Вечер на мысе Четырех Ветров

Стоял поздний сентябрь, когда Аня и Гилберт смогли наконец, как обещали, посетить маяк на мысе Четырех Ветров. Они часто собирались навестить капитана Джима, но всегда случалось что-нибудь такое, что мешало им осуществить свое намерение. Зато капитан Джим несколько раз заглядывал в маленький домик.

— Я не настаиваю на соблюдении этикета, мистрис Блайт, — заверил он Аню. — Для меня настоящее удовольствие — приходить сюда, и не собираюсь отказывать себе в нем только потому, что вы не посетили меня. Ни к чему торговаться из-за этого тем, кто знает Иосифа. Я приду к вам, когда смогу, и вы придете, когда сможете, и если нам приятно немного побеседовать, не имеет ни малейшего значения, чья крыша в это время над нами.

Капитану Джиму очень понравились Гог и Магог, председательствовавшие у очага в Анином Доме Мечты с таким же достоинством и апломбом, с каким делали это прежде в Домике Патти.

— Ну не очаровательные ли они ребята, а? — восхищенно повторял он и здоровался и прощался с ними так же серьезно и неизменно, как с хозяином и хозяйкой. Капитан Джим был не намерен наносить обиду домашним божествам своей непочтительностью или бесцеремонностью.

— Вы довели все в этом маленьком домике почти до совершенства, — сказал он Ане. — Он еще никогда не выглядел таким прелестным. У мистрис Селвин был такой же хороший вкус, как у вас, и она могла буквально творить чудеса, но у людей в те дни не было таких хорошеньких маленьких занавесочек, картин и безделушек, какие есть у вас. Что же до Элизабет, то она жила в прошлом. Вы же, так сказать, принесли сюда будущее. Я был бы безмерно счастлив, даже если бы мы совсем не могли беседовать, когда я прихожу. Просто сидеть и смотреть на вас и ваши картины, и ваши цветы было бы вполне достаточным удовольствием для меня. Очень красиво — очень.

Капитан Джим был страстным почитателем красоты. Все прекрасное, что он слышал или видел, доставляло ему глубокую, утонченную духовную радость, озарявшую ярким светом его жизнь. Он остро сознавал, что лишен внешней привлекательности, и сокрушался об этом.

— Люди говорят, что я человек хороший, — заметил он как-то раз, — но я иногда жалею, что Бог не сделал меня лишь вполовину таким хорошим, чтобы вложить другую половину во внешность. Но, вероятно, Он, как и следует хорошему капитану, знал, что делает. Некоторые из нас должны быть некрасивыми, а иначе красивые — как, например, вы, мистрис Блайт, — не отличались бы так выгодно.

Однажды вечером Аня и Гилберт наконец отправились на мыс Четырех Ветров. День начался уныло — серыми облаками и туманом, но окончился великолепием золота и багрянца. Над западными холмами за гаванью тянулись над огнем заката янтарные глубины и хрустальные отмели. Небо на севере было исчерчено полосками маленьких огненно-золотых облачков. Красный свет вечерней зари пламенел на белых парусах корабля, который медленно скользил мимо мыса, направляясь к земле пальм, в далекий южный порт. По другую сторону пролива алели, окрашенные тем же светом, блестящие, лишенные травяного покрова дюны. Справа этот свет падал на старый дом, стоящий среди ив вверх по ручью, и дарил ему на несколько быстротечных минут окна, великолепнее окон какого-нибудь старинного собора. Они пылали на его сером, неподвижном фоне, как пульсирующие, горячечные мысли яркой души, томящейся в блеклой скорлупе своего унылого окружения.

— Этот старый дом среди ив всегда кажется таким заброшенным, — сказала Аня. — Я никогда не вижу там гостей. Правда, дорожка от его парадного крыльца ведет к окружной дороге… но там, похоже, почти никто не ездит. Странно, что мы еще ни разу не встречали мистера и миссис Мур, хотя они живут всего в пятнадцати минутах ходьбы от нас. Конечно, я могла видеть их в церкви, но если и видела, то не догадалась, что это они. Мне жаль, что они так необщительны, ведь это наши единственные близкие соседи.

— Они явно не принадлежат к племени, знающих Иосифа, — засмеялся Гилберт. — А ты узнала, кто была та девушка, которую мы встретили в день нашего приезда и которую ты нашла такой красивой?

— Нет. Почему-то я всегда забываю спросить о ней. Но я никогда больше ее нигде не видела, так что она, должно быть, все-таки нездешняя… О, смотри, солнце только что село… а вот и маяк зажегся.

Сумрак сгущался, и огромный маяк прорезал его взмахом своего луча, чертя световой круг над полями, гаванью, дюнами и заливом.

