Общая характеристика установки у животных

 

Если пересмотреть в общем полученные нами резуль­таты об установке животных, то мы должны обратить внима­ние особенно на следующее.

1. Не подлежит никакому сомнению, что установка не представляет собой специфически человеческой особенно­сти. Опыты показывают, что, наоборот, она оказывается свойством, характерным для всех нами обследованных пред­ставителей животного мира. Более того, мы могли бы сказать, что способность реагировать на окружающее в форме той или иной установки представляет собой наиболее характер­ную особенность всякого живого организма, на какой бы сту­пени развития он ни стоял. Она представляет собой самую примитивную, но и самую существенную форму реакции живого организма на воздействие окружающей среды.

2. Анализ установки обследованных нами животных показывает с достаточной ясностью, что установка ранних сту­пеней развития носит более или менее диффузный характер и, прежде чем фиксироваться, она должна пройти ряд фаз своей дифференциации. В частности, у обследованных нами животных — у кур и крыс, так же как и у обезьян, — она вы­ступает в этой малодифференцированной форме чаще, чем у человека.

3. Эта сравнительно малая дифференцированность уста­новки находит свое отражение и в том, что установка обследованных нами животных малопостоянна, малоконстантна в формах своего проявления; если, например, в какой-нибудь данный момент она представляет вполне определенную фор­му активности, то в другой момент она может предстать пе­ред нами в совершенно ином виде — вовсе замереть либо, на­оборот, обнаружить резко выраженную активность.

 

 

III. Установка у человека

 

Проблема объективации

 

1. Две сферы воздействия на человека. Если спро­сить, что же является специфически характерной особенно­стью человека по сравнению с другими живыми существами, то в первую очередь в голову приходит, конечно, мысль о языке, и мы говорим, что человек одарен способностью речи, в то время как другие живые существа абсолютно лишены ее. Другой вопрос, является ли эта способность вторичным, про­изводным феноменом, в основе которого лежит какое-нибудь другое явление, имеющее более основное значение, чем она. Не касаясь подробно этого вопроса, мы можем утверждать, что, несомненно, не существует ничего другого, за исклю­чением окружающей нас действительности, что в такой же степени могло бы влиять и определять наше поведение, как это делает речь.

Мы могли бы и иначе выразить ту же мысль, утверждая, что нет ничего характернее для человека, чем тот факт, что окружающая его действительность влияет на него двояко — либо прямо, посылая ему ряд раздражений, непосредствен­но действующих на него, либо косвенно, через словесные символы, которые, сами не обладая собственным независи­мым содержанием, лишь презентируют нам то или иное раз­дражение. Человек воспринимает либо прямое воздействие со стороны процессов самой действительности, либо воздей­ствие словесных символов, представляющих эти процессы в специфической форме. Если поведение животного определя­ется лишь воздействием актуальной действительности, то че­ловек не всегда подчиняется непосредственно этой действи­тельности; большей частью он реагирует на ее явления лишь после того, как он преломил их в своем сознании, лишь пос­ле того, как он осмыслил их. Само собой разумеется, это очень существенная особенность человека, на которой, быть может, базируется все его преимущество перед другими жи­выми существами.

Но возникает вопрос, в чем заключается эта его способ­ность, на чем по существу основывается она.

Согласно всему тому, что мы уже знаем относительно че­ловека, естественно приходит в голову мысль о той роли, ко­торую может играть в этом случае его установка. Перед нами стоит задача выяснить роль и место этого понятия в жизни человека.

Если верно, что в основе нашего поведения, развиваю­щегося в условиях непосредственного воздействия окру­жающей нас среды, лежит установка, то может возникнуть вопрос, что же происходит с ней в другом плане — плане вер­бальной, репрезентированной в словах действительности? Играет ли и здесь какую-либо роль наша установка или эта сфера нашей деятельности построена на совершенно иных основаниях?

2. Проблема внимания. Для того чтобы получить возмож­ность разрешить этот вопрос, необходимо в качестве исход- кого пункта использовать проблему внимания, точнее, про­блему возможности акта внимания, более того — проблему осмыслимости этого акта. Дело в том, что обычно принято считать, что внимание, по существу, имеет избирательный характер, что оно дает нам возможность из ряда действую­щих на нас впечатлений выбрать какое-нибудь из них и со­средоточиться на нем, с тем чтобы представить его с макси­мальной ясностью и отчетливостью.

