Глава девятая. Возвращение. Тюрьмы. Голодовки. Ганди и Неру. Бапу и его парадоксальность

И вот Ганди вновь на родной земле. Поездка в Англию породила грусть и разочарование, но не ослабила веры и воли к победе.

В Бомбей он прибыл 28 декабря 1931 г. Долгожданного Бапу встречали тысячи собравшихся людей. Всюду возникали стихийные митинги. Встревоженные власти спешно принимали меры: воинские части приводились в боевую готовность, усиленные полицейские наряды устрашали возбужденные толпы народа. Никто не был безучастен к миссии Ганди в имперскую столицу. Какие новости привез вождь из-за океана? Одно знали индийцы: мишурный блеск английского трона не был способен ослепить их горячо любимого Бапу, как все могущество империи не было способно сломить его волю.

"Я вернулся с пустыми руками. Но я не поступился честью своей страны", - сказал Ганди соотечественникам, внимавшим каждому его слову. Но не разочарование, а энтузиазм вызвало это признание вождя. Сотни тысяч индийцев, собравшихся на митинге в Бомбее, понимали, что у колонизаторов свободы не выпросить, что за свободу надо бороться, самим отстаивать честь своей родины, как отстаивает ее их Бапу.

Обстановка в Индии накалялась день ото дня. Чувствовалось, что перемирию и дискуссиям пришел конец. Игра в перетягивание каната, навязанная англичанами, завершилась в пользу правительства, которое с самого начала повело себя нечестно и бессовестно нарушало правила политического состязания. Колонизаторы рассуждали как обычно: "Сила есть - мораль излишня". К тому же Ганди - этот чудаковатый, непостижимый их пониманию "добренький простак" - не оправдал надежд Лондона и оставил о себе в высших сферах самое неблагоприятное впечатление: упрям, несговорчив. "Бестолковый" Ганди отверг попытки Лондона навязать Индии обновленное колониальное рабство. Черчилль наотрез отказался встретиться с вожаком "туземных бунтарей", считая беседу с Ганди для себя унижением.

Став помехой в осуществлении английского плана разобщения Индии, Ганди был избран объектом клеветы и травли. Индийские либералы повели против Ганди открытую атаку. Поползли слухи о якобы имевшем место в Конгрессе заговоре против него. Английский журналист Г. Болтон в книге "Трагедия Ганди" утверждал, что конгрессистские лидеры будто бы замышляли изгнать своего вождя из Конгресса. Правда, при этом Болтон не без основания предсказал, что, "изгнав Ганди, Конгресс, по всей вероятности, изгнал бы половину своих членов, а именно эту половину проанглийские партии хотели привести в свой лагерь". В самом деле "имело смысл привлечь на свою сторону "бестолкового" вождя, если он мог привести с собой миллион "бестолковых" последователей".

Но это были лишь домыслы и разговоры. Никто не собирался изгонять Ганди из Конгресса. Его позиция в отношении Конгресса была такая: временами он стоял к нему ближе и даже возглавлял его, временами по своим соображениям он отдалялся от него, но все равно влиял на его деятельность. Авторитет Ганди в партии всегда оставался незыблемым. Именно он и никто другой по своему усмотрению выдвигал председателей Конгресса, его секретарей. Его мнение и слово как идейного вождя партии значило больше, чем решения руководящих органов ИНК. Хотя в ИНК, как во всякой буржуазной партии, были левые, правые и центр, а некоторые руководители не соглашались и возражали Ганди, ни у кого из них не появлялось и мысли, тем более смелости, интриговать против него, сместить его.

"Бестолков Ганди или нет - об этом мы можем предоставить судить нашим друзьям-либералам, - писал по этому поводу Джавахарлал Неру. - Несомненно, что проводимая им политика является иногда метафизической и трудна для понимания. Но он показал себя человеком действия, человеком замечательного мужества, умеющим выполнять свои обязательства; если "бестолковость" дает такие практические результаты, то, быть может, ее не без успеха можно сравнить с "практической политикой", которая начинается и кончается в кабинете и в избранных кругах. Конечно, миллионы его последователей были "бестолковыми". Они ничего не знали о политике и конституциях; они могли думать лишь о своих материальных нуждах, о пище, крове, одежде и земле".