— У меня такое чувство, словно он может подхватить меня и забросить далеко в море, — прошептала Аня, когда маяк пронзил их своим лучом. Она почувствовала себя лучше, когда они подошли так близко к мысу, что оказались внутри светового кольца — вне досягаемости повторяющихся, слепящих вспышек

Едва свернув на тропинку, ведущую через поле к мысу, они встретили мужчину, который, видимо, возвращался с маяка, — мужчину такого странного вида, что в первый момент Аня и Гилберт откровенно уставились на него. Он, бесспорно, был хорош собой: высокий, широкоплечий, с правильными чертами лица, римским носом и открытым взглядом больших серых глаз; одет он был в обычный воскресный костюм зажиточного фермера. Все это не вызывало удивления — он мог быть любым жителем одного или другого берега гавани. Но по ею груди и почти до самых колен струилась рекой курчавая темная борода, а вниз по спине из-под обыкновенной фетровой шляпы ниспадали таким же каскадом густые, волнистые. темные волосы.

— Аня. — пробормотал Гилберт, когда незнакомец уже не мог их слышать, — ты не добавляла то, что дядя Дейв называет «актом Скотта»^[15], в лимонад, который мы пили перед тем, как выйти из дома?

— Нет, не добавляла, — заверила его Аня, подавляя смех, чтобы удаляющееся загадочное существо не услышало ее. — Кто бы это мог быть?

— Не знаю, но если капитан Джим держит у себя на мысе подобные привидения, то, отправляясь сюда, я, пожалуй, буду класть в карман холодное оружие… Он не моряк — иначе еще можно было бы найти оправдание такому из ряда вон выходящему внешнему виду. Скорее всего он принадлежит к одному из семейных кланов, живущих по ту сторону гавани. Дядя Дэйв говорит, что у них там есть несколько ненормальных.

— Я думаю, что у дяди Дейва довольно предвзятое мнение, — возразила Аня. — Все люди с той стороны гавани, которые приходят в церковь, кажутся мне очень милыми… Ах, Гилберт, какая красота!

Маяк Четырех Ветров был построен на выступающем в залив отроге красного песчаникового утеса. С одной стороны узкого входа в гавань тянулась серебряная гряда песчаных дюн, с другой — длинная дуга красных скал, нависающих над выстланными галькой бухтами. Это был берег, знавший волшебство и тайну бурь и звезд. Великое уединение можно найти на таком берегу. В лесах мы никогда не одиноки — там повсюду шепчущая, манящая, дружелюбная жизнь. Но море — могучая душа, немолчно стонущая в муках какого-то великого горя, которым она не может ни с кем поделиться и которое сокрыто в ее глубине на веки веков. Нам никогда не проникнуть в его бесконечную тайну — мы можем только бродить, зачарованные и полные благоговейного страха, по самому его краю. Леса зовут нас сотнями голосов, но у моря он только один — могучий голос, в величественной музыке которого тонут наши души. Леса похожи на людей, но море из общества архангелов.

Аня и Гилберт нашли капитана Джима на скамье возле маяка, где он доделывал великолепную, с полной оснасткой, игрушечную шхуну. Он поднялся и приветствовал их с мягкой, принужденной учтивостью, которая так гармонировала со всем его обликом.

— День сегодня был неплохой, мистрис Блайт, но уж в самом конце он показал лучшее, на что способен. Не хотите ли посидеть немного здесь, снаружи, пока еще светло. Я только что закончил эту игрушку для моего маленького внучатого племянника Джо. Он живет в Глене. Я пообещал ему сделать такую шхуну, но потом вроде как пожалел об этом, так как его мать была очень недовольна. Она боится, что Джо захочет потом стать моряком, если я буду поощрять эти его наклонности. Но что же мне было делать, мистрис Блайт? Я обещал ему, а я считаю, что это вроде как подлость — нарушить обещание, данное ребенку. Садитесь, садитесь. Посидеть часок — это не займет много времени.

Ветер дул с берега. Он лишь рябил поверхность моря, образуя на ней длинные серебристые складки, и заставлял блестящие тени утесов, похожие на просвечивающие крылья, летать над водой. Сумерки опускали завесу фиолетовой темноты на песчаные дюны, куда слетались стаи чаек. Небо кое-где застилала шелковистая вуаль легкого тумана. Флотилии облаков стояли на якоре вдоль горизонта. Вечерняя звезда заступила на вахту над входом в гавань.

— Разве не стоит полюбоваться таким видом? — сказал капитан Джим с любовью и гордостью собственника. — Приятно и далеко от рыночной площади, не правда ли? Ни купли-продажи, ни барышей. Не нужно ни за что платить — все это море и небо совершенно даром — без денег, без цены… А скоро и луна взойдет. Мне никогда не надоедает выяснять, каким же еще может оказаться восход луны над этими скалами, морем и гаванью. Каждый раз она преподносит сюрприз.

