Роль маркса, энгельса и ленина в развитии научных основ социологии труда

Социология

ТРУДА

В XX веке

ИСТОРИКО-КРИТИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

Ответственный редактор доктор исторических наук, профессор И. В. Бестужев-Лада

Москва
"Наука"

Монография посвящена систематическому анализу проблем развития марк­систской и буржуазной социологии труда в первой и второй половине XX в. Обобщаются теоретические разработки и данные эмпирических исследований советских и буржуазных социологов в области мотивации трудовой деятель­ности, характера, содержания и организации труда, проведения конкретных исследований на предприятии. Исследуются социологические категории труда и планирования. Дается критический анализ буржуазных теорий.

Для партийных и хозяйственных руководителей, социологов, философов.

Рецензенты:

О. И. Шкаратан, В. В. Колбановский

.

_к 0303020000—147 ₁₅ 1987-11 ©Издательство "Наука", 1987 г.

042(02)-87

ВВЕДЕНИЕ

Изучение социальных факторов организации труда постоянно на­ходится в фокусе внимания социологов, но сегодня интерес к этой проблематике значительно обострился. Процесс перестройки затраги­вает все сферы жизнедеятельности общества и в наибольшей мере он касается сферы трудовых отношений на производстве: совершенство­вания организации и условий труда, преобразования его характера и содержания, всей системы стимулирования и мотивации деятельности, рационального распределения рабочей силы и укрепления производст­венной дисциплины. Именно здесь скрыты те социальные резервы, о необходимости выявления которых говорилось на XXVII съезде КПСС: "Как только на предприятиях начинают серьезно заниматься улучше­нием организации и стимулирования труда, повышать дисциплину и требовательность, выявляются резервы, о которых раньше и не по­дозревали".

Многие вопросы, связанные с изучением и практической реализа­цией человеческого фактора повышения производительности труда, или, как называл его К. Маркс в "Капитале", "субъективного фактора процесса труда", исследует особая наука — социоло­гия труда. Сформировавшись как комплексная, междисциплинарная отрасль, соединившая в себе достижения всей совокупности наук, изучающих труд, — экономики и психологии труда, эргономики, трудо­вого права, а также философии, этики, педагогики и других, она, естественно, охватывает ныне такой широкий круг вопросов, что как-то отразить, проанализировать или рассмотреть их содержание, выявить тенденции и динамику развития в рамках одной работы или иссле­дования просто невозможно. Для того чтобы изучить генезис всех школ и направлений в современной социологии труда, — а речь идет не только об отечественной, но и о зарубежной, — преемствен­ность и борьбу различных подходов и концепций, выделить, наконец, достаточно устойчивые, инвариантные совокупности важнейших проб­лем и их интерпретацию, короче говоря, охватить и историю, и сов­ременное состояние этой многоуровневой, разнохарактерной по составу знания науки, нужны многолетние усилия целого научного коллектива.

Конечно, в монографии поставлена более скромная и выполнимая задача: отразить наиболее важные, по нашему мнению, тенденции и особенности развития марксистской и буржуазной социологии труда, показать, как ставились и решались вопросы, связанные с человеческим фактором на предприятии в различных, зачастую противопо­ложных по своему идейно-теоретическому содержанию концепциях и под­ходах. Для изложения обнаруженных в ходе такого исследования ре­зультатов была выбрана соответствующая замыслу форма — историко-критические очерки. Этот жанр не претендует на исчерпывающую пол­ноту освещения вопроса, равно как и на энциклопедичность изло­жения всего материала (а подобные требования непременно возникли бы при написании фундаментальной работы), однако он позволяет автору выявить собственный взгляд на проблему и ее решение.