Но достаточно хоть несколько приглядеться к этому оп­ределению, чтобы тотчас же увидеть, что в сущности оно со­вершенно лишено должной ясности. Больше того, оно само возбуждает ряд вопросов, без предварительного разрешения которых нельзя остановиться на каком-нибудь из возмож­ных определений внимания.

В самом деле! Как возможно, чтобы мы обратили внима­ние на что-нибудь, прежде чем оно стало предметом нашего сознания? Ведь для того, чтобы остановиться на чем-нибудь, чтобы обратить на него внимание, совершенно необходимо, чтобы оно уже было нам дано в какой-то степени. Но чтобы это было возможно, т. е. для того, чтобы что-нибудь было нам дано, необходимо, чтобы мы уже обратили на него свое вни­мание. Принципиально, конечно, не имеет никакого значе­ния вопрос о степени сосредоточения внимания; наша про­блема касается вопроса о возможности первичного сосредо­точения внимания независимо от степени, в какой оно происходит.

Таким образом становится очевидным, что обычное опре­деление внимания, по существу, не дает ясного представле­ния о нем; оно нисколько не помогает нам понять, что же та­кое, собственно, то, что называют вниманием.

Конечно, все это касается, как мне кажется, наиболее ши­роко распространенного определения интересующего здесь нас понятия. Но ведь существуют же и другие определения! Можно ли и относительно них утверждать то же самое?

Я считаю, что основная мысль, которая здесь нас интере­сует, является общей для всех более или менее известных попыток определения внимания. Везде, во всех определе­ниях, основной функцией внимания считается одно и то же, а именно повышение степени ясности и отчетливости возни­кающего представления, и если эти определения отличают­ся в чем-нибудь друг от друга, то, во всяком случае, не в этом. Поэтому, поскольку речь касается основной мысли суще­ствующих определений нашего понятия, мы считаем доста­точным ограничиться сказанным.

Если приглядеться к этому определению, возникает мысль, что оно касается не какого-нибудь единичного про­цесса. Скорее всего, можно подумать, что речь идет здесь о двоякой данности одного и того же явления; действующие на нас впечатления как будто переживаются нами двояко: с од­ной стороны, как явления, не сопровождаемые актами наше­го внимания, с другой — как те же явления, но на этот раз опосредствованные как раз этими актами. Следовательно, считается, что мы можем переживать ряд явлений, но без вся­кой ясности и отчетливости их представления; в случае же активности внимания мы переживаем их ясно и отчетливо. Это, конечно, не означает, что в первом случае мы имеем дело со слабой степенью, а во втором — с сильной степенью дея­тельности внимания. Скорее всего, в первом случае вовсе от­рицается наличие внимания.

Следовательно, считается, что есть случаи, в которых наша мысль работает, в частности воспринимает ряд явле­ний, без всякого участия нашего внимания, т. е. воспринима­ет явления, которые на этот раз лишены ясности и отчетли­вости. Конечно, в обычном определении внимания предпола­гается, что это возможно, что в сознании могут иметь место и такие явления, которые вовсе лишены предиката ясности и отчетливости. Но вряд ли имеет смысл допустить наличие у нас таких содержаний, которые ничего не получают от того, что они становятся именно психическими содержаниями, что они остаются для субъекта тем же, чем они были до того, т. е. чуждым, «неизвестным», не существующим для него содер­жанием.

По-видимому, мы должны допустить, что если существу­ют какие-нибудь психические содержания, то они всегда со­провождаются той или иной степенью «сознания», независи­мо от того, можем мы в этих случаях говорить об участии внимания или нет. В противном случае не было бы никакого основания считать, что мы имеем дело действительно с пси­хическими содержаниями.