И у них был восход луны, и они созерцали его чудо и чары в молчании тех, кому не нужно ничего ни от мира, ни друг от друга. Затем они поднялись в башню, и капитан Джим показал им маяк и объяснил его устройство. Наконец они оказались в столовой, где в открытом очаге горящий плавник^[16] ткал причудливую ткань из языков пламени, окрашенных в переменчивые, неуловимые, рожденные морем цвета.

— Я устроил этот очаг сам, — заметил капитан Джим. — Правительство не обеспечивает смотрителей маяков такими предметами роскоши. Только взгляните, какие краски создает это дерево, когда горит. Если хотите, мистрис Блайт, я привезу вам тележку плавника для вашего камина… Садитесь. Я сейчас приготовлю вам чашечку чая.

Капитан подставил Ане стул, предварительно сняв с него огромного оранжевого кота и газету.

— Слезай, приятель. Твое место на диване. Надо убрать эту газету. Когда найду время, дочитаю историю, которую они печатают. Называется «Безумная любовь». Не скажу, чтобы это был мой любимый сорт художественной литературы. Я читаю, просто чтобы посмотреть, как долго авторша сможет оттягивать развязку. Это уже шестьдесят вторая глава, а свадьба, насколько я могу судить, ничуть не ближе, чем когда история только начиналась. Когда у меня бывает маленький Джо, мне приходится читать ему рассказы про пиратов. Не странно ли, что такие невинные маленькие создания, как дети, любят самые кровавые из кровавых историй?

— Совсем как наш Дэви, — вздохнула Аня. — Ему тоже подавай сказки, в которых текут реки крови.

Чай, заваренный капитаном Джимом, оказался напитком богов. Капитан был доволен как дитя Аниными комплиментами, но искусно притворялся равнодушным.

— Секрет прост — я не жалею сливок, — заметил он небрежно. Капитан Джим никогда не слышал об Оливере Уэнделле Холмсе, но явно согласился бы с афоризмом этого писателя, утверждающим, что «большие сердца не любят маленьких сливочников».

— На дорожке, ведущей к вашему маяку, мы столкнулись со странного вида человеком, — сказал Гилберт, когда они сидели за столом и пили чай. — Кто это был?

Капитан Джим усмехнулся:

— Это Маршалл Эллиот — отличный человек, но с небольшой склонностью к дурачествам. Вам, вероятно, захотелось узнать, с какой целью он превратил себя в нечто вроде диковинки, из тех что показывают публике на общедоступных выставках.

— Он современный назорей^[17] или иудейский пророк, оставшийся здесь с древних времен? — спросила Аня.

— Ни то, ни другое. Политика — вот причина его причуды. Все эти Эллиоты, Крофорды и Мак-Алистеры — ярые сторонники одной или другой политической партии. Они, в зависимости от обстоятельств, родятся либералами или консерваторами и так и живут либералами или консерваторами, и умирают по-прежнему либералами или консерваторами; и что они собираются делать на небесах, где, по всей вероятности, нет никакой политики, для меня непостижимо. Маршалл Эллиот родился либералом. Я сам умеренный либерал, но во взглядах Маршалла нет никакой умеренности. Пятнадцать лет назад здесь проходила особенно ожесточенная предвыборная кампания. Маршалл боролся за победу своей партии не на жизнь, а на смерть. Он был абсолютно уверен, что либералы выиграют выборы, — до того уверен, что, выступая на одном из митингов, дал клятву не бриться и не стричься, пока либералы не придут к власти… Они не пришли тогда… и до сих пор все еще не пришли, а результат вы сами сегодня видели. Маршалл держит слово.

— А что думает об этом его жена? — поинтересовалась Аня.

— Он холостяк. Впрочем, я думаю, что даже если бы у него была жена, она не смогла бы заставить его нарушить клятву. Эти Эллиоты всегда отличались сверхупрямством. У Александра Эллиота, брата Маршалла, был пес, которого он очень ценил. Когда пес умер, Александр на полном серьезе потребовал, чтобы животину похоронили на кладбище — «вместе со всеми другими христианами», как он заявил. Ему, конечно, не позволили; тогда он похоронил пса возле кладбищенской ограды и больше никогда не переступал порог церкви. По воскресеньям он отвозил в церковь свою семью, а сам сидел у могилы пса и читал Библию все то время, пока шла церковная служба. Говорят, что перед смертью он попросил жену похоронить его рядом с псом. Она была кроткая душа, но тут уж вспылила и заявила, что она не намерена лежать в могиле рядом с какой-то шавкой, а если ему хочется, чтобы место его последнего успокоения находилось рядом с псом, а не рядом с женой, то пусть так и будет. Александр Эллиот был упрям как осел, но он любил свою жену, так что он уступил и сказал: «Ну, плевать, хорони меня, где хочешь. Но я думаю, что когда Гавриил затрубит в свою трубу, мой пес встанет из мертвых вместе со всеми нами, потому что в нем было не меньше души, чем в любом из этих треклятых Эллиотов, Крофордов и Мак-Алистеров, какие только расхаживали с самодовольным видом по этой земле». Таковы были его предсмертные слова. Что же до Маршалла, то все мы уже привыкли к нему, но тех, кто его не знает, он, должно быть, шокирует своим невероятно странным видом. Я знаю его с десятилетнего возраста — сейчас ему около пятидесяти, — и он мне нравится. Сегодня мы с ним ходили ловить треску. Это все, на что я теперь гожусь, — ловить форель и треску. Но так было не всегда — нет, далеко не всегда. У меня были другие занятия, как вы признали бы, если бы увидели мою «книгу жизни».

