сравним стихотворения «Что такое хорошо и что такое плохо» В. В. Мая­ковского и «Так и не так» К.И. Чуковского).

«Новая» детская литература в советских условиях утратила цен­ное качество, разработанное в постромантический период, — интимность, правда, зачастую переходившую в слащавую «заду­шевность». Любовь к «прекрасной меланхолии», воспетая осново­положниками русской литературы для детей — Карамзиным, Жуковским, оказалась в изгнании.

Детская книжность в 20 —30-е годы оставалась одним из при­станищ неонародников, потерпевших поражение. В детские биб­лиотеки и издательства, как в новое подполье, уходили люди, преданные не Октябрю, а Февралю, интеллигенция, сформиро­вавшаяся в культурных традициях, унаследованных от русских шестидесятников. Они иначе понимали ценность труда, свободы, личности. Они обслуживали государственный идеологический за­каз, но вносили в работу личные мысли и настроения. Борьба за «новую» детскую литературу в эти годы была последним проти­востоянием социал-демократов первого призыва и членов РСДРП(б). Победа большевиков была временной и неполной. Специалисты, составившие само представление о «новой» детской литературе на основе добольшевистской идеологии, производили отбор про­изведений, которые вошли ныне в советскую детскую классику. Огромный вклад этих подвижников в культуру еще не до конца осознан.

Вместе с тем далеко не все сберегаемое наследие нашло спрос в детской аудитории первых советских десятилетий. Иван Игнать­евич Халтурин (1902— 1969), уважаемый в писательской среде ре­дактор и историк детской литературы, создатель петроградской советской периодики для детей, утверждал: «Старая детская лите­ратура перестала существовать не потому, что она была приоста­новлена насильственным путем. Никто не закрывал старых дет­ских журналов, никто не запрещал писать старым писателям: им просто нечего было сказать новому читателю». При отсутствии за­претов уже в 1919 году не выходит ни один дореволюционный детский журнал. Новые журналы и газеты, хотя их было немного, а их тиражи и литературно-оформительский уровень заметно ус­тупали известным маркам, полностью вытеснили старую перио­дику: читатели, мечтавшие о будущем, предпочитали советские издания. Недаром в дискуссиях 20-х годов о сказках, вымысле, «веселой» книжке вопрос о новом читателе был ключевым.

Резко возрос авторитет ребенка-литератора. Считалось, что творчество юных корреспондентов заслуживает внимания со сто­роны не только читателей, но и «органов». При этом выяснилась разница в подходе к детским опусам. Горький и его последователи настаивали на литературной правке сочинений юных авторов; иначе говоря, предлагался канон взрослой литературы. Чуковский же и его сторонники, напротив, ценили детское творчество в его пер­вичной, не искаженной взрослыми «улучшениями» форме, при­знавая за ним право называться все же искусством, сродни фоль­клору. Стихотворение Чуковского «Закаляка» явилось своего рода манифестом в защиту стихийного детского творчества.

Государство взяло под опеку детские литературные кружки и способствовало созданию «армии» юнкоров. Дети наивно радова­лись появлению своих имен в печати и не задумывались о последствиях своих писем и публикаций, а последствия нередко были трагическими. Глядя на старших, они усвоили приемы «пробива­ния» своих творений в печать, пытались манипулировать взрос­лыми с помощью угроз. Пишущие дети размножились до такой степени, что низкое качество «продукции» юнкоров и их сомни­тельное моральное состояние потребовали наконец публичного осуждения. Накануне войны итог выращивания детей-писателей подвела, не убоявшись репрессий, методист М. Яновская: «Отку­да же это зазнайство, бесконечная самоуверенность и самовлюб­ленность? Откуда такая заносчивость — кто виноват во всем этом? Ответ напрашивается сам собою: виноваты взрослые, которые руководят литературным детским творчеством...»

Как было принято, поиск виноватых избавлял от нужды сис­темного анализа ошибочной стратегии. Так интерес писателей к творческому сознанию ребенка, вспыхнувший на рубеже веков, перешел в 30-е годы в самоунижение перед сомнительной славой юного автора и попытку вернуться к педагогической норме.

Недоверие теперь вызывали и произведения в манере детского речетворчества. Даже К. Чуковский, высоко ценивший веселую поэзию, назвал «антихудожественным сумбуром, который не имеет никакого отношения к юмору, ибо переходит в развязность», стихи Д. Хармса в шестом номере журнала «Чиж» за 1939 год: «Гы-гы-гы / Да гу-гу-гу, / Го-го-го / Да бах-бах!»

В тревогах рубежа 30 — 40-х годов, когда официально было пред­писано создавать произведения на темы труда и обороны, восторги в адрес пишущих детей исчезают из печати. Детская книга стала почти сплошь дидактичной, актуализирован был образ автора — мудрого и сильного взрослого.