Можно предположить, что, быть может, в основе традици­онного понимания внимания лежала неосознанная мысль, что работу человеческой психики, собственно, следует пола­гать в двух различных планах, из которых в одном она про­текает без участия внимания, а в другом — с его прямым уча­стием. Причем наличие ясности и отчетливости можно бы было в обоих случаях считать бесспорным. Наша задача за­ключается сейчас в том, чтобы показать, что эти планы рабо­ты сознания действительно имеют место и что для понима­ния психической жизни на различных ступенях ее развития необходимо учитывать это обстоятельство.

3. Два плана работы нашей психики. О каких же планах работы нашей психики идет здесь речь?

Правда, в нашей науке до настоящего времени не усмат­ривалась с достаточной ясностью необходимость приме­нения этих двух планов работы нашей психики. Однако при научном осознании ряда явлений психической жизни прихо­дилось принимать положения, которые, не будучи правиль­ными по существу, все же скрывали в себе указания на ряд моментов, изучение которых в дальнейшем могло бы вскрыть истинную природу этих явлений.

Для того чтобы составить себе ясное представление, о ка­ких планах работы сознания идет здесь речь, мы попытаемся проанализировать какой-нибудь из самых обыкновенных случаев нашего поведения. Допустим, человек пробуждает­ся и обращается к обычному в этом случае акту поведения: он начинает одеваться, берет обувь и начинает ее натягивать, и вдруг оказывается, что дело не подвигается вперед, что что- то мешает этому. В этом случае мыслимо двоякое отношение к данному явлению: или субъект не обращает внимания на это сравнительно незначительное явление и все-таки про­должает обуваться, или же он сейчас же прекращает акт обу­вания, задерживается на некоторое время и начинает фикси­ровать свою обувь, с тем чтобы уяснить себе причину неожи­данно возникшего неудобства. Это он должен сделать для того, чтобы устранить эту причину и совершить необходи­мый для него акт поведения.

Этот элементарный пример является самым обычным случаем, который можно констатировать на каждом шагу нашей жизни; можно сказать, что вся человеческая жизнь в значительной степени построена на серии процессов этого рода. Необходимо поближе приглядеться к ним, чтобы уви­деть, что в данном случае мы имеем дело с бесспорно суще­ственным явлением, бросающим свет на истинную природу психической жизни человека.

Дело в том, что в этом сравнительно элементарном, обыч­ном акте нашего поведения мы можем вскрыть наличие двух отдельных, существенно различных планов деятельности на­шей психики — плана «импульсивной» и плана «опосред­ствованной» деятельности. Мы должны остановиться на ана­лизе обоих этих планов, чтобы составить себе ясное представ­ление об интересующем нас здесь вопросе.

1. План импульсивного поведения. Если обратиться к пер­вому из них, т. е. к плану «импульсивного» поведения, то мы найдем, что спецификой его психологически являются в пер­вую очередь непосредственность, включенность субъекта, как и его актов, в процесс поведения, безостановочная абсорбированность и того и другого им. Для того чтобы яснее представить себе эту специфику импульсивного поведения, нужно вспомнить о так называемой инстинктивной деятель­ности животного или же о привычной, механизированной ак­тивности человека.

Нет сомнения, что в этих случаях акт отражения соответ­ствующих отрезков действительности имеется налицо и субъект отражает эту последнюю не во всей ее целостной со­вокупности, не во всех деталях, а лишь в определенной части ее агентов, имеющих непосредственное отношение к целям поведения. Кроме того, он отражает их достаточно ясно для того чтобы они могли сделаться действительными фактора­ми в процессе его поведения. Курица, например, должна за­метить наличие зерен, чтобы начать клевать. Конечно, для того, чтобы стимулировать этот акт поведения, нет никакой необходимости детально обследовать эти зерна, достаточно заметить их. И этого бывает ей совершенно достаточно, что­бы сохранить себе жизнь.

Или же, если вернуться к нашему примеру: вставая утром с постели, человек должен выделить платье или обувь из числа окружающих его вещей, должен достаточно ясно воспри­нять их, чтобы одеться и обуться. Это совершенно необходи­мо для него, но и вполне достаточно в определенных, обычно протекающих условиях его жизни. Ибо бесспорно, что вся­кая целесообразная деятельность предполагает факт отбора действующих на субъекта агентов, концентрацию соответ­ствующей психической энергии на них и достаточно ясного отражения их в психике. Иначе всякая деятельность в этих условиях ее возникновения представляла бы собой один лишь хаос отдельных актов, не имеющих никакого отноше­ния ни к целям субъекта, ни к особенностям внешней ситуа­ции, в условиях которой она протекает.