Аня как раз собиралась спросить, что это за «книга жизни», когда Первый Помощник отвлек внимание капитана, вспрыгнув к нему на колени. Это был великолепный зверек с круглой, как полная луна, мордочкой, яркими зелеными глазами и огромными, в два раза больше обычного, белыми лапами. Капитан Джим с нежностью погладил его бархатную спину.

— Я не особенно любил кошек, пока не нашел Первого Помощника, — заметил он под аккомпанемент могучего мурлыканья кота. — Я спас ему жизнь, а если вы спасете жизнь какому-нибудь существу, то непременно его полюбите, Это почти то же самое, что дать жизнь. На свете, мистрис Блайт, есть ужасно легкомысленные люди. Некоторые из горожан, которым принадлежат летние домики за гаванью, легкомысленны до жестокости. Это наихудший вид жестокости — бездумная жестокость. С ней невозможно справиться. Летом они держат здесь кошек — кормят их, ласкают, навешивают на них ленточки и воротнички, — а осенью уезжают и оставляют их замерзать и умирать с голоду. Меня, мистрис Блайт, это просто бесит. Прошлой зимой я однажды нашел на берегу несчастную дохлую кошку-мать, а возле нее трех котят — кожа да кости. Она умерла, пытаясь укрыть их от холода. Ее бедные окоченевшие лапы все еще обнимали их. Боже, я заплакал. Потом я выругался. Потом я отнес этих несчастных маленьких котят к себе домой, накормил их и нашел им хороших хозяев. Я знал женщину, которая бросила эту кошку, и, когда она вернулась сюда этим летом, я пошел на тот берег и прямо сказал ей все, что о ней думаю. Это явно было вмешательством не в свои дела, но я люблю вмешиваться не в свои дела с благой целью.

— И как она отнеслась к этому? — спросил Гилберт.

— Заплакала и сказала, что не подумала. А я ей говорю: «Вы полагаете, что это будет сочтено уважительной причиной в день Страшного Суда, когда вам. придется отвечать за жизнь этой бедной матери? Господь наверняка спросит вас, для чего же Он дал вам мозги, если не для того, чтобы думать». Надеюсь, больше она уже не будет оставлять кошек умирать голодной смертью.

— Первый Помощник тоже один из брошенных? — спросила Аня, делая попытку завязать с ним дружеские отношения. Попытка была встречена любезно, хотя и не без некоторой снисходительности.

— Да. Я нашел его зимой, в страшный холод, — бедняга висел на ветке, зацепившись за нее дурацкой ленточкой, которая была повязана ему на шею. Он почти умирал с голоду. Видели бы вы его глаза, мистрис Блайт! Он был всего лишь котенком, но как-то умудрялся находить себе пропитание, с тех пор как его бросили, пока не повис там. Когда я освободил его, он жалостно лизнул мою руку своим маленьким красным язычком. Тогда он еще не был таким закаленным моряком, какого вы видите теперь. Он был кроток как агнец. Я нашел его девять лет назад, так что он прожил долгую, по кошачьим меркам, жизнь. Добрый старый товарищ, Первый Помощник!

— Мне кажется, что вам была бы нужна собака, — сказал Гилберт.

Капитан Джим покачал головой.

— Когда-то у меня был пес. Я так ценил его, что, когда он умер, мне показалась неприятной сама мысль о том, чтобы заменить его другой собакой. Он был другом — вы ведь понимаете, мистрис Блайт? Первый Помощник — всего лишь приятель. Мне он нравится — особенно из-за примеси какой-то чертовщинки, что есть в нем, как и во всех кошках. Но моего пса я по-настоящему любил и всегда в душе сочувствовал Александру Эллиоту из-за его пса. В хорошей собаке нет ничего от дьявола. Вероятно, поэтому они более привлекательны, чем кошки. Но будь я проклят, если они так же интересны… Что-то я разболтался. Почему вы меня не остановите? Когда у меня появляется возможность с кем-нибудь поговорить, я болтаю без умолку. Если вы допили чай, то, может быть, хотите взглянуть на кое-какие мелочи, которые я собрал в чужих краях, куда раньше часто совался со своим носом.