Советская детская литература (наряду с эмигрантской) яви­лась наследницей так называемой «новой» детской литературы, разные программы которой разрабатывались в дореволюционную пору. В послеоктябрьские десятилетия за основу была взята про­грамма А.М. Горького, сложившаяся в середине 10-х годов. Она была частью его грандиозного замысла — создать «пролетарскую» литературу. Цивилизованные формы с заданными «полезными» свойствами должны были вытеснить стихийно образовавшиеся фор­мы с комплексом традиционных свойств, несших детям как «пользу», так и «вред». Требовались молодые авторы и художни­ки, свежие примеры, чтобы создаваемая литература быстрее об­рела статус классики.

Горьковская программа была сначала подхвачена Чуковским, а затем Маршаком. Маршак с юных лет попал в окружение Горь­кого, был членом фольклористического кружка О.И. Капицы. Именно их идеи связи детской литературы с фольклором и всей мировой литературой легли в основу его обширной творческой и организационной деятельности. При этом Маршак подчеркивал: «Я пришел к детской литературе через театр», — имея в виду ряд детских пьес, написанных вместе с поэтессой-декаденткой Е. И. Васильевой (Черубиной де Габриак). Модернизм с его игрой и верой в символы оказал воздействие на претворение задуман­ного великого дела.

После Октября язык детской книги быстро менялся, он похо­дил на аллегорический, пафосный язык нелегальных изданий ре­волюционных гимнов, пропагандистских статей, лозунгов, про­кламаций, на стихи и прозу сатирических журналов, басни и песни Демьяна Бедного. Советская литература для детей 20-х годов (в осо­бенности первые пионерские журналы «Барабан», «Юный строи­тель») была в значительной мере эпигонским продолжением про­пагандистской литературы революционеров-нелегалов. На этой поч­ве бурно развивалась сатира о детях и для детей (В. В. Маяковский, А.Л. Барто, С.Я. Маршак, С.В. Михалков), что возвращало лите­ратурный процесс к эпохе просветителей, к фонвизинским «не­дорослям».

Программа постоянно подвергалась воздействию стихии лите­ратурного процесса. Писатели хотя и вынуждены были принорав­ливаться к партийному контролю, все же оставляли за собой не­которую творческую свободу, находили в современности живую культуру и настоящее искусство. Е. А. Благинина писала о молодо­сти своего поколения:

 

...Вместе слушали Луначарского,

Брюсова,

Локса.

Вместе ломились в Политехнический,

Чтобы насладиться

Деревенской свежестью Есенина,

Гипнотическим бормотаньем Пастернака,

Набатным звуком Маяковского.

Вместе жмурились в лучах бабелевского

«Заката»,

Обожали Мейерхольда,

Снисходили до Персимфанса,

Слушали Баха,

Распевочно читали стихи,

Голодали...

 

История детской литературы сложно переплеталась с историей государства и политической борьбы, поэтому нередко диалог о зашедших в тупик общих вопросах продолжался в завуалирован­ной форме на страницах детских изданий. Возникала идеологичес­кая двуплановость произведения: план, предназначенный детям, играет роль завесы для настоящего смысла, скрытого в плане для «догадливого» читателя. Эзопов язык, развившийся в творчестве Н. Г. Чернышевского, в дореволюционной рабочей печати сделался одной из стилевых тенденций детской литературы 30-х годов. Та­ково «веселое» стихотворение «Из дома вышел человек...», напи­санное Хармсом в мрачном 37-м году.

Новые сказки говорили из глубины подтекста нечто большее, чем то, что сознательно привносили авторы. Литературовед В. Н. Тур­бин свидетельствовал об эпохе своего детства: «Ни "Колымские рассказы" Шаламова, ни "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына, ни старательная повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна» не пе­редают и сотой доли ощущения ужаса, охватившего страну в необъяснимые годы. <...> Странно: только детская литература 30-х годов, современная роковым событиям, как умела, смогла при­близиться к ожидаемой точности. И чем более фантастичны были описания приключений Буратино у Алексея Толстого или подви­гов доктора Айболита у Корнея Чуковского, тем точнее они ока­зывались. Создавался образ чудовища... под всепроникающим взгля­дом которого люди все же как-то живут, копошатся, да еще ухит­ряются и веселиться...»[58].

Объективность его воспоминаний ныне подтверждается: опуб­ликован дневник за 1932—1937 годы московской школьницы Нины Луговской (книга «Хочу жить...» вышла в 2004 году). Теперь изве­стно, что дети чувствовали и понимали современность не менее остро, чем взрослые. Их нельзя было обмануть грубой пропаган­дой, такие читатели ждали от писателей произведений высокого идейного и художественного уровня.