Несмотря на то что здесь мы имеем дело и с фактами от­бора агентов, действующих на субъект, и с концентрацией психической энергии на них, как и с фактом ясного отраже­ния их в психике, говорить об участии внимания в этих ак­тах у нас все-таки нет настоящего основания. Дело в том, что и содержание сознания, вроде образов восприятия, и отдель­ные акты деятельности, включенные в процесс импульсивно­го поведения, характеризуются особенностью, исключающей всякую мысль об обусловленности их актами внимания: они возникают и действуют лишь для того, чтобы немедленно, без всякой задержки уступить место стимулированным ими последующим актам, которые, в свою очередь, также безостановочно делают то же самое. Они играют роль отдельных звеньев в цельной цепи поведения — роль сигналов, стиму­лирующих дальнейшие шаги в процессе поведения. Они не имеют своей независимой ценности, не существуют самосто­ятельно и отдельно от процесса поведения, в который они безостановочно включены. Импульсивное поведение протека­ет под знаком полной зависимости от импульсов, вытекаю­щих из сочетания условий внутренней и внешней среды, — под знаком непосредственной и безусловной зависимости от актуальной ситуации, которая окружает субъекта в каждый данный момент. Словом, в актах импульсивного поведения субъект остается рабом условий воздействующей на него ак­туальной среды.

Возникает вопрос: чем же в таком случае, если не той спе­цифической способностью, которую принято называть вниманием, определяются эти процессы — процессы избира­тельного выделения из массы действующих на нас агентов именно тех, которые имеют отношение к задачам нашего по­ведения, концентрации «психической энергии» на них и, в результате всего этого, достаточно заметной степени яснос­ти их сознавания?

Этот вопрос оказывается совершенно неразрешимым для обычной психологии, огульно игнорирующей наличие в нас процессов, все еще не известных старой, традиционной на­уке. В свете нашей теории установки вопрос этот разрешает­ся без особенных затруднений. Мы знаем, что, согласно этой теории, когда возникает какая-нибудь определенная потреб­ность, то живой организм, или, правильнее, субъект, силится установить определенное отношение к окружающей дей­ствительности — к ситуации удовлетворения этой потребно­сти — для того, чтобы на самом деле удовлетворить возник­шую потребность. Действительность, со своей стороны, как ситуация удовлетворения наличной потребности воздей­ствует непосредственно не на отдельные процессы, психиче­ские или физиологические, имеющие место в организме — носителе этой потребности, а на живой организм в целом, на субъекта деятельности, порождая в нем соответствующий целостный эффект. Эффект этот может представлять собой лишь некоторое целостное, субъектное (не субъективное) отражение действительности, как ситуация удовлетворения данной потребности, — отражение, которое должно быть трактуемо как предпосылка и руководство ко всей развер­тывающейся в дальнейшем деятельности субъекта, как уста­новка, направляющая данное поведение в русло отражения окружающей действительности.

Если принять как основу это положение, то станет понят­ным, что все поведение, как бы и где бы оно ни возникало, определяется воздействием окружающей действительности не непосредственно, а прежде всего опосредованно — через целостное отражение этой последней в субъекте деятельно­сти, т. е. через его установку. Отдельные акты поведения, в частности вся психическая деятельность, представляют со­бой явления вторичного происхождения.

Следовательно, в каждый данный момент в психику дей­ствующего в определенных условиях субъекта проникает из окружающей среды и переживается им с достаточной яснос­тью лишь то, что имеет место в русле его актуальной установ­ки. Это значит, что то, чего не может сделать внимание, мыс­лимое как формальная сила, становится функцией установ­ки, являющейся, таким образом, не только формальным, но и чисто содержательным понятием.