В советской литературе марксистская и буржуазная социология труда исследовались, как правило, порознь. Назовем в связи с этим интересные разработки Д.М. Берковича, Э.Д. Вильховченко, О.Н. Же-манова, Н.Д. Карпухина, Н.И. Лапина, М.В. Научителя, О.Н. Паш­кевича, А.И. Пригожина и др. Пожалуй, первой и пока единственной попыткой комплексного изучения вопроса является книга Д.М. Гвишиани "Организация и управление" (1972 г.). Но многие отечественные концепции и подходы 20-х годов и более поздние, в этой работе не получили освещения. Другие, относящиеся к буржуазной социологии труда, раскрыты не полностью. Кроме того, за последние 15 лет, прошедшие с момента публикации указанной книги, наука накопила много новых данных, которые заставляют иначе смотреть и оценивать конкретного мыслителя, школу, направление.

Сегодня еще рано считать, что накопленных наукой фактов дос­таточно для основательного сопоставления марксистской и буржуазной (в нашем случае — советской и американской) социологии труда, выявления преимуществ и недостатков каждой из них. Сравнительный анализ, несомненно, дело чрезвычайно тонкое и ответственное: сме­щение акцентов, умышленное или неосознанное замалчивание каких-то подробностей, поспешные оценки могут сильно исказить общую картину и свести на нет научную достоверность выводов. Но зато параллель­ное рассмотрение двух противоположных социологических традиций в их, скажем так, наиболее интересных и заслуживающих внимания теориях, идеях и открытиях, позволит отчетливее выделить общее и особенное как в культурно-историческом, так и в сугубо научном, теоретико-методологическом контекстах.

Действительно, общей для возникновения советской и американ­ской социологии труда (а точнее, социологии труда и управления), если за отправную точку брать в первом случае 20-е годы XX в., а во втором — 80-е годы XIX в., была та переломная в известной мере кризисная ситуация в общественном производстве, социальной организации труда, системе трудовых отношений, которая всегда от­личает переходный период. Речь должна идти о том, что вступление капитализма на империалистическую стадию своего развития в одном случае, разрушение эксплуататорской системы производства и уста­новление социалистических отношений — в другом, совершенно объек­тивно и, видимо, в силу внутренней логики исторического развития выдвинули две выдающиеся по своим научным и организаторским способностям фигуры. В США инициатором и несомненным лидером движения за "научный менеджмент" стал в конце XIX в. Ф. Тейлор, а в СССР несколько позже разработку новой науки о труде и управ­лении (НОТ), учитывающей не только технико-организационные, но и социально-экономические аспекты, проводил А.К. Гастев. Вполне ре­зонно поэтому, что основное внимание в соответствующих разделах книги уделяется этим столь непохожим и в то же время имеющим немало общего научным и общественным деятелям.

Однако возникает вопрос: на каком основании можно считать, что в конце XIX и начале XX в. существовала социология труда как наука и почему следует Тейлора и Гастева называть учеными-социологами? Проблема определения критериев научности и границ науки — одна из серьезных в методологии. От того, как она будет решена, во многом зависит выработка адекватной историографической концепции социологии труда, определение исходных и промежуточных рубежей роста знания, наконец, правильное понимание предмета, объекта и метода науки.

Напомним, что классическая теория науки, доминировавшая на протяжении долгого времени, т.е. от Аристотеля до представителей классической немецкой философии, отличала научное знание от нена­учного тем, что характеризовала первое как истинное, всеобщее и аподиктичное. Так, произвольные конструкции, субъек­тивные мнения, интуитивные догадки и практически-обыденные знания (к разряду которых иногда спешат отнести идеи Тейлора и Гастева) не отвечают одному из этих требований — критерию достаточной обоснованности и, казалось бы, не должны включаться в науку. Однако все они вполне соответствуют другому критерию — истинности. Иными словами, каждое из этих свойств необходимо, но недоста­точно, и только все вместе они служат достаточным критерием научности [40, с. 42].

Но вот парадокс: существуют критерии, но им отвечает лишь идеально сконструированная, парящая в "чистом эфире" наука, реальная же деятельность ученых на каждом шагу нарушает и опровергает ка­ноны "правильного метода". В дальнейшем выдвигались и другие критерии научности, например, верифицируемости и фальсифици­руемое™, разработанные в рамках неопозитивизма и постпозитивизма. Однако все они оказались непродуктивными.