«Кое-какие мелочи» капитана Джима оказались весьма интересной коллекцией редких вещиц, среди которых были и пугающие, и причудливые, и красивые. И почти с каждой из них была связана какая-нибудь поразительная история.

Аня на всю жизнь запомнила то восхищение, с которым слушала эти старые истории в тот лунный вечер, когда в очаге горел волшебным огнем плавник, а море окликало их через открытое окно и рыдало внизу, ударяясь о скалы.

Капитан Джим не сказал ни одного хвастливого слова, но было невозможно не увидеть каким героем был этот человек — храбрым, честным, находчивым, бескорыстным. Сидя в этой маленькой комнатке, он вел свой рассказ и перед его слушателями оживали события далеких дней. Изгибом брови или губ, жестом, словом он рисовал целую сцену или человека так, что их можно было в буквальном смысле слова видеть.

Некоторые из приключений капитана Джима были столь удивительными, что Аня и Гилберт втайне спрашивали себя: а не преувеличивает ли он, злоупотребляя их доверчивостью? Но, как им довелось убедиться впоследствии, тут они были несправедливы к нему. Во всех своих историях он был совершенно правдив и скрупулезно точен. Капитан был прирожденным рассказчиком, и этот его талант позволял ему представить слушателю «несчастья дней давно минувших» во всей их первоначальной мучительности.

Аня и Гилберт то смеялись, то содрогались от ужаса, слушая его, а один раз Аня вдруг обнаружила, что плачет. Капитан Джим смотрел на ее слезы и сиял от удовольствия.

Мне нравится, когда люди плачут вот так, — заметил он. — Для меня это комплимент. Но я не могу передать на бумаге увлекательность того, что я видел и в чем участвовал. Я кратко записал эти истории в мою «книгу жизни», но у меня нет необходимой сноровки, чтобы изложить их так, как следовало бы. Если бы я только мог найти правильные слова и расставить их на бумаге в правильном порядке, получилась бы замечательная книга. Куда до нее какой-то там «Безумной любви»! И я уверен, что Джо она понравилась бы ничуть не меньше, чем пиратские истории. Да, у меня было немало приключений в свое время… и — поверите ли, мистрис Блайт? — я по-прежнему жажду их. Да, хоть я и стар и ни на что не гожусь, а иногда меня охватывает непреодолимое желание уплыть… уплыть отсюда… навсегда.

— Как Одиссей, вы хотели бы

 

Все плыть и плыть за пламенный закат

И за моря звезд западных, пока не опочиешь, —

 

сказала Аня мечтательно.

— Одиссей? Я читал про него. Да, именно такое у меня чувство… именно такое чувство бывает, я думаю, у всех нас, старых моряков. Но я полагаю, что умру в конце концов все— таки на суше. Ну да чему быть, того не миновать. В Глене жил старый Уильям Форд, который никогда не плавал и даже в лодку не садился, так как боялся утонуть. Когда-то гадалка предсказала ему смерть от воды. И что бы вы думали? Однажды он потерял сознание, упал лицом в поилку на скотном дворе и захлебнулся. Вам пора уходить? Ну что ж… Приходите поскорее снова, и приходите почаще. В следующий раз пусть доктор рассказывает. Он знает массу такого, что я хотел бы узнать. Мне вроде как одиноко тут иногда, и стало еще тяжелее, с тех пор как Элизабет Рассел умерла. Мы с ней были большие приятели.

Капитан Джим говорил с глубокой печалью пожилых людей, которые видят, как один за другим уходят от них их старые друзья, которых им никогда не смогут вполне заменить те, кто принадлежит к более молодому поколению, даже если они из племени, знающих Иосифа. Аня и Гилберт обещали навещать его почаще.

— Он старик, каких мало, правда? — сказал Гилберт по дороге домой.

— Почему-то мне кажутся несовместимыми эта искренняя, добродушная личность и ее бурная, полная приключений жизнь, — задумчиво отозвалась Аня.

— Они не показались бы тебе столь уж несовместимыми, если бы ты видела его на днях в рыбачьей деревушке, когда один из матросов с корабля Питера Готьера отпустил какое-то гадкое замечание насчет одной из девушек с того берега. Капитан Джим испепелил подлеца своим взглядом, точно молнией. В тот момент он казался совершенно преобразившимся человеком. Он сказал лишь несколько слов, но как он их сказал! Можно было подумать, что они одни переломают негодяю все кости. Как я понял, капитан Джим никогда не позволит никому сказать в его присутствии ни одного дурного слова в адрес какой-либо женщины.