Джавахарлал Неру и другие сподвижники Ганди, спешившие повидать его после поездки в Европу и обсудить с ним складывающуюся в Индии политическую обстановку, были арестованы уже по дороге в Бомбей.

Хотя ненасилие, облеченное Ганди в форму сатьяграхи, перестало быть для колонизаторов эфемерной угрозой, лорд Уиллингдон продолжал по-солдатски высмеивать тех осмотрительных министров, которые, предостерегая его, убеждали в том, что гандистская сатьяграха способна довольно успешно противостоять усилиям армии и полиции, парализовать работу всего государственного механизма с его судами и тюрьмами, фискальными и торгово-экономическими органами. "Разве юродивое ненасилие - орудие блаженных пророков может соперничать с решительным действием солдата, для которого венец всякой морали - выполнение приказа?" - вопрошал вице-король подобно древнегреческому ритору. Некоторые сановники из его свиты пытались возражать ему, говоря, что гандистское ненасилие - это тоже специфическая форма принуждения, используемая миллионами подданных против неугодного им государства и его законов. Возражения, однако, не возымели никакого действия на Уиллингдона. Бездарный, заурядный человек, как верховный колонизатор в Индии он был на своем месте: душить и карать он умел. Колебаний и сомнений по этому поводу у него не возникало. Его крутой нрав вполне соответствовал требованиям Лондбна, взявшего жесткий курс на подавление национально-освободительного движения в Индии. В Бенгалии, в Северо-Западном пограничном районе и в Соединенных провинциях страны было введено чрезвычайное положение. Вице-король без обиняков заявил о своем намерении раздавить Конгресс.

Ганди пытается получить аудиенцию у лорда Уиллингдона, но тщетно: вице-король не желает обсуждать с ним свои действия. Театрализованное представление английского правительства, разыгранное для достижения "соглашения" с силами индийского национально-освободительного движения, сменилось драматической развязкой - карательными акциями в невиданных масштабах, расстрелами демонстрантов, публичными порками непокорных. "Правительство бесстыдно нарушило Делийский пакт.., - заявляет Ганди. - Нация должна ответить на этот вызов". Он одобряет решение Рабочего комитета Конгресса возобновить кампанию гражданского неповиновения и призывает свободные народы мира и их правительства проявить солидарность с борющейся Индией.

На следующий день, 4 января 1932 г., в три часа утра (чтобы не вызвать массовых беспорядков) власти арестовывают Ганди и заключают в тюрьму. Губернатор Бомбея сэр Фредерик настаивал перед правительством Индии на депортации Ганди из Индии на Андаманские острова или в Аден, но вице-король все же не решился на эту меру, опасаясь еще большего взрыва народного возмущения в стране. Ганди шутит по поводу "милостивого" внимания к нему со стороны британской короны: совсем еще недавно он был гостем короля Англии в Букингемском дворце, пивал с ним ароматные цветочные чаи, собранные на плантациях Индии, - и вот теперь он стал гостем его величества вице-короля в центральной тюрьме близ Пуны. В тюрьме Ганди посещает министр внутренних дел бомбейского правительства Томас. Он уговаривает его хотя бы частично одобрить новую конституцию для Индии. "Почему бы вам не принять на сегодняшний день половину булки?" - спрашивает он Ганди. А тот в ответ говорит: "Может быть, я и сделал бы это, будь это хлебом, а не камнем".

Лорд Уиллингдон не мешкает. В течение суток за решеткой оказываются все члены Рабочего комитета Конгресса. Аресты осуществлялись в рождественские праздники, и Ганди иронизировал по адресу набожного индийского владыки: "Я воспринимаю их (аресты. - Авт.) как подарки от лорда Уиллингдона, нашего вице-короля, христианина. Ведь существуют традиции обмениваться в рождество приветствиями и подарками".

По твердому убеждению Уиллингдона, Восток говорит о ненасилии, но понимает только силу. Поэтому издаются указы, которые предоставляют карательным органам неограниченные полномочия. По всей Индии объявляется своего рода осадное положение.