Таким образом, становится понятным, что в условиях им­пульсивного поведения у действующего субъекта могут воз­никать достаточно ясные психические содержания, несмот­ря на то что о наличии у него внимания в данном случае го­ворить не приходится. Мы видим, что это может происходить на основе установки, определяющей деятельность субъекта вообще и в частности работу его психики. На основе актуаль­ной в каждом данном случае установки в сознании субъекта вырастает ряд психических содержаний, переживаемых им с достаточной степенью ясности и отчетливости для того, что­бы ему — субъекту — быть в состоянии ориентироваться в условиях ситуации его поведения. Правда, ясно и отчетливо переживаемыми становятся в этих условиях лишь те сторо­ны или моменты, которые имеют непосредственное отноше­ние к ситуации данного поведения. Поэтому луч ясности и отчетливости направляется в ту или иную сторону, на тот или иной момент ситуации, не по произволу субъекта. Он на­ходится в зависимости от условий, в которых рождается и, быть может, фиксируется действующая в данный момент установка. Само собой понятно, что в этом случае речь может идти лишь о сравнительно простых ситуациях, на базе кото­рых рождается и с успехом развивается соответствующая этим условиям установка.

2. План объективации. Другое дело в случае усложнения ситуации, необходимой для разрешения задачи, поставленной перед субъектом, — в случаях возникновения какого-нибудь препятствия на пути. Поведение здесь уже не может проте­кать так же гладко и беспрепятственно, как это бывает при импульсивной деятельности. При появлении препятствия наличный, очередной акт поведения, наличное отдельное звено в цепи его актов уже не может у человека, как обычно, возникнув, немедленно уступить место следующему за ним и стимулированному им акту поведения, так как препятствие касается как раз процесса этой стимуляции. В результате это­го поведение задерживается и звено, так сказать, вырывает­ся из цепи актов поведения. Не вызывая более последующих актов, оно перестает быть на некоторое время одним из зве­ньев цепи и становится психологически предметом, объектом, имеющим свое самостоятельное, не зависимое от усло­вий актуально протекающего поведения существование и свои особенности, которые предварительно нужно осознать для того, чтобы снова использовать это звено целесообразно, снова включить его в процесс поведения.

Итак, при возникновении препятствий поведение задер­живается на каком-нибудь из актуальных звеньев. Напри­мер, обуваясь, я чувствую, что «нога не лезет в обувь», но я не окончательно прекращаю поведение, направленное на обувание, а лишь задерживаю его па некоторое время: я оста­навливаюсь, прекращаю осуществлять в своих действиях акты обувания. Зато возникает новая форма поведения: обувь, образ которой я получил в результате ее восприятия, включенного в акты процесса обувания, не будучи в состоя­нии стимулировать и направлять удачный, в данном случае достаточно целесообразный, акт обувания, становится сейчас для меня самостоятельным объектом, особенности которого я должен осознать для того, чтобы быть в состоянии обуться, и я начинаю снова воспринимать обувь; она становится пред­метом, на который направляются мои познавательные акты, — я начинаю ее воспринимать с разных сторон, сопо­ставлять замеченные мной особенности, размышлять о воз­можной обусловленности замеченного мной неудобства, быть может, именно обстоятельством, которое бросается в глаза. Словом, на почве идентифицирования обуви начи­нается процесс специально познавательного отношения к предмету, отношения, отвлекающегося от интересов непо­средственного практического применения каждой из отме­ченных мной особенностей, начинается процесс элементар­ного теоретического, а не непосредственного, практического поведения.

От результатов этого последнего и зависит, как развернет­ся в дальнейшем моя деятельность, что я сделаю с обувью, чтобы целесообразно закончить процесс обувания. Очевид­но, я внесу в нее необходимые в данном случае изменения, устраню препятствия, задерживающие целенаправленность моего поведения, — словом, в результате теоретического от­ношения к предмету я сперва осуществлю практические акты, необходимые для приведения обуви в годность, и толь­ко после этого возьмусь за осуществление задержанного мною акта обувания.

Таким образом, вследствие усложнения ситуации процесс импульсивного поведения может задержаться, и тогда налич­ное звено его, отраженное первично в психике в процессе осу­ществляющихся актов поведения, может обратиться в само­стоятельный для меня объект, может выключиться из непре­рывной цепи актов практического поведения и сделаться предметом моего повторного наблюдения, стать объектом, на который я направляю деятельность своих познавательных функций, с тем чтобы получить более детальное и более яс­ное его отражение, необходимое для целесообразного завер­шения задержанного процесса моего поведения.

