Эскиз двадцать второй (жемчужный).

Гафельный тендер с бушпритом идет в лавировку. Яхта «Максена». Она соскучилась, украшая раму старой гравюры на стене кают-компании парусного клуба. Фантастическая бабочка, летящая зигзагами, подставляя искрящему ветру то правую, то левую стороны своих острых треугольно-четырехугольных перламутровых крыльев.

Румпель чуть вздрагивает в ладони. Ровный ход и небольшой кокетливый крен.

Лебедь покачивается на отсвечивающей мягкости небольших волн. При нашем приближении он отплывает с неожиданной быстротой.

На западе разгораются облака. Делаем поворот, отдаем шкоты и «Максена», распластав крылья, устремляется домой. Тонкая арка приближающегося моста рассекает закат…

В тишине гавани скользим к теплому огню иллюминатора, за которым в колыбельке спит Виллиам, охраняемый большим котом. На борту судна угадывается, нерастворенная темнотой, Анна. Она обменивается с Юрием нежным свистом. Борта соприкоснулись. Мы дома.

Я вспоминаю «Стеллу Марис» в храме св. Николая Чудотворца. Случайных совпадений не бывает.

 

Эскиз двадцать третий (Серебро Гааги).

В глубине парков на мгновение открывались белые виллы. Элегантность, тисненная исчезающими отблесками рыцарско-монархических доспехов, объединяла архитектурное разнообразие улиц, дворцов, статуарной бронзы. Стены парламента срезали гибкую плоскость пруда.

В сумерках Времени темнеют Вещи.

Отец Алексей отыскал дом, в котором он родился, сад, в котором играл, школу, в которой учился…

Дорога привела к морю, к длинному пляжу. На берегу стоял старый Курзал. Одинокий, окруженный песком когда-то, он приобрел с годами обилие спутников-отелей. Но для нас он и сейчас оставался единственным на всем побережье живым камнем, уединенно и неторопливо беседующим с морем.

Звуки фортепьяно, шелест волн, песок, исчезающий в темноте, и вечный навигационный проблеск на невидимом уже горизонте.

1989 г.

 

 

ТУРЕЦКИЕ СНЫ

Предисловие

 

Есть на планете некий треугольник.

Стамбул, Гонконг и Сингапур –

Его вершины.

Азии невольник,

Страдает он роскошеством культур.

Но три вершины!…

Города проливов

Плывут давно за стройным кораблем;

Коран моноклем открывают,

Мечеть и пагоду – крестом.

 

Византийский экспресс

Вторая полка,

Белый потолок.

Отделка в сумраке витает.

Колесно-отстраненный ток –

Купе качается

И мыслей ток качает.

 

Плафон у левого виска…

Блокнот толчками строчку бисерит…

Я вспоминаю…

Пассажир храпит…

Геммологическая реминисценция

Царьград – то место, куда я стремлюсь сейчас, составлен прозрачными камнями: фиолетовым аметистом с глубоким византийским блеском и хризолитом ислама, золотисто-зеленым; и еще одним, третьим – белым мраморным ониксом, сквозь который и сейчас в константинопольскую ауру протекает трагический свет Белой армии.

Итак, божественный спектакль, разыгрываемый в фиолетовых гранях аметиста - это Византия, вязь, текущая среди благовоний и песнопений, в разрывах которой блистает страшное. Киплинг был вполне прав, утверждая, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток; но, сосредоточив внимание на различиях внешних, он показал высшее условие единства – верность. Тогда «нет Востока и Запада нет». Именно отсюда переплетение железной дороги с красной феской, золлингеновской бритвы с ятаганом, каменных игл минаретов с крестом… И все это здесь, на Востоке, под хризолитовой сенью Ислама.

«Я только рыцарь и поэт…». Я не знаю, что имел в виду А.Блок, но уверен, что поэзия и рыцарство неразделимы и отчетливо противостоят эстетическому миросозерцанию, возникшему как искусственное выделение красоты, а значит, ее отрицающему. О.Уайлд, которого А.Блок упоминает в тех же стихах, был, судя по его жизни, именно рыцарем и поэтом, но никогда эстетом (чтобы он сам о себе не говорил). Поэтическая жизнь всегда рыцарственна. Рыцарственность – всегда следствие поэтического мировосприятия (отнюдь не фиксированных на бумаге стихов). Белый офицер «только рыцарь и поэт», но, в отличие от тех, которые так характеризовали себя сами, не взяв винтовку и, заслонившись от России рукописями, он и не подозревал об этом. Незначительная во времени и почти незаметная в культуре, собственно, Стамбула (дальше – Принцевы острова, Галлиполи…), Белая армия оставила в городе свет, меркнущий не для всех, лучащийся сквозь мраморный оникс памяти подобно свету, который пропускали стены Иерусалимского храма Соломона, возведенные из этого камня.