Таким образом, вопрос о том, что считать научной концепцией, а что — нет, остается открытым. Правильнее, видимо, было бы вовсе отказаться от каких-либо абстрактных норм, представляющих науку, как верно считает В.В. Ильин, в виде становящейся последователь­ности гносеологически однородных (однотипных) структур [40, с. 40]. В действительности же, наука включает массу разнородных элементов и представляет собой своеобразный конгломерат научных и ненаучных знаний. В естествознании это опознанные и не обнаруженные фикции, теории, содержащие противоречия, недоказанные теоремы, неразре­шимые положения и необоснованные утверждения. Но если наука — это не гомогенная целостность, то современное знание может оказаться несравнимым с генетически предшествующими ему формами [Там же] и уж во всяком случае оно не имеет права оценивать прошлые дости­жения как исторически несовершенные, "донаучные" или "ненаучные".

Если же и пытаться как-то оценить концепции Тейлора и Гастева, то исходить при этом целесообразнее из ленинских критериев: "Истори­ческие заслуги судятся не по тому, чего не дали исторические деятели сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового сравнительно со своими предшественниками" [2, т. 2, с. 178].

Всякое научное знание находится в постоянном движении, при этом многое из того, что ранее утвердилось и было принято всеми как достоверное и/или эффективное, уходит в "твердое ядро науки", превра­тившись в ее теоретико-методологический фундамент. Такая судьба, на наш взгляд, ожидает некоторые идеи в области социального управ­ления и внедрения прикладных рекомендаций, возникшие у нас в стране в 20-е годы. Конечно, не все они самоочевидны или согласуются с принятыми сейчас в науке концепциями. Но отделить рациональные моменты в теориях прошлого — одна из важных задач для историка науки.

Вместе с тем трудно судить, какие из нынешних достижений, создающихся в сфере "науки переднего края", история сохранит для грядущего. Поэтому и оценочные критерии, обобщающие суждения здесь пока преждевременны, а анализ научного материала правильнее давать по комплексу проблем, чем по школам и направлениям. Хотя это требование в большей мере относится к современной отечест­венной социологии труда.

Буржуазная социология традиционно сосредоточивалась' преиму­щественно на изучении социальных последствий научно-технических и организационно-экономических изменений, происходящих в капи­талистическом производстве. Так, собственно говоря, возникли в свое время различные концепции в рамках "классической" школы управления, на смену которым пришла доктрина "человеческих отношений", а позже — теории "качества рабочей жизни", "обогащения труда", "чело­веческих ресурсов" и т.д. Всем им присуще одно свойство — ориен­тация на теорию и практику менеджмента. Данное понятие является более широким, чем, например, "индустриальная социология" или "социология труда", и как бы включает их в себя.

Это и понятно, так как менеджмент, помимо всего прочего, еще и мощный социальный институт буржуазного общества, за которым стоят крупнейшие монополии и транснациональные корпорации. В то время как любое из социологических направлений — это в первую очередь академическая дисциплина, представители которой занимаются либо "чистой" наукой, либо инженерно-прикладной деятельностью в частном и государственном секторах. С известной степенью условности можно считать, что социология труда на Западе не конституировалась в качестве самостоятельной науки, но существует внутри или между другими дисциплинами. Поэтому этот термин лучше употреблять как собирательное понятие. Как правило, специалисты по труду (со­циологи, психологи и экономисты) занимаются практическими пробле­мами на предприятии: демократизацией производственных отношений, гуманизацией и обогащением труда, разработкой альтернативных тех­нологий [147, р. 33].

Было бы, конечно, упрощением говорить, что буржуазные социологи, изучающие социальные проблемы общественного труда, замыкаются в рамках предприятия. Можно перечислить буквально десятки имен (скажем, Д. Белл, И. Берг, П. Блау, Дж. Бернхайм, А. Кемпбелл, Р. Дарендорф, П. Друкер, А. Этциони, Р. Лайкерт, Ф. Херцберг и др.), которые ассоциируются у нас с разработкой скорее общей теории, чем практических рекомендаций. Но правомерно ли называть это общесоциологической теорией? Все они в той или иной мере зани­мались проблемами труда, но ни один не относил себя прямо к со­циологии труда. И вообще редко кому из американских социологов присуще стремление идентифицировать себя с каким-то одним направ­лением, школой, дисциплиной. Таким образом, и на уровне персо­налий оказывается сложно однозначно выделить такое явление, как "социология труда".