— Интересно, почему он не женился, — сказала Аня. — Ему следовало бы сейчас иметь сыновей, ведущих свои корабли по морям, и внуков, карабкающихся к нему на колени, чтобы послушать его рассказы, — он именно такого рода человек. Вместо этого у него нет ничего, кроме великолепного кота.

Но Аня ошибалась. У капитана Джима было нечто большее. У него было воспоминание.

 

Глава 10 Лесли Мур

— Я иду прогуляться по берегу, — сказала Аня Гогу и Магогу в один из тихих октябрьских вечеров. Никого другого, кому она могла бы объявить об этом, не было — Гилберт уехал на другую сторону гавани. В Аниных скромных владениях царил безупречный порядок — чего и следовало ожидать от любой хозяйки, воспитанной Мариллой Касберт, и она чувствовала, что с чистой совестью может позволить себе а побродить у моря. Их было так много за прошедшие недели — восхитительных прогулок вдоль берега… иногда с Гилбертом, иногда с капитаном Джимом, иногда в одиночестве, с собственными мыслями и новыми щемяще-сладкими мечтами, начинавшими зажигать над жизнью свои радуги. Ей нравились и тихий, туманный пологий берег гавани, и серебристые, всегда овеваемые ветрами песчаные дюны, но больше всего она любила скалистый берег с его утесами, пещерами, грудами отшлифованных прибоем валунов и мелкими бухтами, на дне которых под неподвижной водой сверкала галька. К этому берегу и поспешила она в тот вечер.

Предыдущие три дня бушевала осенняя буря с ураганным ветром и ливнем. Оглушительными казались удары волн о скалы; бешеными — белые брызги и пена, перекатывавшие через песчаную гряду; тревожной, затуманенной и истерзанной грозой — прежде голубая безмятежность гавани Черых Ветров. Теперь все это было позади, и берег лежал чисто вымытый бурей, ни один ветерок не тревожил неподвижный воздух, но могучий прибой все еще набрасывался на песок и скалы в великолепии бурлящей белой пены — единственная мятущаяся душа в бесконечном, всепроникающем безмолвии и покое.

— Ах, уже ради одной этой минуты стоило бы прожить целые недели бури и непогоды, — воскликнула Аня, стоя на вершине утеса и вглядываясь в даль поверх мечущихся волн. Затем по крутой тропинке она спустилась к маленькой бухте, где оказалась окруженной со всех сторон лишь скалами, морем и небом.

— Потанцую-ка я и спою, — сказала она. — Здесь меня никто не увидит… а чайки не раззвонят об этом по округе. Я могу безумствовать, как мне угодно.

Она подхватила юбку и, кружась, понеслась по твердой песчаной полосе, где с плеском набегающие на берег волны почти обдавали ее ноги брызгами пены. Делая все новые пируэты и смеясь как ребенок, она достигла маленького мыса, выдававшегося в глубь восточной части бухты, и там внезапно остановилась, залившись густым румянцем: она была не одна, за ее танцем наблюдали.

Девушка с золотыми волосами и голубыми, как море, глазами сидела на валуне у самой оконечности мыса, наполовину скрытая от глаз выступом скалы, и смотрела прямо на Аню со странным выражением: частью это было удивление, частью — понимание, частью — возможно ли такое? — зависть. Она сидела с непокрытой головой, и великолепные косы, более чем когда-либо напоминавшие Браунинговских «чудо-змей», обвивали ее голову, перевязанные красной лентой. На ней было платье из какой-то темной ткани, очень просто сшитое, но талию, подчеркивая красоту фигуры, охватывал яркий пояс из красного шелка. Сцепленные на колене руки были загорелыми и несколько загрубевшими от работы, но кожа на шее и щеках сияла молочной белизной. Мимолетный отблеск заката, прорвавшись сквозь низко висящее над западным горизонтом облако, упал на ее волосы, и на мгновение она показалась Ане олицетворением духа моря — со всей его тайной, всей его страстью, всем его неуловимым очарованием.

— Вы… вы, наверное, думаете, что я сумасшедшая, — запинаясь, выговорила Аня, пытаясь вернуть себе самообладание. Чтобы ее, миссис Блайт, супругу доктора Блайта, которой следовало вести себя со всем достоинством матроны, увидела отдавшейся такому порыву ребячливости эта величественная девушка! Что за невезение!

— Нет, — сказала девушка, — не думаю.

Ничего больше она не сказала. Голос ее был невыразительным, а манера держаться немного враждебной, но было в ее глазах что-то горячее, но робкое, вызывающее, но просительное, что заставило Аню отказаться от первоначального намерения уйти. Вместо этого она присела на валун рядом с девушкой.

— Давайте познакомимся, — начала она с улыбкой, всегда безотказно завоевывавшей доверие и приязнь. Я миссис Блайт. Мы живем в маленьком белом домике на этом берегу.