 

Преддверье (Белое с золотом)

Но перед Стамбулом была София. Св. София в болгарской Софии предваряла Айю-Софию.

Был канун Введения во храм Пресвятой Богородице. Столица Болгарии оделась внезапно снежной свежестью, затканной золотыми блестками березовых листочков. Сумрак серый, каменно-аркадный, белизной осветился. В куполе среди мудрого старого золота – лик Пантократора. Перед иконой Богоматери золотые огоньки.

Уже издалека растворяют кисею мокрого снега солнечные шатровые купола святителя Николая, увенчанные золотыми маковками. Снежность сливается с золотистостью, свет – со светом.

Маленький старинный центрально-плоско-купольный св. Георгий, бордовый, прорисован белым и завершен строгостью миниатюрной контурной черноты прозрачного креста.

Одинокий фиолетовый лев развалился в снегу, надел белый колпак, взирал на редкие авто, прыгающие в светлой желтизне, размазанной местами по темно-желтой измельченности брусчатки, разбегающиеся и вовсе исчезающие в белесых просторах соборной площади. Св. Александр Невский неспешно воздвигался из обширной ее пустоты, заслоняя город многоступенчатыми каменными каскадами и куполами, в тишине которых сквозь бронзовые сплетения величественных паникадил просвечивали прозрачными узорами, погруженные в светильники, золоченые шары. Блистала мраморная резьба иконостаса, завершенного полусферой.

Смеркалось. В тусклых красновато-серых тучах снежился бронзовый мундир непринужденно сидящего всадника. Сквозь разностильное изящество небольших зданий, уже светящихся электричеством, Александр11 задумчиво смотрел на огромный собор…

…Грубые камни какого-то особняка были расшиты геральдическими рисунками оснеженного плюща… Пора на поезд…

 

О пользе колониализма

Юго-восток в широком смысле, в смысле символическом, приобретает истинную свою ценность в красивой оправе европейского христианства. «Колониальный» свет позволяет увидеть прекрасное и придает значительность сомнительному. Без такого освещения южные и восточные культуры чрезмерны, а отсутствие чувства меры всегда уродливо, гибельно для любого стремления, особенно стремления к совершенству. Быть может, одна из величайших тайн христианства – безмерность подвига веры, понятая как самое совершенное чувство меры. Даже глубинный смысл роскошной природы юго-восточных стран начал проясняться для их народов после появления в ее недрах пробкового шлема, под которым объединились Марко Поло, Ливингстон, Рерих и многие другие, при всей несхожести их личностей и понимания каждым из них своей миссии. За последнее столетие точка зрения на это менялась уже дважды или трижды диаметрально. Но пора, наконец, признать, что только культура Европы в ее просветленном христианском смысле и является единственной нравственной опорой, позволяющей закончить свое смысловое оформление любой культуре на планете. Без этого начинаются угрюмые и мстительные оползни, несмотря ни на какие взлеты дзень, йоги или ислама (а иногда именно благодаря этим взлетам), несмотря на яркий свет, исходящий от таких людей, например, Ганди. Без этого зловеще растекается слащаво-расслабленная, соблазнительная для многих, азиатчина. При всем неизбежном несовершенстве осуществления людьми Божьего замысла, его наименьшее искажение, все-таки, очевидно, в Европе. Нравственная незрелость обычных взрослых, даже образованных людей юго-востока (как, к сожалению, и нынешней обезглавленной европейской России) поражает и подавляет, особенно на фоне назойливых рассуждений о пресловутом само! -совершенствовании и приятельских отношениях с космосом. Чрезвычайно приятным исключением является Япония.

 

Константинополь

Проблеск моря. Мраморного моря. Вечная извилистость вечной зелени на византийских стенах, длинных балконах, прямоугольниках вилл и прямоугольниках трущоб. Корабли на мраморном рейде. Сумерки сгущаются. Поезд замирает в кукольном очаровании миниатюрного вокзала.