Чем более авторитарной становилась русская культура, тем меньше оставалось места в пространстве образа героя для художе­ственного психологизма и, как следствие, ребенок изображался как маленький взрослый. Образ сводился к безличному знаку, сюжет — к формуле действия. В пропагандистской литературе вы­работался особый прием, который можно обозначить термином из словаря геометров — конгруэнтность фигур (масштабирован­ное подобие фигур при векторном расположении их относитель­но друг друга). Ребенок подобен взрослому во всем, направление его жизни строго параллельно жизненной устремленности взросло­го. Так, первый номер за 1932 год журнала «Малыши-ударники» открылся стихотворением А.Л.Барто «Октябрятская школьная»:

 

Отцы у станка

и мы у станка.

Парта —

станок наш.

 

Не молот

тяжёлый

мы держим в руках,

а книгу,

тетрадь,

карандаш.

Отцы берегут

на заводе станки.

В порядке

моя тетрадь.

С мелом

в руке я стою

у доски, смело

иду отвечать.

 

Не только по возрастной «вертикали», но и по интернацио­нальной «горизонтали» сохраняется механоматематическое подо­бие (следующее в том же журнале стихотворение Барто «Октября­та всех стран» — о единстве образа жизни и помыслов детей рабо­чих из разных стран).

Были попытки исправить очередной «перегиб». Так, в 1940 году А. Бруштейн выступила в печати с критикой советской драматур­гии для детей: «...От автора требуют, чтобы герой-школьник был сделан не из плоти, а из мрамора своего будущего памятника, чтоб он отрезал от себя провинившихся перед обществом родите­лей, как ногти или локон волос, чтоб он не дрожал перед целой стаей тигров, бежавших из зоопарка, чтоб он был неспособен даже на такую незначительную погрешность, как опоздать на по­езд!..»

Пренебрежение психологизмом, требующим от писателя боль­шого мастерства и глубины мышления, обернулось расцветом массовой литературы с самыми грубыми стереотипами и шабло­нами.

С конца 20-х годов резко возросло количество публикаций на военную тему: государство использовало детскую печать в подго­товке к большой войне, в воспитании боеспособного поколения.

Политизации и милитаризации системы образования и дет­ской литературы в СССР способствовала книга «История Всесо­юзной Коммунистической партии (большевиков): Краткий курс» (1938), приписанная И.В. Сталину.

Несмотря на усиливающуюся мрачность, сменился преоблада­ющий пафос в литературе и искусстве. Пять лет спустя после Ок­тября библиофил и издатель А. М. Калмыкова, отметив расшире­ние детского книжного дела, указала на появление нового отдела детской литературы — юмористического. Целый ряд художников детской книги создавали свой стиль изображения детей — с весе­лой иронией и острой наблюдательностью (М.В. Добужинский, В. М. Конашевич, Н.Э. Радлов и др.). Художники-карикатуристы первыми начали утолять голод по веселой детской книге. Они ра­ботали в союзе с писателями, которым приходилось учитывать в литературной работе фактор графичности (Н.М. Олейников — знаменитый Макар Свирепый, а также Хармс, соревновавшийся с Маршаком в переводах из поэта-карикатуриста Буша, — посто­янные авторы детских журналов 20 —30-х годов, разработчики со­ветского детского комикса). Веселая детская книжка — главное достижение послеоктябрьской литературы.

Впрочем, это достижение явилось итогом длительной подго­товки общественного вкуса к перемене слез на смех. Опорой этого переворота было «пушкинианство» модернистов — переосмысле­ние феномена национального гения и одновременно реакция на декадентство и кризис символизма (в творчестве А. А. Блока, А.А. Ахматовой, В.В. Розанова). Детгиз в 30-е годы проделал ог­ромную работу по пропаганде «веселого» Пушкина среди юных читателей. С.Я. Маршак написал статьи о Пушкине с той ясностью и живостью, которые делают их образцами литературной критики для детей. Потребность в радости, мудром, «детском» веселье пре­допределяла движение русской литературы в той ее части, кото­рая была адресована детям, — к «веселому» Пушкину.

Детская литература нуждалась в сильной поддержке со сторо­ны государства и получила ее в невиданных до того масштабах. Но в то же время детская литература стала заложницей идеоло­гии, что не могло не тормозить ее развитие. Она пережила второе рождение не столько благодаря Октябрю, сколько благодаря уси­лиям писателей, художников, критиков, педагогов и библиоте­карей еще в дооктябрьские десятилетия. Октябрь придал ей свою идеологическую окраску. Собственный же язык (а это главное в ис­кусстве) она получила раньше. Книги писателей советского пери­ода все еще переиздаются — и причина не в идейном содержа­нии, а в высоком искусстве. Русская детская книжность только в XX веке обрела полноправный статус литературы, пережила свой «золотой век» следом за «веком серебряным», в веке поистине «железном».

Максим Горький и «новая» детская литература

Работа М. Горького (1868—1936) в области детской литерату­ры поражает своей широтой, масштабностью. По замечанию Мар­шака «в литературном наследии Горького нет ни одной книги, целиком посвященной воспитанию... Однако едва ли найдется во всем мире еще один человек, который бы сделал для детей так много».