13 января 1932 г. состоялось заседание кабинета министров. В секретном протоколе заседания значится один вопрос: "Обстановка в Индии". Обсуждается меморандум министра по делам Индии сэра Самуэля Хора. Министр не скрывает своей озабоченности возможными последствиями в связи с массовыми арестами в Индии. В тюрьмах оказалось слишком много, как он говорит, "незначительных" людей, не представляющих собой реальной угрозы властям. Крайние меры, по его мнению, могут вызвать обратный эффект, и тогда усилия правительства восстановить закон и порядок в стране окажутся тщетными. Хор сообщил кабинету, что он ведет по этому вопросу интенсивную переписку с вице-королем. Важно сейчас, полагает министр, обуздать местную прессу, которая все чаще стала критиковать правительственные репрессии в Индии.

На заседании кабинета не был обойден и вопрос об аресте Ганди. Хор пояснил, что к Ганди был применен вердикт вековой давности - 1818 года, известный в юриспруденции как указ "о достаточных основаниях". Чем больше непонятного и загадочного в мотивах ареста, тем лучше. Узнику, по словам министра, созданы улучшенные условия содержания. Ему разрешены свидания. Однако Ганди было четко разъяснено, что в случае, если он при встрече со своими друзьями будет по-прежнему склонять их к неподчинению властям, все данные ему привилегии будут отменены.

- Что же, - заключил премьер-министр Макдональд, - лучше сэра Самуэля Хора обстановку в Индии никто не знает, ему виднее, как надо действовать в столь критическое время в этой стране.

Выступая в парламенте Англии, Самуэль Хор от имени правительства заявляет: "Я признаю, что одобренные нами указы весьма крутые и суровые. Они охватывают почти все стороны индийской жизни". Главный распорядитель по делам Индии в английском правительстве успокоил своих коллег в парламенте, сказав, что хотя "собаки и лают, караван продолжает идти своим путем". Но "собакам", как позднее писал Джавахарлал Неру, было трудно лаять - они были в тюрьмах и на них были надеты намордники.

Тюремные фургоны - "черные Марии" - беспрерывно сновали по улицам индийских городов. В результате крупномасштабной полицейской акции вскоре за решеткой оказались 90 тысяч одних только конгрессистов. Индийский национальный конгресс и примыкавшие к нему сочувствующие или просто прогрессивные организации - рабочие, крестьянские, женские, молодежные - объявлялись "неконституционными". В стране вводилась строжайшая цензура. Только одно упоминание в газете фамилии арестованного или осужденного, тем более выражение ему симпатии, расценивалось как уголовно наказуемое деяние. В который раз над индийским народом учинялась беспощадная расправа, вопреки общечеловеческой морали и вопреки буржуазно-демократическим законам, которыми так кичилась Англия. Индийских патриотов ожидали борьба, страдания, новые бесчисленные жертвы. Но народ Индии и его вождь Ганди, осознавая их неотвратимость, верили в неизбежность своей победы.

Снова, как и прежде, наряду с прямой физической расправой над лучшими сынами Индии, в стране была развязана отвратительная по своему лицемерию кампания по поводу "антинародности" Конгресса и его "ужасных пороков". Власти ставили задачу развенчать Конгресс еще и идеологически, лишить его социальной основы, отпугнув от него колеблющуюся буржуазию и либеральных землевладельцев. Восхваляя "добрые" традиции, прославляя "мудрое" демократическое правительство (то, которое отдает приказы о массовых расстрелах), английская пресса обвиняла Конгресс в насилии и в навязывании народу своей диктатуры. В одном хоре с колонизаторами звучали и голоса представителей индийской верхушки. "Должностные лица всех рангов громко провозглашали свою добродетель и миролюбие и кричали о том, сколь греховен и непримирим Конгресс. Они заявляли, что стоят за демократию, в то время как Конгресс отдает предпочтение диктатуре... В своем энтузиазме эти поборники правого дела забывали о таких пустяках, как указы, подавление всех свобод, о намордниках, надетых на газеты и типографии, о людях, брошенных без суда в тюрьмы... Забывали они и о характере английского владычества в Индии. Министры (наши соотечественники), - писал об этом периоде Джавахарлгш Неру, - красноречиво расписывали, как конгрессисты "оттачивают свои топоры" (в тюрьме), в то время как сами они трудятся на благо общества..."

Несмотря на репрессии, антиконгрессистскую и антинародную шумиху, развитие политической обстановки в Индии в 1930-1931 годах характеризовалось назреванием революционной ситуации: в различных провинциях продолжались активные выступления индийских кисанов - крестьян, отказывавшихся платить налоги правительству и помещикам. Начались восстания в Кашмире, Алворе и других княжествах страны.