Улицы без фонарей и светофоров, но свет – отовсюду. Красные, синие, оранжевые, зеленые окна, сверкающий мелкий дождь в толпе автомобильных огней, сквозь которую просеиваются толпы людей. Автомобильные глаза вращаются вокруг моих глаз. Автомобильные тела обвивают мое тело, почти целуют, но чудом не прикасаются. Головокружительный автомобильный танец отражен маленькими блистающими витринами, безвкусно роскошными и утонченно-изысканными. Чары Монблана, Пеликана, Паркера увлекают золотой россыпью вечных перьев в расчерченное инобытие почерков и шрифтов. Если «человек – это стиль», то вечное перо – это стиль стиля. Игольчатые искры застыли в линзах мириадов фотографических аппаратов, увеличительных стекол, оправленных в медь. Игриво показывают свои кончики художественные кисти. Все это божественные инструменты, сначала миротворчества, потом - миропонимания. Руль из красного дерева лежит за широким стеклом автомобильного магазина, совмещаясь с белыми, вырезанными из ночной черноты силуэтами круизных судов у пристани.

«Истамбул Палас Отель» - белые буквы на голубом перпендикулярном двери листе. Узкий крутой подъем покрыт серым ковром. Номер – чистый мини куб с двумя кроватями. С балкона угадывается Босфор, к которому тянется красно-белое трассирование автомобильных фонарей…

… Сейчас я пишу своим «туристским» шариковым Паркером, белым с серебристой отделкой. Я защищаюсь этой ручкой и блокнотом от ледяного омерзения вокзала в еще полубольшевистской Софии. Путь обратный, и я вновь вспоминаю…

Константинополь упал с неба в мои, сложенные случайно, ладони Драгоценность близко-азиатского жемчужного декабря на босфорских берегах.

Утром я проснулся от крика, увы, радиофицированного муэдзина. Город прочерчивался в дымке, опалесцируя витринами и автомобильным многоцветьем. В окне, выходящем в узкий дворовый проем, золотился какой-то шпиль. Выбравшись на подоконник, я начал пристраивать его в объектив…

Улицы вздымались и круто обрывались в бездны и опять выхлестывались с лихим заворотом или без него, но, всегда вынося из глубины, чтобы тут же сбросить вниз, сверкающую автомобильную синусоиду. Русско-американские горы в Стамбуле. На изорванном постаменте Огненной колонны, сложенной из почерневших цилиндров порфирита, расположились голуби. Внезапный взлет – затрепетало небо, и заколебались контуры, нависшего над Большим базаром серого купола Баязета. За мечетью раскрывался галерейно-крикливо-бесконечно-мелькающе-калейдоскопно-избыточный лабиринт, неосторожное погружение в который приводило к неизбежно длительному блужданию. (Вспомнил мертвенность Самарканда и Бухары). «Бизнес» - аранжировка; «базар» как самоцель явно преобладает над долларом или турецкой лирой.

Университет рядом. Тишина. Хорошие лица, вдумчивые глаза в обрамлении красивой оптики. Манеры почти викторианские. Все погружено в причудливую хвою. В конце парка, над зеленью футбольного партера поднимаются белые ступени. Площадка, вымощенная большими плитами, каменная резьба перил. Облокотившись, смотрю через глубокую уличную долину на вознесенный над Босфором грандиозный купол Сулеймане, с которого ниспадают дробящиеся водопады отвердевших форм. Четыре минарета охраняют надгробья и растения, застывшие в безмолвии правоверного кладбища у мечети.

Мистическая единица Стамбула – бледно-серый камень, отороченный у основания стен при входе чуть голубоватыми клавишами мраморных ступеней. Светлые плоскости домов-параллелепипедов восходят и спускаются по бесчисленным холмам, прерываемые серыми громадами мечети. Ярусы улиц смотрятся в Босфор и Мраморное море со всех сторон. Все стекается к воде…

Мостовая серая плавно выгибает спину. По серой, уходящей в сумерки, стене стелятся хвойные ветви, ползет плющ. Напротив – белые коттеджи, расчерченные тонкими колоннами, миниатюрными окнами, медной отделкой. В глубине садов теплятся лампы. Одинокая фигура неторопливо поднимается в кафе, попирая блики на длинных ступенях.

… Белое утреннее солнце льется в глаза, обтекая мечеть Султана Ахмета. Строгий полукруг в полнеба с уникальным числом стражей-минаретов – шесть. Это – знаменитая «Голубая мечеть», отбрасывающая на изумрудную траву мраморно-голубую тень, в которой горят маленькие красные розы. Из каменных раковин поднимаются древние колонны и обелиски, между которыми застыло эхо конского топота бывшего Ипподрома. Поворот в случайную арку приводит к открытой площадке над морем. Ромбовидные плитки ведут через газон к хвойному бордюру и мраморной ротонде. Внизу плещется до боли знакомое южное море. Рейд. Черные, задумчивые фигуры судов. Штиль. Вокруг все так, словно прожил здесь много лет, а ведь только второй день…