В результате этого акта поведение поднимается на более высокий уровень — на уровень опосредствованного познава­тельными актами, освобожденного от действия непосред­ственных импульсов поведения. Словом, поведение в этих условиях поднимается иа уровень специфически человече­ских актов, качественно отличающихся от всего того, что мо­жет дать в обычных условиях своего существования то или иное животное.

Этот специфический акт, обращающий включенный в цепь деятельности человека предмет или явление в специальный, самостоятельный объект его наблюдения, можно было бы назвать коротко актом объективации[33].

Само собой разумеется, этот акт объективации вовсе не создает впервые предметов или объектов окружающего нас объективного мира; эти предметы, конечно, существуют не­зависимо от субъекта и являются необходимыми условиями возникновения всякого поведения, кому бы оно ни принад­лежало. Но сейчас они воспринимаются субъектом, иденти­фицируются. Акт объективации имеет в виду наличие в дей­ствительности объектов, на которые можно было бы челове­ку направить свои акты, с тем чтобы повторно заметить и в этом смысле объективировать их, а затем, при помощи спе­циальных познавательных функций, уяснить себе, что они представляют собой.

Таким образом, объективация не создает объектов, они существуют в объективной действительности, независимо от наших актов, — а обращает наличные объекты в предметы, на которых мы концентрируем наше внимание, или, говоря точ­нее, которые мы объективируем.

Если приглядеться к этому процессу, то можно будет ска­зать, что наше поведение, которое было включено в цепь по­следовательных актов отношения к действительности, как бы «освобождается» из этой цепи, «выключается» из нее и становится самостоятельным и независимым процессом. Ре­шающую роль в этом процессе «освобождения» поведения, поднятия его на более высокий, истинно человеческий уро­вень играет, несомненно, акт объективации — акт обращения звена в цепи в самостоятельный, независимый предмет, на который направляются усилия наших познавательных фун­кций. Но нет сомнения, что это и есть акт той самой задерж­ки, остановки, фиксации, который мы наблюдаем в услови­ях работы специфического состояния, известного под назва­нием «внимания».

Следовательно, внимание по существу нужно характери­зовать как процесс объективации — процесс, в котором из круга наших первичных восприятий, т. е. восприятий, воз­никших на основе наших установок, стимулированных усло­виями актуальных ситуаций поведения, выделяется какое-нибудь из них; идентифицируясь, оно становится предметом наших познавательных усилий и в результате этого — наибо­лее ясным из актуальных содержаний нашего сознания.

Таким образом, акт объективации является специфиче­ским состоянием, свойственным человеку, состоянием, кото­рого лишено животное и на котором, по существу, строится все преимущество человека над этим последним, строится возможность нашего логического мышления.

Нам необходимо специально отметить наличие обоих этих уровней психической жизни — уровня установки и уровня объективации. В то время как первый из них являет­ся специфическим для всякого живого существа (в частно­сти, в определенных условиях и для человека), второй пред­ставляет собой специальное достояние лишь этого последне­го как существа мыслящего, строящего основы культурной жизни, как творца культурных ценностей.

Если приглядеться к первому уровню — уровню установ­ки, то нетрудно увидеть, что жизнь на этом уровне представ­ляет собой безостановочный поток ряда изменений, неустан­ное становление нового; она не знает ничего повторяющегося, ничего тождественного. Здесь, в плане установки, основным принципом действительности является принцип становле­ния, исключающий всякую мысль о неизменяемой тожде­ственности явлений. Мы видели выше, что действительность отражается в психике лишь в тех своих отрезках, которые необходимы для развития потока деятельности, направлен­ной на удовлетворение актуальных потребностей живого организма. Сама же эта действительность или какая-нибудь из ее сторон остается целиком за пределами внимания субъекта, она не является его объектом, не является тем же предметом, специально обращающим на себя его взоры.