Правда, в последнее время под социологами труда стали понимать тех, кто разрабатывает широкий круг историко-методологических вопросов, связанных с теорией "трудового общества" (см.: [147]). Однако критерии демаркации здесь недостаточно прояснены, а неартикулированность социологических позиций не позволяет нам ставить знак равенства между "трудовым обществом" и "социологией труда". Правильнее, видимо, считать, что проблематика буржуазной социоло­гии труда находится в значительной близости с проблематикой ме­неджмента.

Все это, разумеется, не служит основанием отказывать послед­нему в общесоциологической теории. Вряд ли также правомерно сводить содержание таковой к идеологическому оправданию капи­талистического управления и тем самым исключать ее из горизонта научного анализа. Апологетическая функция — это родовая сущность менеджмента, но, кроме того, в конкретные исторические периоды в менеджменте следует выделять и видовые отличия, служащие признаком его мимикрии. Иными словами, в эти моменты возникали концепции-лидеры (например, тейлоризм или "человеческие отношения", ныне в этом статусе прочно утвердилась теория "революции управляющих"), которые и выполняли функции общесоциологической теории, или так называемой философии менеджмента, удачно интегрировавших идеологические ценности буржуазного общества и конкретно-научные разработки.

Иначе вопрос об общей теории решается в марксистской социо­логии. Мы придерживаемся трехуровневой концепции ее структуры и наряду с прикладным и частнотеоретическим знанием выделяем также философский. Все они органически связаны между собой, но разли­чаются качественным содержанием. Общесоциологическая теория — а это в равной мере относится и к социологии труда — представлена категориальным аппаратом, который "низводится" до частнотеорети-ческого знания с помощью диалектической логики, и ни в коем случае формально-логических процедур, например операционализации. Послед­няя действует скорее при переходе от частнотеоретического к эм­пирическому уровню.

Вместе с тем вопрос о статусе общей теории в социологии труда до конца не выяснен. Пользуясь возможностями очеркового жанра, автор считает правомерным выдвинуть предположение о том, что ис­торический материализм и его теоретико-методологическое ядро — принцип материалистического понимания истории, основательно раз­работанный К. Марксом, Ф. Энгельсом и В.И. Лениным, выполняют двуединую функцию по отношению к социологии труда: выступают в роли научной картины мира и фундаментальной теоретической системы знания, т.е. общесоциологической теории. Таким образом, последняя является не априорной предпосылкой, которая предзадана социологии, а постоянно развивающейся, обогащающейся конкретными данными науки системой знания.

Разумеется, обоснование этого тезиса требует более обстоятель­ного исследования, серьезного методологического анализа. Однако наметить общие контуры решения вопроса можно уже сегодня. С этой целью автор подробнее останавливается на вкладе классиков марксиз­ма в развитие социологии труда, предмете, методе и категориальном аппарате данной науки. В связи с этим специально анализируются категории "характер" и "содержание труда" в произведениях Маркса, которые и выступают элементами фундаментальной теоретической системы.

Чем же тогда продиктован переход от логики исторического из­ложения к нормативно-методологическому анализу социологического знания о труде, от контекста открытия к контексту обоснования? И не будет ли это отступлением от первоначального замысла?