Наше последнее константинопольское утро очистило весь небосвод, но Босфор виднелся сквозь бледную вуаль. Мы наняли катер, и вышли из Золотого Рога под Галатским мостом. И вот пролив. Впереди сквозь стекло видна фуражка рулевого. Я сижу на корме, на широкой подушке. Вода рядом, синяя и теплая. Идем вдоль Ускюдара. С неба уступами спускаются прямоугольные соты балконов, подчеркнутые у набережной лентой европейских дворцов, одетых в азиатский орнамент, который удивительно гармонично их преображает. Узоры металлических оград контрастно черны на фоне кремовой архитектуры. Мы мягко раскачиваемся на волне от проходящих судов. В густой голубизне угадывается струна Босфорского моста. Позднее проявляются две гигантских опоры на берегах. Наконец струна обозначилась отчетливо и как бы слегка шевелится, - это ощущение создают ползущие по ней цветные точки автомобилей. Но пустынны вспыхивающие колебания синей воды. Мы так и не увидели живописный эффект прохождения под мостом океанского судна. Делаем длинный зигзаг, дважды рассекая мостом солнечный диск. Против света таинственно туманится другой берег. Дымчатые склоны округло-силуэтны, пронизаны минаретами и холмиками куполов, напоминают какие-то иллюстрации к арабским сказкам. При приближении к Гелате все выше вздымается гороподобный купол Сулеймане…

Порой среди барышников бывает некто. Встреченный мною малоросс думал не только о долларах. «Мы должны снять шапку перед турками – они сохранили Айю Софию. А что сделали мы у себя? Мы – не люди». Собор потряс его. На память он поднял во дворе кусочек мрамора. «Это – святой камень». Совершенно заурядный с виду, немолодой человек, озабоченный своим бытом, он изменился в лице, когда произнес эту фразу. И не было здесь какого-то сувенирного суеверия и т.п., но было что-то, наподобие прозрения.

… Айя София. Золото темное (и здесь темное) мозаик, и в нем – Лик Богоматери. Это вверху. Внизу – прямоугольники фиолетового, зеленого и розового мрамора, необъятные паникадила, висящие столь низко, что прохладу их металла легко ощутить поднятой рукой…

С гениальной художественно-религиозной интуицией турки ассимилировали сущность византийской культуры, а в дальнейшем и светской культуры Европы. Наслоение ислама, - буквально-архитектурное и в переносном смысле, как показало время, не помешали истине. София – Премудрость. Древнее мудрое золото. Я видел, как его коснулся под куполом узкий белый луч. Я приложил ладонь к мраморной плите. Сейчас, когда я пишу это на вокзале, я вспоминаю голос моего «простого» украинца, и мне тоже приоткрывается нечто новое. Дальше писать становится трудно, потому что я еще вспоминаю Николая Кузанского, - «Господи и Бог мой! Помоги тебя ищущему! Я вижу тебя в начале рая, и не знаю, что вижу, ибо я не вижу ничего видимого…»

Константинополь-Истанбул - не просто встреча Запада и Востока, а их тесное, почти интимное взаимопроникновение, с наибольшей полнотой ощущаемое в Айе Софии.

Блеск Мраморного моря растворился в предрассветной темноте. Началось пробуждение…

Проведя бессонную ночь среди уголовного колорита обледенелого вокзала в Софии, я мгновенно уснул в вагоне. Неожиданно меня разбудили. В окно заглядывали лунные скалы. Потом из реки восстали черные обелиски с клочьями леса и снега. Вершины уносились в туман. Поезд уносился в нашу обезумевшую и безымянную Родину.

Гипнагогическая галлюцинация?

Послесловие

Параллель Киплингу

Здесь Запад – не Запад,

Восток – не Восток –

Загадочен новый Царьград.

Сияньем креста

Освятился Пророк…

И светел у барка наряд.

 

 

Приправа

Агонизирующий большевизм уже не может контролировать, как прежде границы, но, патологически мстительный, опускает страну в нищету и озлобление всех против всех. В соседние государства бросились для унизительной спекуляции несметные толпы (в Турцию больше всего украинцы – в связи с территориальной близостью), вызывая там крайнее презрение. Для таможни, полиции, железной дороги и многих иностранцев вообще, слово «русский» стало синонимом слова «ничтожество». Заодно нам вспомнили весь режимный кошмар, расползшийся именно от нас. Но и «русские» (точнее – советские) чиновники не уступают своим восточно-европейским коллегам. Восточная Европа в совокупности с нашим Чудовищем еще и сейчас есть концлагерь. Если на «воле» чиновничьи службы нужны для обслуживания, то в «неволе» они, состоящие из уголовников по своей психологии, стремятся раздавить пассажира. Пересечение границы часто происходит ночью. Внезапно слышен грохот шагов, резкие окрики, брань, команды: «выйти!», «войти!», «предъявить!», «открыть!» («встать-лечь!»). Предшествуемые обер-капо (проводник), фуражки рвут двери в купе, включают слепящий свет. Пассажиры судорожно вскакивают на нарах. Старик-ученый и проститутка становятся совершенно неотличимыми в поведении, даже во внешнем облике, приобретающем некую бесполость и вневозрастность. Все трепетно заискивают, суетятся, предлагают взятки, которые снисходительно и совершенно демонстративно принимаются. Требуемая сумма (с одного человека или с купе) объявляется разве что не в мегафон. При возникновении языкового барьера сумма пишется чиновником на угодливо подставленной ладони. После окончания «формальностей» паспорта возвращаются раздраженным броском на пол или в лицо.