— Да, я знаю, — сказала девушка. — Я Лесли Мур… миссис Мур, — добавила она сухо.

На мгновение Аня буквально онемела от изумления. Ей и в голову не приходило, что эта девушка может быть чьей-то женой, — в ней не было ничего от замужней женщины. И чтобы вдобавок она оказалась соседкой, которую Аня представляла себе заурядной домохозяйкой! Анин ум был не в состоянии быстро приспособиться к этой перемене.

— Значит… значит, вы живете в том сером доме вверх по ручью, — запнувшись, пробормотала она.

— Да. Мне давным-давно следовало посетить вас, — сказала девушка. Она не привела какой-либо причины или предлога, чтобы оправдать свое поведение.

— Мы были бы рады видеть вас у себя! — воскликнула Аня, немного придя в себя. — Мы такие близкие соседи — мы просто обязаны быть друзьями. Единственный недостаток гавани Четырех Ветров — то, что здесь мало соседей. В остальном она само совершенство.

— Вам она нравится?

— Нравится! Слишком слабо сказано. Я люблю ее. Это самое красивое место, какое я видела.

— Я видела совсем немного мест, — задумчиво продолжила Лесли Мур, — но всегда считала, что здесь очень красиво. Я… я тоже люблю эту гавань.

Ее слова были такими же, как ее взгляд, — робкими, но горячими. У Ани создалось странное впечатление, что эта необычная девушка — от слова «девушка» было никак не отделаться — могла бы сказать многое, если бы захотела.

— Я часто прихожу на этот берег, — добавила Лесли.

— И я, — улыбнулась Аня. — Удивительно, как это мы ни разу не встретились здесь прежде.

— Вероятно, вы приходите раньше, чем я. Обычно уже совсем поздно — почти темно, — когда я прихожу. И я очень люблю бывать здесь сразу после бури — как сейчас. Мне меньше нравится море, когда оно спокойное и тихое. Мне нравится борьба… и удары волн… и грохот…

— Я люблю море независимо от его настроения, — объявила Аня. — В Четырех Ветрах море для меня стало тем же, чем была Тропинка Влюбленных дома, в Авонлее. В этот вечер оно казалось таким свободным… таким неукротимым… Что-то вырвалось на волю и во мне — как сочувственный отклик. Поэтому-то я и танцевала на берегу таким нелепым образом. Я, разумеется, не предполагала, что кто-то смотрит… Если бы меня видела в тот момент мисс Корнелия Брайент, у нее возникли бы самые мрачные предчувствия относительно того, что ожидает в будущем бедного молодого доктора Блайта.

— Вы знаете мисс Корнелию? — спросила Лесли, смеясь. У нее был необыкновенный смех: он забил ключом внезапно и неожиданно, в нем слышалось что-то от восхитительного журчания младенческого смеха. Аня тоже засмеялась.

— О да! Она уже несколько раз побывала в нашем Доме Мечты.

— В вашем Доме Мечты?

— О… это милое, глупое название, которое мы с Гилбертом дали нашему дому. Просто мы называем его так между собой. Оно сорвалось у меня с языка, прежде чем я успела подумать…

— Значит, белый домик мисс Рассел — ваш Дом Мечты, — удивилась Лесли. — У меня тоже был когда-то дом мечты… только это был дворец, — добавила она со смехом, благозвучность которого оказалась несколько испорчена ноткой иронии.

— Я тоже когда-то мечтала о дворце, — подхватила Аня. — Вероятно, это мечта всех девушек. А потом мы устраиваемся, вполне довольные, в восьмикомнатных домиках, которые кажутся исполнением наших самых сокровенных желаний, — ведь там с нами наш принц. Впрочем, вы должны были и в самом деле получить дворец — вы так красивы. Позвольте мне сказать об этом… об этом нельзя не сказать… я едва сдерживаю восхищение. Миссис Мур, вы прелестнейшее создание, какое я только видела в жизни.

— Если мы хотим быть друзьями, вы должны называть меня Лесли, — сказала девушка со странным раздражением.

— Разумеется, я охотно буду называть вас так. А мои друзья зовут меня Аней.

— Думаю, что я действительно красива, — продолжила Лесли, устремив яростный взгляд в море. — Я ненавижу мою красоту. Лучше бы я была такой же грубой и некрасивой, как самая грубая и некрасивая девушка в той рыбочьей деревушке… Ну, и что вы думаете о мисс Корнелии?

Такое резкое изменение темы разговора делало невозможными дальнейшие взаимные признания.

— Мисс Корнелия — просто прелесть, не правда ли? — сказала Аня. — На прошлой неделе мы с Гилбертом были приглашены к ней в дом на парадное чаепитие. Вы слышали о столах, ломящихся от яств?

— Кажется, я встречала такое выражение в газетных репортажах о пышных свадьбах, — улыбнулась Лесли.