Думается, что выбранный ракурс — историко-критический анализ — имплицитно содержит и такой поворот темы. Дело в том, что кри­тическим анализ должен быть не только по отношению к буржуазной социологии, где он выявляет глубинные противоречия, а в конечном счете — и теоретико-методологическую несостоятельность ее философско-социологических оснований. Иным содержанием он напол­няется, когда речь идет об отечественной науке. Здесь наряду с по­зитивными моментами надо выяснить и нерешенные проблемы, ме­шающие поступательному движению теории и практики. Но обосно­ванно разобраться в существующих недостатках — это лишь полдела. Всякая критика обязана быть конструктивной. Стало быть, если счи­тается неудовлетворительным тот или иной подход, идея, концеп­ция, то вместо них необходимо предложить иную модель или способ решения, что и сделано в книге. А уж читателю судить, насколько последнее окажется плодотворным.

 

 

Глава первая РАЗВИТИЕ МАРКСИСТСКОЙ СОЦИОЛОГИИ ТРУДА

А.К. ГАСТЕВА

 

Одной из наиболее ярких фигур в движении НОТ и социологии труда 20-х годов являлся Алексей Константинович Гастев (1882— 1941). Сначала его имя как революционера и активного пропаган­диста марксистских идей получило известность в русском рабочем движении. Позднее он создает рабочие кружки и группы, за что не­однократно подвергается арестам и ссылкам, руководит боевой дру­жиной рабочих в г. Костроме, выступает на митингах с разобла­чением эсеров и меньшевиков, а затем участвует в работе III и IV съездов РСДРП. Гастев имел за плечами не только революционный, но и большой производственный опыт — слесарь на заводах России и Франции (где оканчивает Высшую школу социальных наук), после Октября — один из руководителей на предприятиях Москвы, Харь­кова и Горького, наконец, секретарь ЦК Всероссийского союза ме­таллистов. Известен он и как поэт, его литературное творчество высоко оценивали В.В. Маяковский и А.В. Луначарский.

Для понимания теоретико-методологической позиции Гастева важное значение имеет его оценка системы Тейлора. "Мы, может быть, будем вынуждены строить свою организацию по Файолю, т.е. наскоро мобилизованно, по-военному. Может быть, современная действительность будет требовать от нас принятия сильно действующих волевых средств, но если мы думаем всерьез и надолго эту методику вводить в сов­ременную действительность... надо... ближе держаться к Тейлору". Материалистическое прочтение и соответствующая интерпретация тейлоризма представляли исходный момент поиска того рационального зерна в нем, о котором говорил Ленин. Из трех основных факторов производства — техники, организации и людей — Тейлор отдавал предпочтение первым. Гастев же исходил из положения Маркса о том, что главным элементом производительных сил является человек, он выступает субъектом организационных преобразований на про­изводстве. Отсюда его основополагающий тезис о том, что никакая техника или машина не поможет, если не появится, не воспитается новый тип работника. Понятно поэтому то огромное внимание, которое уделял Гастев развитию трудовой культуры в самом широком понимании этого слова. Она превращалась в важнейший фактор организации труда.

Вопрос о культуре, который "поставлен теперь как центральный вопрос всего бытия", следует решать конструктивно, практически лозунги НОТ о скорости, времени и порядке неправильно "связывать с культурой чисто формально". Для того чтобы они стали побуди­тельными стимулами у широких масс, необходимо, по мнению Гастева, придать этим лозунгам силу экономических категорий.

Трудовое воспитание начинается с физической и бытовой культуры (рационального режима дня), закрепляется в психологической куль­туре поведения (искусстве владения собой и своими эмоциями), наконец, результируется в подъеме общей культуры производства. Трудовая культура начинается с постепенного привыкания к единому, выдержанному в течение всего дня темпу. Трудовая выдержка лучше складывается при работе операционной и труднее — при монтажной, неповторяющейся или обладающей рваным ритмом. На тяжелой, не­ритмичной работе, считает Гастев, больше приобретается болезней и вредных привычек. С одной стороны, русскому рабочему больше всего не хватает элементарной исполнительской культуры: умения подчиняться, точно соблюдать свои служебные обязанности независимо от того, приятно это ему или нет. Искусство коллективной работы, по Гастеву, основывается на умении приспосабливать личные цели к общим задачам, на способности точно и своевременно выполнять распоряжения. Первым актом "организационного тренажа" является обучение не руководить другими, а подчиняться самому. На этом принципе и строится у Гастева новая наука — "педагогика тре­нировки". Ее методы и законы базируются на точном расчете, в ко­тором учтены все мелочи и детали, она имеет три стадии: "общая гимнастика, имитация работы и, наконец, настоящая работа". Если гимнастика выступает в качестве "чистой техники движений", то задача имитационного упражнения — приучить человека к нагрузке. На завершающей стадии обучающийся приступает к настоящим тру­довым операциям, которые должны быть отрепетированы до авто­матизма.