Пересечение германо-голандской границы – любезный перевод человека с одного тротуара на другой. Пересечение, скажем, румынско-болгарской или украинской границ – перевод заключенного из одной зоны в другую. Увы, мы сегодня не Господа, не Подданные Его Императорского Величества…

 

 

1990 год

 

 

В ОДЕССЕ ВЕЧЕР

Впервые у меня возникло ощущение, что этот город исчерпал себя в чем-то самом главном. В Одессе стало убого. Первое, что встретило меня на перроне, был смрад. А когда я поставил на асфальт сумку, в нее на моих глазах неторопливо забрался таракан. Я еще не успел миновать привокзальную площадь, как меня окликнули, назойливо требуя, чтобы я принял участие в азартной игре на деньги. Когда я отказался, то был грубо обруган. Трамвай не подходил около часа, а улица была усыпана отбросами. Появившийся, наконец, трамвай оказался лишенным почти всех сидений – «Хулиганы оторвали, развлекаются». Пытаясь купить проездной талон у водителя, я был тут же обсчитан. Все эти впечатления я получил в течение первых двух часов. Когда я добрался к друзьям, первое, что мне сообщили, было предостережение не ходить по улицам после десяти часов вечера. И действительно, привычно шумная вечерне-ночная жизнь южного города оказалась мертвой. Однажды я шел в кромешной тьме, медленно выступая и вытянув вперед руки. «Энергию экономят» – объяснили мне дома.

Я приехал с главной целью – заниматься плаванием. Но даже погода не благоприятствовала этому. Солнце светило более или менее регулярно, но вода была очень хороша только для того, чтобы освежиться. Впрочем, эти кратковременные купания тоже доставляли мне большое удовольствие. Но пляжи! На них прежде негде было поставить ногу. Теперь парки и вся береговая полоса были пустынны и зловеще тихи в яркий полдень.

Я ежедневно бродил среди этой пустоты, добираясь к ней через грязь в редких разбитых трамваях, которые почти каждый раз перескакивали на непредсказуемый маршрут или просто останавливались на несколько часов. Все чаще я ходил пешком, выбирая приморские маршруты. Повертевшись в холодной воде, я долго неподвижно смотрел на море. На одном из пирсов ко мне вплотную подошла чайка. Впервые Черное море мне не показалось таким родным как всегда. Вода вблизи была бирюзовой, а на изумрудной отдаленности загадочного горизонта были нарисованы красно-черные полоски судов, стоящих на рейде. Но в этой привычно любимой картине что-то изменилось. Появилась необъяснимая отчужденность. Я смутно понимал, что все зависело от людей, и вспомнил известное: «порвалась связь времен». Время и сознание неразделимы. Я никогда не видел, столь любимую мной по рассказам родителей, Одессу, Одессу без Бабеля и того колорита, который к несчастью выдают за нечто сокровенное для этого таинственного города. Но даже красный демон не смог все уничтожить. Кое-что я успел застать и дополнил воображением. Теперь дополнять было нечего. Вероятно, то же могут сказать многие петербуржцы. Но я не петербуржец, я - одессит, и сейчас остро почувствовал изъятие целой генерации из населения моего города.

Еще в прошлом году я писал об Одессе стихи. Теперь стихи не складывались. Иностранные авто, набитые остриженными смердами, вывески на иностранных языках, цветущие на облупленных домах, вездесущее мелькание беспредельно открытых женских ног, частые кафе под зонтиками и т.п., лишь подчеркивали всеобщую заброшенность. Все было не настоящим, сделанным из папье-маше. Это не был пир во время чумы, это было суетливое расхватывание заморских деликатесов грязными руками.

Конечно, было и нечто иное. Был приятно-тяжелый аромат цветущих лип. В тишине морского музея изысканно гордо сверкал лаком рангоут старинного «Орла», был задумчиво красив пароход Добровольного флота «Петербург 11». Имена Маразли, Ралли, Маврокордато еще не полностью стерлись из памяти жителей, и бронзовый Воронцов еще напоминал о благородстве вопреки разнузданным стишкам.