— У мисс Корнелии он ломился… во всяком случае, скрипел несомненно. Невозможно было поверить, что она настряпала так много еды всего лишь для двух самых обыкновенных людей. Я думаю, у нее были пироги всех видов, какие только известны, — кроме лимонного. Она сказала, что десять лет назад получила приз за лимонный пирог на выставке в Шарлоттауне и с тех пор ни разу его не пекла из опасения потерять славу мастерицы.

— Удалось ли вам съесть достаточно пирогов, чтобы она осталась довольна?

— Мне — нет. Но Гилберт покорил ее сердце, съев… не скажу сколько. Впрочем, она заявила, что еще не видела такого мужчины, который не любил бы пироги больше, чем Библию… Знаете, я обожаю мисс Корнелию!

— Я тоже, — сказала Лесли. — Она лучший друг, какой у меня есть на свете.

Аня втайне удивилась, почему, если это так, мисс Корнелия никогда не упоминала в разборах с ней о миссис Мур. Это было тем более странно, что мисс Корнелия говорила без всякого стеснения обо всех остальных, живших в Четырех Ветрах.

— Красиво, правда? — сказала Лесли после короткого молчания, указывая на удивительную игру луча света, падающего через расщелину в утесе позади них и скользящего по темно-зеленой неподвижной поверхности воды в заводи у его подножия. — Если бы я пришла сюда… и не видела ничего другого, кроме этого луча… я все равно пошла бы домой с чувством удовлетворения.

— Игра света и тени на всех берегах этой гавани совершенно поразительна, — согласилась Аня. — Маленькая комнатка, где я обычно шью, выходит окнами на гавань, и я сижу у окна и любуюсь. Краски и тени не остаются одними и теми же даже две минуты подряд.

— И вам никогда не одиноко? — спросила Лесли отрывисто. — Даже когда вы одна?

— Нет. Не думаю, чтобы я хоть когда-нибудь в жизни томилась одиночеством, — ответила Аня. — И даже когда я одна, у меня очень хорошее общество — мечты, фантазии, игры «понарошку». Мне нравится побыть иногда одной… просто для того, чтобы подумать о чем-нибудь и это что-нибудь вкусить. Но мне также нравится иметь друзей… и встречаться с людьми, чтобы приятно и весело провести вместе часок-другой. Прошу вас, приходите ко мне в гости — и почаще. Пожалуйста! Думаю, — добавила она, смеясь, — что я понравлюсь вам, когда вы узнаете меня поближе.

— Не знаю, понравлюсь ли я вам, — сказала Лесли без тени улыбки. Она не напрашивалась на комплименты. Она смотрела вдаль на волны, которые начинала украшать своими цветочными гирляндами подсвеченная луной пена, и взгляд ее голубых глаз был мрачен.

— Я уверена, что понравитесь, — сказала Аня. — И пожалуйста, не считайте меня крайне легкомысленной только из-за того, что видели, как я танцую на берегу в лучах заката Без сомнения, я стану держаться с достоинством почтенной матроны, когда пройдет какое-то время. Понимаете, я не так уж давно замужем и все еще чувствую себя как девушка, а иногда даже как ребенок.

— Я двенадцать лет замужем, — сказала Лесли.

В такое тоже было почти невозможно поверить!

— Неужели? Да ведь вы наверняка не старше меня! — воскликнула Аня. — Должно быть вы были совсем ребенком, когда выходили замуж.

— Мне было шестнадцать, — сказала Лесли, вставая и берясь за шляпу и жакет, лежавшие позади нее. — Сейчас мне двадцать восемь. Ну мне пора возвращаться.

— Мне тоже. Гилберт скоро будет дома. Но я так рада, что мы обе пришли сегодня на берег и встретились.

Лесли не ответила, и Аня была несколько разочарована. Она от чистого сердца предложила Лесли свою дружбу, но предложение было если и не совсем отвергнуто, то принято все же не очень любезно. В молчании они взобрались на утесы и зашагали через пастбище. В лунном свете его перистые, почти бесцветные дикие травы походили на ковер из кремового бархата. Дойдя до тропинки, Аня и Лесли расстались.

— Мне в ту сторону, миссис Блайт… Пожалуйста, заходите в гости.

У Ани было такое ощущение, словно в нее швырнули этим приглашением. Судя по всему, Лесли произнесла последние слова неохотно.

— Я приду, если вы действительно этого хотите, — ответила Аня немного холодно.

— О… я хочу… хочу, — воскликнула Лесли со страстью, которая, казалось, прорвалась из-под искусственной сдержанности.

— Тогда я приду. Доброй ночи… Лесли.

— Доброй ночи, миссис Блайт.

Домой Аня вернулась в глубоком раздумье и тут же поведала обо всем Гилберту.