Для руководителей советский ученый предлагал полугодовой ис­пытательный срок, в процессе которого за кандидатом на выдви­жение проводились бы тщательные социально-психологические наблю­дения и на основании их составлялся "психологический паспорт". Требуемая от руководителя деловая инициатива будет встречена в кол­лективе с большим энтузиазмом, если прежде он покажет себя как исполнительный и дисциплинированный работник. Авторитет в кол­лективе, завоеванный высокой личной культурой труда и профес­сиональной компетентностью, представляет фундамент искусства уп­равления. Согласно логике такого подхода, руководитель не пригла­шается извне, а воспитывается в собственном коллективе.

Исходная ступень трудового обучения руководителя — исполни­тельская работа, простое "послушание, ибо только здесь проверяется, на что способен человек". Кроме того, исполнительская работа дается труднее распорядительской и требует больше времени, усилий и воли. В ней воспитывается скорость реакций, быстрота движений, четкость и ритмичность труда; перед будущим руководителем следует ставить задачи "на быструю распланировку стола, обставление ком­наты, розыск телефонов, нахождение адресов... ни одного поручения без срока, ни одного задания без измерений». Лишь после прохождения такой школы организационно-распорядительской дея­тельности работника можно допускать к более сложным, планирующим функциям.

Высказанное Гастевым убеждение нельзя рассматривать лишь как обобщение его жизненного опыта: в основе его лежит более глубокий принцип. Практика показывает, что труднее и дольше осваивается человеком самое простое и элементарное, нежели самое сложное и непонятное. Поэтому Гастев и предлагал начинать с исполнительской деятельности и переходить к распорядительской, т.е. начинать с организации труда и переходить затем к осмыслению содержания этого труда. В этом случае не только руководители или рядовые работ­ники, но и любой гражданин должен пройти в своей жизни через шко­лу НОТ.

Однако новую культуру невозможно создать лишь на послушании, превращающем человека в "винтик" производственного механизма. Гастев требует творческого подхода к самым обыденным вещам — молотку, клещам, карандашу. На производстве важна не сама ма­шина, а установка на нее, т.е. нацеленность на постоянное, каждо­дневное конструирование, изобретательство. Для заражения рабочей массы "неустанным бесом изобретательства" необходимо разработать и внедрить эффективную систему методов привлечения работников к управлению. Именно они, а также ежедневное внимание со стороны администрации (обучение, помощь) создадут предпосылки к тому, что рабочий задумается над каждым своим движением и приемом, сможет разобраться в его "анатомии" и устройстве. В основе трудо­вого обучения, таким образом, лежит то, что позже стали называть деятельностным подходом. Рабочий учится у станка, впитывая логику его движений, а не заучивает правила по книгам. Поэтому и тру­довая культура — это не сумма усвоенных знаний, а активная "сно­ровка".

Одним из конкретных инструментов воспитания НОТ в быту являлась у Гастева хронокарта, т.е. своеобразный учетный документ для записи бюджета времени. Статистическая обработка собранных у населения учетных карт, по замыслу Гастева, поможет установить степень его социализации, а их систематизация — основные со­циальные группы ("рабочий, директор, студент, крестьянин, красный воин") по характеру и способу использования своего времени. Пред­лагались следующие статьи использования времени: сон, пища, ра­бота, отдых, самообслуживание. Учет своего времени вос­питывает бережливость, дисциплинированность, способность пла­нировать рабочий день, повышает, наконец, общую культуру человека. Для науки польза этого мероприятия заключается в том, что оно вскрывает, по Гастеву, "социальный скелет" труда и повседневной деятельности людей.