Английское правительство стремилось расколоть общенациональное движение за независимость Индии. В усилении сепаратистских настроений среди многочисленных больших и мелких княжеств, в углублении общинно-религиозных распрей колонизаторы видели единственное средство удержать свое господство в Индии. В Дели прибыли английские эмиссары - участники "конференции круглого стола". После консультаций с лидерами индийских общинных партий, представляющих религиозные и другие меньшинства, они подготовили, а английское правительство Макдональда одобрило закон об общинном представительстве в так называемых индийских законодательных органах. Религиозная разобщенность индийцев теперь переносилась в сами "органы власти", и, таким образом, соперничество, недоверие и прямая вражда между индусами и мусульманами, другими общинами получали освящение законом.

Поскольку Ганди ни до, ни после конференции в Лондоне не удалось достичь соглашения о единстве действий с Мусульманской лигой, что сразу позволило бы создать широкий фронт против колонизаторов, он решает дать им бой на другом фланге. В ответ на раскольнические действия властей он публично заявляет, что обрекает себя на мученичество, чтобы воспрепятствовать осуществлению английского замысла противопоставить "кастовых индусов" "неприкасаемым" - беднейшим и самым бесправным слоям индийского общества. О своем решении Ганди предварительно уведомил премьер-министра Англии Макдональда, послав ему из тюрьмы несколько телеграмм. Тот просто отмахнулся от тревожного крика души из далекой индийской тюрьмы. В сентябре 1932 года Индию облетело известие: Ганди объявил голодовку и решил обречь себя на голодную смерть в случае, если закон о предоставлении "неприкасаемым" раздельной избирательной курии не будет отменен. Общинный закон, введенный англичанами, увековечил изоляцию миллионов "неприкасаемых", противопоставив их остальным индусам.

Многие конгрессисты не понимали этого поступка Ганди: как он, вождь всего движения, ставивший перед собой великую историческую цель, пошел на крайнюю меру во имя решения незначительной проблемы - вопроса о порядке участия "неприкасаемых" в выборах своих депутатов в бутафорские законодательные собрания? Разве это причина, чтобы на карту поставить все и таким образом сказать свое последнее слово? Неужели высокие идеалы свободы могут быть сведены к такой частности и не было ли в решении Бапу молчаливого признания правительственного плана углубить различия в индийской общине? Такие вопросы рождались в умах опытных политиков-профессионалов. Джавахарлала Неру огорчал религиозный и сентиментальный подход Ганди к большой политике, к судьбам освободительного движения, перенос личного на общественное. Но Ганди не был рационалистом, как большинство политических деятелей. Он не считал разум единственным источником познания, чувственный опыт, интуиция часто брали у него верх над рассудочным отношением к жизни. Ганди обладал способностью объединять чувства и мысли всех угнетенных индийцев, в особенности крестьян. Он оставлял за каждым крестьянином свободу думать закоснелыми категориями, оторванными от действительности его вековой отсталостью, с присущим ему частнособственническим индивидуализмом. И все же крестьяне объединялись, скажем, через те же приверженность к гандистской прялке и бойкот английских товаров, становясь тем самым активными участниками антиколониального и антиимпериалистического движения.

На все мольбы соратников и друзей не начинать голодовку Ганди твердо отвечает, что для него ликвидация позорной системы "неприкасаемости" является неразрывной частью независимости и что его жертвенная смерть только укрепит индийский национализм и приблизит Индию к свободе.

20 сентября Ганди, очнувшись в половине третьего утра от забытья, почувствовал острую потребность посоветоваться с Тагором, великим независимым духом и разумом Индии. Пожалуй, он один мог сказать Ганди всю правду в глаза. Как бы ни были иногда суровы и горьки для Ганди слова Тагора, он воспринимал их с искренней благодарностью, ибо знал, что они всегда были в устах поэта криком обнаженного сердца и дружеским откровением.

И вот сейчас в трагическую для себя минуту жизни Ганди написал поэту письмо, испрашивая у него благословения или осуждения своего поступка. Тагор тут же телеграфировал ему: "Ради единства Индии и ее общественной целостности драгоценная жизнь стоит того, чтобы принести ее в жертву... Я горячо надеюсь, что мы не останемся бессердечными, чтобы допустить свершиться такой национальной трагедии. Наши скорбящие сердца разделяют вашу возвышенную епитимью с благоговением и любовью".