В квартире А.В.Блещунова после его смерти открыли музей, где пестрели разнообразные коллекции покойного, связанные с христианством, буддизмом, одесской темой, арт нуво и т.д. – он был всеяден. Я знавал его и не раз приходил к нему со своими подругами, а, уже переехав в Петербург, планировал с ним автомобильную поездку на Памир, которая так и не состоялась. Мне очень нравилась у него одна миниатюра – «Санта Мария» с красными крестами на парусах, но сейчас я ее не обнаружил. Зато с удовольствием любовался хрустальными акварелями Волошина и коллекцией хрустальных печатей. Прекрасны были старинные медали. Одна, кажется, итальянская, меня удивила – «Св. Георгий – покровитель моряков» (?). Миниатюрные кузнецовские кофейные чашечки напомнили мне наши. А потом я увидел картину знакомого, и тоже умершего, художника и портрет другого знакомого, и тоже покойного…

В залах картинной галереи на Нарышкинском спуске на меня смотрели розово-голубыми глазами море Айвазовского и ностальгические картины старой Одессы. Но у меня не было теперь ностальгии, была тоскливость – на Одессу медленно опускалась мерзость запустения. Как-то неожиданно для себя я начал узнавать о смерти разных людей, что произошло уже не один год назад.

Недалеко от Николаевского бульвара (Приморского) я зашел к старому знакомому, яхтсмену и библиофилу. Живя в Одессе, я любил бывать у него, рассматривать гравюры и модели парусников, старинные книги, навигационные инструменты и вдыхать смолистый запах громадного куска корабельного троса. Я позвонил. Мне не скоро открыл ссутулившийся как-то боком человек, прихрамывающий, с трясущейся рукой. Но я узнал его.

Нарочито посещая памятные мне места, я тщетно хотел вызвать знакомый приступ сладостной ностальгии. Все стало инаким. Даже любимые дома обращались ко мне на чужом языке.

С моей бывшей женой мы навестили нашего общего старого друга Е.М.Боровлева, капитана дальнего плавания, англомана, очень увлеченного морем человека. Он вышел на пенсию, страдал сердцем, но был подтянут, и выглядел молодцом. Принял нас радушно, и сразу потекла беседа, во время которой часто говорят – «А, ты, помнишь?». Но теперь я помнил только факты. Сердце молчало. Я вышел на балкон какого-то очень высокого этажа. Огромное безоблачное небо было залито ровным белесовато-желтым светом садившегося солнца. Где-то внизу растянулся зубчатый горизонт крыш. И ни под одной теперь мне не было места, и не было желания обрести его. И не было даже сожаления об этом. С этим городом меня сейчас связывали только родные могилы. Мне захотелось почувствовать слезы, но не вышло и этого. Я вспомнил слова из песни Вертинского: «Мы жили тогда на планете иной…».

Вдруг мне подумалось, что это не изломанная линия крыш, а волнистость морского горизонта, скрывшая одесскую Атлантиду, и я, вернувшись и плывя над ней, хочу обнаружить то, чего уже нет. Но я вижу волны. Все-таки море это мое. Я узнаю его.

 

 

1993 год

 

 

ЕЛКА

Старую сентиментальную историю про рождественскую елку рассказывают по-разному. Расскажем и мы свою историю.