Словом, становится бесспорным, что действительность в плане установки представляет собой поле неисчерпаемых изменений, безостановочного движения, исключающего даже мысль о тождественности в бесконечном ряду явлений. Коротко говоря, действительность в плане установки пред­ставляет собой поле не имеющих конца, не знающих переры­ва изменений.

Другое дело второй план этой действительности, обуслов­ленный принципом объективации, свойственным лишь это­му плану. Как только действительность сама же начинает ка­заться тон же действительностью, сама же начинает стано­виться объектом для человека, она выступает из ряда факторов, непосредственно обусловливающих поведение че­ловека, и становится самостоятельным предметом, на кото­рый направляется внимание субъекта; иначе говоря, она объективируется.

На этой основе вырастают мыслительные акты, направ­ленные на возможно всестороннее отражение объективиро­ванной таким образом действительности.

В отличие от отражения в плане установки, здесь, в плане объективации, мы имеем дело с отражением, построенным на основе логического принципа тождества, необходимого для регулирования актов нашей мысли. А именно: после того как мы выдвигаем идею одной из сторон объективированного нами отрезка действительности, нам приходится немедлен­но перейти к другой, затем к третьей и т. д., пока не исчерпа­ем всего предмета, представляющего в данном случае инте­рес для нас. Но, переходя от одной стороны к другой, мы вов­се не приближаемся к удовлетворительному разрешению задачи, если не допустить, что каждая, из рассмотренных нами сторон сохраняется перед нами в своей неизменной тождественности, необходимой для того, чтобы мы могли воссоздать из них образ предмета как целого; мы анализиру­ем и идентифицируем каждую из его сторон в течение вре­мени, необходимого для того, чтобы завершить построение его как целого.

Словом, течение нашей психической жизни из живого и активного потока обращается в объективированную дан­ность — из отрезка жизни становится предметом нашей мысли.

 

Представления и идеи

 

1. Слово как объективный фактор установки. Мы видим, что человек выходит из затруднения, в которое попа­дает в усложненных условиях своей жизни, обращаясь к акту объективации, к акту крутого изменения направления и внутренней природы своего поведения. Вместо того чтобы действовать в том или ином направлении, он останавливает­ся на некоторое время, чтобы сначала «обсудить» создавше­еся положение, и лишь после этого, в зависимости от резуль­татов этого обсуждения, обратиться к актам поведения.

Как протекает весь этот процесс? Принимает ли и здесь наша установка то или иное участие? Вот вопросы, которые должны быть разрешены, прежде чем составить окончатель­ное мнение о характере и внутренней структуре человече­ской активности.

Для того чтобы разрешить этот вопрос, мы обратимся и здесь к нашим обычным опытам. Только их придется не­сколько изменить, поскольку в данном случае нас интересу­ет не вопрос о влиянии актуально действующей ситуации, а вопрос о влиянии ситуации, вербально опосредованной, си­туации, действующей лишь в плане представления. Новое, что должно быть осуществлено в этих опытах, — это замена актуально воспринимаемой ситуации лишь воображаемой, лишь вербально репрезентированной ситуацией. Во всем же остальном опыты могут сохранить свою обычную структуру.

Опыты эти протекают следующим образом: вместо того чтобы давать испытуемому обычные установочные тела, на­пример шары, мы предлагаем ему представить, что в одной руке у него больший по объему шар, а в другой — меньший. Как и в обычных опытах, установочные экспозиции (пред­ставления) повторяются многократно, в этом случае до 15 раз. Нужно полагать, что, если представление может быть фактором, стимулирующим установку, в результате этих 15 представлений у субъекта должна фиксироваться соответ­ствующая установка. И это должно обнаружиться, как обыч­но, в критических опытах, в которых испытуемому предлага­ются обычные критические объекты — равные шары.

Опыты этого рода были проведены также и в оптической сфере[34]. В последнем случае экспериментатор поступал следующим образом: показав предварительно, какого рода раз­дражители следует представлять, он предлагал испытуемо­му вообразить себе на том же экране, рядом, два круга, из ко­торых один должен быть заметно больше другого. После 15-кратного повторения этих представлений испытуемый получал там же на экране два равных круга с заданием срав­нить их между собой в отношении величины.