В день получения ответа от Рабиндраната Тагора Махатма Ганди начал голодовку. Вместе с Бапу в знак солидарности с ним 24-часовую голодовку объявили несколько миллионов индийцев. По всей стране индийцы, собравшись группами, исполняли траурные национальные песни, в тысячах индуистских храмов служили молитвы - вся Индия страдала вместе с отцом нации.

Тагор, обращаясь к студентам созданного им народного университета в Шантиникетоне, сказал: "Епитимья, которую Махатмаджи наложил на себя, не какой-то ритуал, его страдание является призывом ко всей Индии и ко всему миру... Махатмаджи постоянно указывал на пагубность разобщения нашей страны... Против глубоко укоренившейся в нашем обществе моральной слабости и выступил Махатмаджи со своим последним словом". Поэт, как его просто называла вся Индия, публично бросил стране укор, что если ничего не будет сделано для спасения жизни Ганди, то "каждый индус окажется его убийцей".

Голодовка Ганди, проводимая в центральной тюрьме Йервада, длилась уже пять дней. И хотя он привык к частым постам и очень умеренному питанию, состояние его здоровья на этот раз быстро ухудшалось, и врачи опасались за его жизнь. Гипертонические кризы резко сменялись полным упадком сил. "Смерть может наступить в любой момент", - заключили тюремные врачи, тщательно осмотрев Ганди. По их совету Ганди перенесли из камеры в тюремный двор. Сароджини Найду, находившейся в это время в женском отделении тюрьмы, разрешили ухаживать за больным. Глядя на тяжелое состояние своего друга, она уже не осмеливалась, как обычно, с теплой шуткой называть его за большие уши "Микки Маусом". Бапу очень любил, когда его так называла Найду, и лицо его расплывалось всегда в добродушной улыбке.

В эти дни Джавахарлал Неру, находясь в тюрьме, писал дочери Индире, которая училась в школе близ Пуны: "Я совершенно потрясен и не знаю, как быть. До меня дошли вести, ужасные вести, что Бапу решил уморить себя голодом. Мой маленький мир, в котором он занимает такое большое место, колеблется, дрожит и рушится; кажется, повсюду воцарились мрак и пустота... Неужели я его больше не увижу? И к кому же я пойду, когда меня будут одолевать сомнения и я буду нуждаться в мудром совете или, если я буду огорчен, опечален и мне понадобится утешение чуткого, любящего друга? Что мы все будем делать, когда не станет нашего любимого вождя, который вдохновлял и вел нас?...

Печаль и слезы - плохие спутники в этом мире, - продолжал письмо Неру. - "Слез пролито больше, чем в Великом океане воды", - сказал Будда, и слез будет пролито еще больше, прежде чем в этом несчастном мире установится справедливость. Наша задача все еще стоит перед нами, великое дело призывает нас, и для нас, и для тех, кто последует за нами, не может быть передышки, пока мы не завершим этого дела..."

Юную Индиру глубоко тронуло печальное письмо отца. Она не раз встречала Бапу в доме родителей и, забираясь к нему на колени, внимательно слушала интересные истории из жизни индийских богов. Ей нравилось, как сердечно говорил Бапу с ее отцом, как они вместе от всей души над чем-то смеялись, как заботливо относился Бапу к ее больной матери. Она решила добиться свидания с Махатмой - написала заявление тюремным властям и добилась своего. Как дочери Неру - друга и соратника Ганди - ей разрешили вместе с ее двумя младшими племянниками посетить голодающего узника.

Бапу лежал на плетеном топчане в маленьком тюремном дворике. Его лицо было спокойно, казалось, он полностью отчужден от окружающего мира. Спит, подумала Индира. Но через полуопущенные отяжелевшие веки Ганди сразу же заметил дорогую гостью и широко заулыбался.

- Какой подарок старику! - тихо произнес он. - Я так рад видеть вас, дети. Ты хорошо выглядишь, Инда. Поправилась. Подойдите ко мне поближе, дети, чтобы я мог лучше разглядеть вас. О, как, должно быть, скучает по тебе отец, девочка!