Нашу елку привезли в сочельник и первое, что сразу всех поразило, был ее удивительный аромат, заполнивший все закоулки и завитушки большой красивой комнаты. «Какой у нее удивительный запах», - говорили друг другу бронзовые подсвечники и золоченые переплеты старинных книг. А особенно радовался ей искусно вырезанный из дерева медведь, гревшийся на теплом зеленом сукне письменного стола. Елочку поставили у комода, над которым висел большой портрет красивой дамы с девочкой. Дама с грустной доброй улыбкой, словно что-то вспоминая и что-то предчувствуя, тоже радовалась елочке. Но, вероятно, самым заинтересованным зрителем оказалась грациозная темно-пестрая кошка, мерцавшая из угла комнаты янтарными глазищами. Иногда она делала осторожные попытки приблизиться, но папа и дочка, восьмилетняя белокурая девочка, все время ей мешали. Папа был озабочен подключением цветных электрических лампочек, а девочка суетилась около игрушек. В первый раз елку привезли именно в срок – в рождественский сочельник. Раньше убогий, но невероятно ядовитый человечек, который директорствовал в этой удивительной стране, запрещал это делать. Он велел устраивать елки на новый год, что, конечно же, было так же нелепо, как красить яйца и печь куличи на первое мая. Обманутые подданные постепенно притерпелись и даже поверили, что это правильно. Но зло постепенно растворилось в страшной черной бездне, и старинный обычай вернулся на свое место. Девочка, к счастью никогда не знавшая про ядовитого человечка, сама попросила привести елку к Рождеству. Пока она ее одевала под руководством папы, дедушка достал старый альбом и начал его рассматривать. Там были фотографии, на которых оживал маленький мальчик в черном костюмчике с бантом на шее. Его папа и мама тоже украшали елку, стоявшую на массивной хрустальной столешнице, в еще большей очень красивой комнате. Вместо лампочек на елке горели живые огоньки миниатюрных свечек, и все это вместе со сверкающими игрушками и золотой звездой на макушке переливалось, отражаясь в огромном овальном зеркале. А под елкой стояла маленькая панорама Вифлеема с фигурками Девы Марии, Младенца и Иосифа, сделанными мамой, которая хорошо умела рисовать. Мальчик сидел на рояле и любовался сверху всей этой таинственной красотой. Но и сегодня, будучи дедушкой, он помнит, что в конце этого уютного зимнего вечера, в далеком южном городе его детства, папа говорил что-то сердитым голосом, мама возбужденно отвечала, а потом, кажется, плакала… Дальше он не помнил.

Оторвавшись от воспоминаний, дедушка взглянул на то, как убирают сейчас елку, и ему показалось, что получается аляповато, но, видя, как увлеченно девочка с папой все устраивают, он не захотел вмешиваться. Когда елка была готова, и каждый сжег свой бенгальский огонь, почти все как-то быстро ушли в другую комнату. С елкой остались только дедушка, кошка и перешептывающиеся вещи. Кошка, пригибаясь и подметая длинными прядями шерсти и пушистым хвостом рассыпавшиеся по ковру блестки, стала приближаться к елке. Подойдя вплотную, она чуть коснулась мордочкой всего, что могла достать, с удовольствием обнюхала ветки и начала легко постукивать лапой по тем игрушкам, что были внизу. Дедушка шикнул на нее из своего кресла, но она даже не повернула головы. Тогда он сделал страшный вид и встал. Кошка нехотя отошла на несколько шагов и продолжала зачарованно смотреть на деревце.

Девочка на другое утро уехала с папой за город. А потом ее увезли к маме. А потом… а потом…

Но дедушка и кошка, и еще все вещи продолжали любоваться елкой. Правда, дедушка часто бывал занят, а вещи часто уходили в свой внутренний сказочный мир, неведомый большинству людей. Они могли жить в разных временах и разных странах, и если у них было настроение, они рассказывали дедушке то, что они пережили. И тогда ему казалось, что он и сам все это пережил. Но кошка, кошка оставалась верной елочке всегда. В любое время, днем или в ночной тьме, она ласкала, как умела, елочку, утешая ее в ее одиночестве, и играла с ее игрушками. Эту необыкновенную кошку очень любили и только на даче выпускали в сад. Она очень соскучилась в доме и жадно расспрашивала елку про лес. Постепенно елка стала сильно осыпаться, и хотя девочку все не привозили, дедушка решил, что пора было бы навести в комнате порядок. Но вот раздался звонок, и радостная хорошенькая девочка бурно влетела в квартиру. После поцелуев и рассказов она смотрела телевизор, потом рисовала. Она очень любила рисовать и рисовала прекрасно. И тогда дедушка спросил ее:

- А как же твоя елка? Она ведь так и скучает в другой комнате. Ведь ты ее почти не видела.

- Елка? – как-то удивленно переспросила девочка.

- А я про нее забыла, - продолжала она, не отрываясь от рисунка.

На другой день дедушка разбирал и укладывал елочные игрушки. Елка стояла, поникшая, уже поняв, что будет дальше, но ее аромат оставался прежним. Кошка сидела рядом, тревожно следя за происходящим.

Когда дедушка выносил елку из квартиры, и она прощально прошелестела умирающими ветками в дверях, он увидел в растерянных глазах кошки что-то похожее на две крошечные слезинки.

 

1994г

 

СУМЕРКИ

 

По мотивам «сумеречного рассказа» Александра Иванова «Стереоскоп».

 

«Герман возвратился в свою комнату,

засветил свечку и записал видение свое»

 

А.С. Пушкин

 

 

Ум беспокойный часто погружен во время бывшее.

Иль в то, что будет.

В тревоге сладкой пребывает он,

Уйдя от человека и бродя на ощупь

Между тенями, которые плотнее и реальней,

Чем то, что якобы живет.