Результаты опытов оказались следующие: наша обычная иллюзия установки обнаружилась как в гаптической, так и в оптической областях. Значит, не подлежит сомнению, что у испытуемых установка фиксируется и путем лишь словесно­го воздействия: достаточно им представить 15 раз, что на них действуют шары разных объемов или что они видят два не­равных круга, чтобы у них фиксировалась соответствующая установка — установка, которая затем не дает им, как обыч­но, возможности адекватно воспринимать на некоторое вре­мя фактически предлагаемые им равные объекты.

Правда, такого рода иллюзии, т. е. иллюзии, стимулиро­ванные на основе одного только представления установоч­ных объектов, возникают значительно реже, чем иллюзии, появляющиеся в условиях непосредственного, актуального воздействия этих объектов, но факт наличия этих иллюзий не подлежит никакому сомнению. Так, с обычными иллюзи­ями установки в гаптической сфере мы имеем дело чуть ли не во всех 100% случаев, тогда как здесь, т. е. при стимуля­ции этих иллюзий путем вербального воздействия, процент их не превышает 71,6. Еще ниже процент этих иллюзий в оптической сфере, где он едва достигает 42,2 общего числа испытуемых.

Таким образом, на основе данных этих опытов становит­ся бесспорным, что установка может быть фиксирована и на основе представления, стимулированного словесным воздей­ствием на субъекта. Но становится бесспорным и то, что это бывает далеко не так часто, как в наших обычных опытах. Нужно думать, что в общей массе испытуемых встречается какой-то более или менее значительный процент лиц, кото­рым не удается фиксировать установку, стимулированную путем словесного воздействия. Есть основания полагать, что это лица, которые характеризуются наличием какой-то сте­пени аномалии — временной и случайной или, быть может, даже сравнительно постоянной и стойкой.

Но если рассмотреть ближе нормально одаренных испы­туемых, т. е. испытуемых со способностью фиксировать уста­новку на базе вербального воздействия, то нам придется при­знать, что и они значительно отличаются друг от друга по сте­пени живости фиксированной установки и легкости ее образования. На основании имеющихся у нас результатов опытов можно утверждать, что, в то время как большинство нормальных испытуемых обнаруживают способность фик­сировать установку на основе вербального воздействия лишь в слабой степени, сравнительно немного испытуемых, состо­ящих главным образом из артистов, а также студентов теат­рального института, оказываются необычайно одаренными в этом отношении: они фиксируют установку на базе представ­ления почти во всех 100% случаев, и притом фиксируют ее в достаточно сильной степени[35].

Если рассмотреть случаи фиксированных таким образом установок со стороны их стойкости или прочности, то нам придется отметить, что установка, стимулированная вер­бальным воздействием, отличается сравнительно низкой сте­пенью стойкости: из 16 испытуемых, у которых имеется фик­сированная в этих условиях установка, у 15, т. е. у 93,8%, от­мечается сравнительно слабая фиксация установки, и только один субъект обнаруживает установку, которую можно было бы считать зафиксированной в сильной степени.

Словом, не подлежит сомнению, что фиксация установки этим способом отличается значительно более низкой степе­нью стойкости, чем это имеет место в случаях фиксации уста­новки в условиях воздействия актуальной ситуации.

Сравнительно невысокая степень стойкости, или прочно­сти, установки, фиксированной на основе представления, от­ражается и на состоянии ее других сторон, в первую очередь иа степени ее стабильности, а затем также и на ее возбудимо­сти. Из тех же опытов стало ясно, что при испытании ста­бильности интересующей здесь нас фиксированной установ­ки (испытанию подвергались 13 испытуемых, давших явно выраженную картину фиксации вербально стимулирован­ной установки), по истечении 5-15-минутных пауз после опытов ее фиксирования, сохранили ее пять испытуемых, т. е. 38,4% из общего числа их; притом, за исключением од­ного случая, в котором мы имели дело с феноменом статиче­ской установки, все эти лица обнаружили очень слабую сте­пень фиксации, а именно: двое из них дали по две иллюзии, а двое — по одной.

Словом, в этих опытах степень стабильности фиксирован­ной установки оказалась очень невысокой.