Бапу, ловко уклонившись от разговора о себе, засыпал гостью вопросами: как отец, часто ли и о чем пишет, как здоровье матери, что говорят врачи, как учеба, какие планы на будущее? Университет Тагора. Прекрасно!

Короткие минуты свидания пролетели незаметно. Прощаясь, Бапу обещал Индире обязательно уведомить ее отца об их счастливой встрече.

В тот же день Ганди продиктовал телеграмму: "В течение всех этих дней страданий вы стоите перед моим мысленным взором. Очень хочу знать ваше мнение. Вы знаете, как я ценю вас. Видел Инду и детей Сварупы. У Инды счастливый и вполне здоровый вид. Чувствую себя очень хорошо. Телеграфируйте ответ. Шлю свою любовь".

Письма вождь мог и не дождаться, поэтому, желая, чтобы весточка от любимого ученика застала его в живых, просил Неру ответить телеграммой.

Махатма страдал не от самой угрозы смерти - от сомнения, добьется ли он какого-либо результата своей голодовкой, и хотел знать мнение Неру, который всегда напрямую говорил ему, что всякое отвлечение национальных сил (особенно по религиозным мотивам) от основной цели борьбы крайне прискорбно.

Неру было приятно узнать о свидании Индиры с Бапу. Он высоко ценил то, что вождь никогда не забывал о так называемых мелочах жизни, которые в действительности значат так много, - качество, присущее подлинно великим людям.

Правительство, заинтересованное в том, чтобы притушить накал страстей, вызванный повсюду в стране голодовкой Ганди, сделало гуманный жест - "любезно" позволило двум лидерам обменяться телеграммами. Неру ответил:

"Ваша телеграмма и краткие известия о том, что достигнуто какое-то урегулирование, доставили мне облегчение и радость. Первые известия о принятом вами решении объявить голодовку вызвали душевное страдание и смятение, но в конечном счете оптимизм восторжествовал, и я вновь обрел душевный мир. Никакая жертва не является слишком большой, если она принесена ради угнетенных, обездоленных каст. О свободе нужно судить по степени свободы самых низших, но я опасаюсь, как бы другие проблемы не отодвинули на задний план единственную цель. Не могу судить об этом с религиозной точки зрения. Опасаюсь, что ваши методы могут быть использованы другими; но как я могу брать на себя смелость давать советы волшебнику. Шлю свою любовь".

К месту заключения Ганди потянулись со всех концов страны виднейшие национальные деятели, которые еще находились на свободе: Патель, Махадев Десаи, Раджендра Прасад, Сапру, лидеры "неприкасаемых" - доктор Амбедкар и доктор Соланки, крупнейший промышленник Индии Бирла; приехал и Рабиндранат Тагор. Кастурбай была переведена из тюрьмы в Сабармати, где она отбывала заключение, в тюрьму к мужу.

Все лицемерные "поблажки" для голодающего узника делались по прямому указанию кабинета министров в Лондоне: колонизаторам непременно хотелось прослыть гуманистами. Смерть Ганди, разумеется, их не волновала, они просто хотели бы быть к ней непричастными. Втайне они даже желали того, чтобы непокорный индийский вождь поскорее избавил их от необходимости постоянно считаться с его гипнотической популярностью в народе. Пусть он пожертвует своей жизнью из-за несогласия со своими соотечественниками ради упразднения вековой системы неприкасаемости в Индии. В конечном счете всегда можно сослаться на то, что это дело самих индусов, англичане-де здесь ни при чем.

В Пуне спешно начались лихорадочные переговоры между лидерами кастовых индийских общин и руководителем всеиндийской организации "неприкасаемых" индусов Амбедкаром. Амбедкар получил образование в Соединенных Штатах Америки. В Индию он вернулся, усвоив без всякого разбора путаные "демократические" идеи Нового Света. Шумный и резкий в общении, он походил на провинциального американца. Как бы там ни было, в Индии он вскоре прослыл выдающимся адвокатом и лидером "неприкасаемых", к которым по рождению принадлежал сам. Еще от деда и своих родителей Амбедкар впитал накопленную в течение трех тысяч лет горечь и ненависть отверженных обществом людей. "Неприкасаемым", индусам по вере, не дозволялось посещать индуистские храмы, они не могли пить воду из одного источника с кастовыми индусами, даже находиться рядом с ними; чтобы не осквернить своим прикосновением других людей, они надевали на шею предупреждающий колокольчик.