И, значит, кажется сейчас живущим.

Всего живее призраки однако.

Они утверждены всем ходом мысли.

И этим утверждением направлены поверх сейчас, вперед,

Туда, где Нечто до рождения живет.

И знает все про нас.

И про сейчас.

Про наш нелепый мир, который нам всего дороже,

Порой похожий на то, что скрылось или не открылось.

И часто не найти того, что между ними.

Тут в гости к нам спешит мертвящий страх,

Толкуя мертво о мелькающем, хоть мертвом.

 

Со мной однажды было по-другому.

Безбрежный горизонт.

И вот, случайный лодки поворот

Открыл на горизонте что-то.

Там плавают суда!?

Но в этих водах пусто,

И путь сюда закрыт им навсегда.

Видение как будто неподвижно.

Ясность откровенья возникла сразу,

Незримый перейдя порог,

Как если б в кресле увидал я мертвеца:

Улыбка не для нас нам что-то говорит.

Не видно глаз –

Свет лампы срезал пол-лица.

Откинувшись, небрежно он сидит,

И кисть изящная руки

Сжимает книгу как тиски…

 

Стоял там пароход, ласкаемый волной,

За ним невдалеке – другой.

Чуть наклонившись как-то странно,

Чуть не хватало в них каких-то пустяков,

Чуть-чуть, возможно, и каких-то слов,

 

Чтобы сказать, что было именно не так.

Вот это Чуть был смерти старый путь,

Который и насторожил.

Его бессмертный указатель тут ожил

И холодно сказал,

Что далеко от берега, застынув на мели,

Стояли мертвые пустые корабли.

Но что живее их?

Они уж точно состоялись.

Невидимо живут.

И звуки слышны из кают…

 

Итак.

Не здесь и не сейчас.

Иной, другой, нечетный, странный мир,

Живущий якобы условно,

К себе влекущий безусловно.

Он разно явлен нам.

И мы иные в нем ином.

Туда стремимся постоянно.

Ласкает слух нам слово «странно».

Не все мы признаемся в том,

Но ищем и туда идем.

Вот в христианстве – тайны высота –

Преображение –

Блеснувший свет Христа.

Бывает нечто созерцаем, себя стараясь изменить,

Или в нирвану заставляем свое сознание заплыть,

Гадаем, блюдце вертим и во сне летаем,

Отважно верим в смену тел,

С надеждой физику лобзаем,

Психоанализом себя дурачим,

И сказки пишем…

Когда в туннеле яркий свет,

То жаждем видеть в том ответ;

Затем…

Необозримый веер разных тем.

Но есть одна.

Шагнув в иное грубо,

Мы прежде времени бросаем наш «сей час»,

Чтобы отныне навсегда смотреть оттуда.

Но поступить так можно только раз.

 

* * *

 

Нет лучше времени, чем сумерки для чувства мира.

Колеблется в них трансцендентный ток

И чуть слышна неведомая лира.

Так в сумерках я брел по Петербургу.

Все было, как положено зимой:

Мороз и скрип шагов, поднятый воротник,

Оконные глазницы, фонари,

Да тишь вечерняя столицы.

Повсюду пустота тускнеющего неба,

К которому порой восходит чей-то крик…

Но странный сумрак не сгущался боле.

Остановилась темнота.

И хоть, должна быть чернота,

Все оставалось красно-бурым.

И дальше видно лучше, чем вблизи.

Обратною казалась перспектива.

В престранном городе дороги не найти.

Но вот не «…дама», не «Подросток»,

Отнюдь не «Невский…» и не «Петербург»

Мне не пришли на ум в той лавке –

«Ночном кафе» Ван Гога – вдруг.

И вспомнился еще в нездешнем лике Мунк.

Для умирающих есть комната у Мунка.

Стоящие статичны, крика немота,

И точный неподвижный взгляд в иное,

И яркий на обоях свет бессветный,

Все тот же красноватый, неприметный,

Разбитый у Ван Гога на куски.

То был порог.

Преддверье сумерки открыли.

Окно желтело, дверь звала войти.

 

И я вошел.

Ступени три спустились.

Столы заставлены.

Все от вещей ломились,

Которые кому-то в прошлом пригодились

Кто чуток, слышит вздохи их.

Вот микроскоп, бинокли, лампа.

Затикают часы, давно стоящие, как только подойдешь.

Давно, недавно, но я слышу,

Как стонет время, подавляя дрожь.

Когда-то я читал, что иногда приводит вещь

К хозяину былому, которого давно уж с нами нет,

И может, значит, привести «туда».

Хотелось мне найти, однако, то,

Что помогло б выйти и оттуда.