Культура труда имеет, помимо всего прочего, также экономи­ческое измерение: так при правильном расположении инструментов работник выигрывает час в течение дня. Таким образом, НОТ у Гастева это еще и культура рабочего места. Культура движений органически переходит в культуру поведения, личная культура — в коллективную. Взаимоотношения людей на производстве требуют определенной "культурной условности"; проявлять тактичность в от­ношениях с другими, пусть даже и условную, вместо "нарочито под­черкнутой грубости" — это обязанность человека. Эти качества наряду с дисциплинированностью и способностью подчиняться общей задаче (иначе — исполнительством) называются социальными установками, составляющими "искусство коллективной работы". Основное правило совместного труда — это скрывать, а не выставлять свою индивидуальность, уметь на первое место ставить не собственное "я", а общие интересы. Научиться этому труднее, чем ов­ладеть индивидуальным тренажом.

Наконец, на вершине пирамиды культуры труда у Гастева на­ходится культура рабочего класса. Приобретенные каждым работником индивидуальные навыки закрепляются четкой организацией сов­местной деятельности. Осознание того, что средства производства теперь являются собственностью класса, формирует в пролетариате принципиально новое, творческое отношение к труду. А к произ­водству, в котором человек каждый день выковывает частицу своего "я", он уже относится как к своему собственному делу. Так воп­росы культуры труда выходят на проблему отношения к труду.

Хотя в центр своей социальной концепции Гастев ставит не технику, а человека, все же понимает роль человеческого фактора на производст­ве специфически. Отличительная черта — отсутствие его психоло­гизации. Прежде чем говорить о гуманизации труда, обогащении его содержания и заинтересованности в нем, нужно обеспечить эле­ментарный порядок на производстве и нормальную организацию труда для людей. Возможно поэтому в произведениях Гастева так много размышлений о, казалось бы, простых и очевидных правилах, нормах поведения на рабочем месте, распорядке дня. Тезис о прио­ритете материальных условий труда, ставший в работе ЦИТа исход­ной аксиомой, это и есть материалистическое прочтение системы Тейлора. В этом, как и во многом другом, Гастев пошел дальше него.

Анализ работ Гастева показывает, что с методологической точ­ки зрения его концепция организации труда, названная им "социоло­гическим синтезом", достаточно противоречива: если применение гастевской методики, как правило, приводило к существенным практи­ческим достижениям, то его отдельные теоретические положения с точки зрения современной науки несостоятельны. Так, в своей "концепции трудовых движений" Гастев не проводит различия между мускульными и машинными движениями, не признает разницы между физическим и умственным трудом. Его ме­тодика рубки зубилом, на создание которой он потратил много времени, явилась основой для разработки эффективных методик тру­довых движений, внесла большой вклад в изучение профессиональ­ного мастерства и систему специального образования в стране. Вместе с тем Гастев явно преувеличивает значение данной операции, считая ее ключом "к построению так называемой мыслительной работы" на том основании, что в рубке зубилом участвуют элементы вооб­ражения и памяти. Противоречивой является также трактов­ка роли и природы человека. С одной стороны, человек — субъект производства, творчески одаренное существо, стоящее неизмеримо выше любой машины или станка. С другой — он призывает "машини­зировать человека", рассматривать его как сложнейший механизм. Поэтому цель профессионального мастерства — достижение "макси­мума автоматизма" [21, с. 198]. По аналогии с психофизиологическим автоматизмом Гастев вводит в свою теорию понятие социального автоматизма, а по аналогии с биологической установкой — социальной установки. Нетрудно увидеть в таком приеме следы биофизиоло­гического редукционизма. Отметим также, что нежелание проводить последовательное разграничение между физическим и умственным трудом привело к определенной однобокости гастевской социоло­гической концепции: в то время как понятие содержания труда развернуто им до широкого операционального плана (трудовая функ­ция — прием — движение — операция), анализа термина "характер труда" у Гастева мы не встретим.