Тяжелый груз извечных унижений ослепил сознание Амбедкара, огрубил его сердце. Месть и вражда к высшим индуистским кастам были его знаменем, под которое он собирал миллионные армии "неприкасаемых". Он даже вынашивал планы обратить своих единоверцев в буддизм. Ревниво относясь к популярности Ганди среди своих собратьев, Амбедкар назвал его последнюю голодовку "политическим трюком" и тем самым вызвал в стране против себя бурю негодования. Сам же Ганди не скрывал политического характера своих голодовок. Неслучайно поэтому он широко оглашал их и пояснял, что его голодовки проводятся в знак протеста против определенных событий в социально-политической и религиозной жизни страны. "Все посты и все епитимьи, - говорил он, - должны быть, насколько это возможно, скрытыми. Но мой пост - одновременно епитимья и обвинение, а обвинение должно быть публичным".

И все же совсем непонятной была та неоправданная жесткость, с которой относился Амбедкар к Ганди. Ведь не кто иной, как Ганди, больше других политических деятелей словом и делом добивался уравнения "неприкасаемых" в правах с другими индийцами. Он издавал специальный еженедельный журнал под названием "Хариджан", что означает "божьи дети". Так называл Ганди "неприкасаемых". В журнале "Хариджан" помещались статьи, смело критиковавшие постулаты ортодоксального индуизма, которые оправдывали существование такого социально-религиозного явления в жизни общества, как "неприкасаемость".

Неустанная деятельность Ганди по сплочению всех религиозных общин Индии, в том числе "кастовых индусов" и "неприкасаемых", в национально-освободительном движении, безусловно, носила демократический, антиимпериалистический характер, она была направлена также и против политической и религиозной реакции. Джавахарлал Неру отмечал, что "та деятельность, которую он (Ганди. - Авт.) вел в последнее время в связи с движением в защиту хариджан, медленно, но верно подрывала ортодоксальный индуизм и потрясла его до самого основания. Целое племя ортодоксальных деятелей ополчилось на него и считает его своим самым опасным врагом".

Начавшиеся в стране широкие волнения в связи с голодовкой Ганди, прямая угроза его быстрой кончины подстегивали ход переговоров между лидерами организации "неприкасаемых", индуистской общинной партией "Хинду махасабха" и Конгрессом. Вконец обессиленный Ганди, которого то и дело навещали участники переговоров, твердо стоял на своем: он соглашался на большее гарантированное представительство "неприкасаемых" в законодатальных органах при условии ликвидации для них отдельной избирательной курии. На этом и сошлись участники переговоров. Амбедкар был обезоружен в высшей степени благожелательной позицией Ганди в отношении обеспечения прав хариджан. В результате в Пуне был подписан соответствующий пакт. Амбедкар на пресс-конференции в Бомбее публично признал правоту Ганди, заявив: "Я очень благодарен Махатме за то, что он вызволил меня, должно быть, из чрезвычайно сложной ситуации".

Однако Махатма все еще не прекращал голодовки: он требовал официального одобрения "пунского пакта" английским правительством. Надо было торопиться. Каждый день и даже час промедления мог оказаться роковым. В Лондон на Даунинг-стрит отправлялись спешные депеши. Ответная телеграмма от премьер-министра Макдональда пришла 26 сентября 1932 г. Правительство одобрило условия "пунского пакта".

Ганди в окружении друзей и врачей прервал голодовку, медленно выпив стакан апельсинового сока. Друзья и соратники Ганди торжествовали. Присутствующий при этом Рабиндранат Тагор пел свои жизнеутверждающие песни. Махатма из-за слабости еще не мог произнести слов благодарности, но едва заметная улыбка на пересохших посиневших губах говорила о его любви к этим людям.

Такой широкий отклик индийцев на голодовку протеста Ганди еще раз убеждает в том, что феномен его отношения с народом заключался не в политической логике, не в гении ума и не в его организаторском таланте. Эти отношения имели эмоциональное начало, в них били чистые ключи индийского бытия и образа мыслей, то, что называют национальным характером народа. Бапу умел заглянуть в глубину души любого бедняка и увидеть его страдания.

По индуистским понятиям Ганди совершил чудо: то, что на протяжении тридцати веков было просто немыслимо и считалось смертным грехом, вдруг стало символом чести и очищенной совести. Ганди попытался начать проведение демократической реформации индуизма, самой его реакционной сущности. Десятки тысяч больших и малых индуистских храмов и святых мест, куда ранее не ступала нога "неприкасаемых"", теперь широко открылись для них. Принадлежащая к высшей индуистской касте кашмирских брахманов и отличавшаяся исключительной набожностью Сваруп Рани Неру, мать Джавахарлала Неру, публично приняла пищу из рук "неприкасаемого". Непостижимо! Миллионы женщин страны тут же последовали ее примеру. Ректор привилегированного и традиционно консервативного индуистского университета в священном городе индусов Бенаресе вместе с представителями благородных каст устроил в эти дни большую совместную трапезу с уборщиками отхожих мест, подметальщиками улиц, грузчиками, землекопами, иначе говоря - с "неприкасаемыми", чей удел - выполнение самых грязных работ.

В тюремном дворе, где под старым манговым деревом, поправляясь, лежал Ганди, все возрастала гора из присылаемых сюда со всех концов страны решений и резолюций городских митингов, обращений, принятых на крестьянских сходках, на собраниях рабочих, посланий от студенческих и женских организаций, от местных конгрессистских комитетов. Здесь же, пополняя эту гору корреспонденции, были тысячи и тысячи личных писем и телеграмм, посланий и поздравлений Ганди с победой, прославлявших индийское единство и братство.

Разумеется, Ганди и не помышлял разрушать основы индуизма или любой другой религии. Он сам был глубоко верующим индусом, правда, страстно выступавшим за веротерпимость, за уважение и сотрудничество всех религий. Ганди творил молитвы, успокаивая угнетенных, заклиная их не наносить обиды обидчику, и одновременно бил в набат, призывая народ не мириться с социальным злом и колониальной эксплуатацией. Великая душа грезит о том времени, не только когда мусульманин по-братски обнимется с индусом, но и когда фабрикант, наконец прозрев, возлюбит своего рабочего, а крестьянин сполна получит свой хлеб, заработанный им на земле, принадлежащей феодалу.

В своих поступках и суждениях Ганди порой кажется непостижимым и загадочным. В принципе он против владения личной собственностью. В области имущественных и экономических отношений людей для него главная заповедь - "не стяжай!". "Единственно, чем не возбраняется обладать никому, - говорит он, - это нестяжательством". Ганди писал: "Я утверждаю, что мы в известном смысле воры. Когда я беру и владею тем, что превосходит мои непосредственные нужды, я обворовываю другого... И если бы каждый человек брал не более того, что ему положено, в мире не было бы бедности, никто не умирал бы с голоду".

Однако нравственные нормы Ганди оказывались доступными лишь очень немногим, и он болезненно переживал неудачи в проведении своих социальных экспериментов. Только неувядающий оптимизм одержимого человеко-люба заставлял его идти все дальше вперед и искать новые пути к осуществлению своих социальных и политических идей.

В политике Ганди был реалистом, хотя видел мир как бы в перевернутом изображении. Однако, оставаясь всю жизнь убежденным идеалистом в философии, он исходил из того, что не условия экономической жизни людей и их производственные отношения определяют характер самого государства, общественную мораль и нравственные принципы, а, наоборот, нравственное совершенствование людей, независимо от их социального положения, способно изменить характер имущественных и хозяйственных связей, существующих в обществе, и даже изменить самих колонизаторов.

Именно такой взгляд на мир и объясняет все поступки Ганди, включая его голодовки протеста. Идеалистические воззрения и оторванные от социально-классовой обстановки этические взгляды приводят его к некритическому доверию к противнику. Отсюда стремление Ганди к нравственному перевоспитанию своих политических оппонентов, его постоянные поиски компромиссов с колониальными властями.

Своей морально-этической позицией Ганди нередко забавлял прожженных политиков и вызывал на их лицах ироническую улыбку. Так, например, было и на "конференции круглого стола". Обращаясь к английским министрам и лордам, Ганди "умилил" их своей "политической наивностью". "Вы тоже будете страдать, потому что я хочу затронуть ваши сердца, - заявил тогда Ганди, - но когда они будут тронуты, настанет психологический момент для переговоров".