Социальная задача воспитания нового человека и применение к трудовой деятельности точных позитивных методов науки — эти две установки определяли стержень гастевских разработок. Вслед за естествознанием и в социальной области должна наступить эпоха конкретных измерений, формул и социальных нормалей. "Эпоха точных измерений", провозвестником которой в области НОТ был Тейлор, наступила в 20-е годы также и в американской академи­ческой социологии, где набирает полную силу движение за построение объективной социальной науки, образцом для которой являлись бы методы и приемы естествознания. Эта фаза идейной эволюции социо­логического позитивизма в США, которая продолжается по настоящее время, характеризуется распространением позитивистски окрашенного эмпирического направления, ориентацией на "социальную инженерию" как особый тип социальной политики и практики, возникновением неопозитивистских принципов профессиональной идеологии и научного метода. Один из основных принципов социологи­ческого позитивизма — постулат онтологического натурализма, узаконивающий качественную однородность социокультурных и при­родных процессов, в методологическом плане оборачивался редукцией социальных закономерностей к биологическим или физическим. Про­никновение математических методов и квантификация социологических данных оформились в бихевиоризме в сведение человеческого пове­дения, эмоций и мотивов к механическим реакциям на стимулы внешней среды, в требование изгнать из научной теории все "ненаблюдаемые" величины, социально-философские суждения, свести сущность к изуче­нию непосредственно наблюдаемого.

Общенаучные закономерности исторического развития — мы имеем в виду тяготение социального знания в этот период к точным экспериментальным методам и расчету — были свойственны и отечест­венной социологии организации труда. С попыткой строго выделить область социально-технического исследования труда ("социальный инженеризм"), уточнить и систематизировать существующую терми­нологию, ввести социальный эксперимент в качестве основного научного метода и сформулировать некоторые полезные для со­циологии гипотезы выступает Гастев. Он говорит об универсальной применимости инженерных, т.е. расчетных, объективно-рациональных методов к изучению социальной, психологической и педагогической областей, считает неустранимым процесс математизации биологии, физиологии, социологии и экономики, провозглашает принципиальное единство методов управления процессами, протекающими на чисто механическом, биологическом и социальном уровнях.

В своей исследовательской программе, названной им функцио­нальным анализом поведения человека на работе, Гастев предлагает отказаться "от глубинных познаний" существа труда, а исследовать лишь "реакции работника" в рамках конкретных производственных функций или "показатели и сочетание функций работника". При этом он предостерегает науку о труде об опасности выродиться "в некую метафизическую теорию", если она будет решать не конкрет­ные практические вопросы производства, а станет витать на уровне общих рассуждений. Каким бы сложным ни был внутренний мир человека, размышляет Гастев, но его трудовое движение всегда "есть сочетание линий, точек, углов, тяжестей, работающих с опре­деленным допуском, с привычным коэффициентом полезного дейст­вия".

И все же неверно считать концепцию Гастева разновидностью социологического позитивизма в строгом смысле слова. Преувели­чение роли технико-инженерных и математических методов, установка на изучение реакций человека не всегда есть следствие философских принципов позитивизма. Скорее всего, такая позиция отражает непро­работанность Гастевым ряда теоретико-методологических проблем науки или же их упрощенное истолкование. Во всех же принципиаль­ных вопросах — закономерности построения социализма, сущность и природа диктатуры пролетариата, коммунистическое воспитание личности, роль трудящихся масс в управлении государством — Гас­тев стоял на твердых марксистско-ленинских позициях, и подтверж­дение этому мы находим в его работах и практической деятельности. Тезис же о математизации социального знания и применимости здесь точного позитивного метода играл подчиненную роль по срав­нению с ведущей ролью принципа партийности в науке. Гастев неод­нократно решительно критиковал не только буржуазные идеологи­ческие системы, но и любое отклонение от марксизма внутри оте­чественной социологической мысли. (Стоит вспомнить в связи с этим критику Гастевым слепого копирования рядом советских специалистов буржуазных приемов психотехники)